Вальтер Тау ли О ВНЕШНИХ КОНТАКТАХ УРАЛЬСКИХ ЯЗЫКОВ

[...] Можно полагать, что уральские язьжи обязаны своим теперешним строением контакту по крайней мере стремя различными группами языков: 1) индоевропейской, 2) алтайской, или тюркской, и 3) арктической, т.

Литература по урало-алтайским связям также очень обширна. Сходство между уральскими и алтайскими язы­ками в самом деле поразительно как в области фонологии (гармония гласных) и морфологии (ср.,напр.,сходные пока­затели генитива и аблатива), так и в особенности в син­таксисе, где Д. Фукс (D. Fuchs) насчитал до 73 явлений, общих для финно-угорских и тюркских языков ³. Сходство между уральскими и тюркскими языками в большей степени проявляется в восточных и южных языках уральской группы. Синор (S і п о г) допускает генетическое родство

Valter Т a u 1 і, On Foreign Contacts of the Uralic Languages, «Ural-Altaische Jahrbficher», 1955, XXVII, 1—2, стр. 7—31; пере­водится по тексту, специально сокращенному автором для рус­ского издания.— Прим. ред.

уральских и тюркских, а также уральских и тунгусо- маньчжурских языков, но отделяет все эти группы от мон­гольской ⁴. По мнению К. Буда (К. В о u d а), тунгусо- маньчжурская группа с ее отрицательным глаголом и си­стемой спряжения представляет собой промежуточное звено между уральскими и алтайскими языками ⁵.

Некоторые ученые полагают, что прауральский имел тесные связи с индоевропейским, а также алтайским пра­языками. В порядке аналогии следует указать, что, соглас­но взгляду фольклориста О. Лооритса (О. L о о г і t s), прибал­тийско-финская мифология содержит элементы как дальне­восточного, так и индоевропейского происхождения, причем первые, по его мнению, отличаются большей древностью ⁷. С точки зрения языковой структуры алтайский, или тюрк­ский, компонент уральских языков, по-видимому, является более древним, чем компонент индоевропейский.

Некоторые исследователи продолжают цепочку индо- европейско-уральско-алтайских контактов в северо-восточ­ном направлении, находя, что восточные палеосибирские языки имеют общие черты с уральскими, что может быть объяснено либо языковым родством, либо тесными кон­тактами. Прежде всего отмечалась связь между уральским и юкагирским, причем Коллиндер ⁸ (С о 1 1 і n d е г) и Буда ⁹ отстаивают точку зрения, что юкагирский входит в уральскую группу, а Бубрих¹⁰ полагает, что между ними имелся тесный контакт. По Милевскому (М і 1 е w - ski), юкагирский возник в результате смешения несколь­ких самодийских и палеоазиатских диалектов ¹¹. Вряд ли можно отрицать, что по крайней мере ненецкий и юкагир­ский или какой-нибудь другой палеосибирский диалект находились в теснейшем контакте и оказали влияние друг на друга, поскольку в ненецком и юкагирском отмечены несомненные черты сходства, ср., например, формы датива, аблатива и императива.

Ряд ученых включает в эту цепь контактов также и эски­мосский. В непосредственную связь друг с другом, минуя посредство палеосибирских языков, эскимосский язык и уральские языки ставились, например, Соважо (Sauva- g е о t)¹⁴. Наиболее существенными чертами сходства меж­ду ними являются суффикс множественного числа -t и суф­фикс двойственного числа -к. Примечательно, что в ураль­ской языковой области двойственное число встречается только в северных языках: саамском, хантыйском, ман­сийском и ненецком, и во всех этих языках в формах двой­ственного числа присутствует тот же элемент -к, что и в эскимосском. Показательно также, что суффикс множе­ственного числа -t есть как во всех северных уральских языках (а также, впрочем, в мордовском и марийском), так и в восточных палеосибирских (чукотском и камча­дальском) и в эскимосском. К. Бергсланд (К. Berg- s 1 a n d)¹⁵ и А. Соважо¹⁶ обратили также особое вни­мание на сходство между структурами объектного спряже­ния в уральских и в эскимосском. Следует отметить, что, по мнению ряда ученых, аналогичное объектное спряжение существовало в более раннюю эпоху также и в саамском языке ¹⁷. Помимо этих морфологических параллелей, можно указать на интересное фонологическое явление, общее для прибалтийско-финских, саамского, ненецкого и эскимосско­го: Т. Ульвинг (Т. U 1 v і n g) обнаружил в эскимосском чередование согласных, охватывающее все согласные и сходное с явлением чередования, характерным для прибал­тийско-финских и саамского ¹⁸.

По-видимому, нет никаких сомнений в том, что по край­ней мере в северной группе уральских языков — саамском, хантыйском, мансийском и ненецком — наличествуют опре­деленные элементы, общие для восточных палеосибирских языков и эскимосского и которые можно объединить под названием (за неимением лучшего) арктического компонен­та. Этот компонент включает прежде всего показатели двой­ственного и множественного числа и, возможно, чередова­ние звуков ²⁴. Сфера действия этого компонента включает также южные финно-угорские языки, во всяком случае, его влияние заметно в прибалтийско-финских, мордовском и марийском. В настоящее время невозможно установить происхождение этого арктического компонента и указать, попал ли он в северные языки из уральского или, наоборот, восходит к какой-либо третьей, палеоевразийской (resp.

За вычетом трех рассмотренных компонентов в струк­туре уральских языков имеются элементы, указывающие на присутствие некоего четвертого компонента, хотя эти элементы можно считать восходящими, по крайней мере частично, и к арктическому компоненту. Имеется в виду (1) особенность, которая отличает мордовский язык от дру­гих уральских языков и не может быть объяснена контак­том с тюркскими языками, а именно определенное склоне­ние существительного с суффигированным указательным местоимением; (2) богатая падежная система в западных финно-угорских языках. Обе эти особенности указывают в направлении Черного и Каспийского морей. Хотя первая из этих черт встречается также и в скандинавских языках, следует особо подчеркнуть, что она представлена в ряде территориально близких друг к другу языков юга, а именно в некоторых русских диалектах, в болгарском, албан­ском, румынском, в кабардино-черкесском, осетинском, армянском, хурритском и в ряде индийских языков. То же явление имеет место и в баскском, который сейчас более или менее единодушно признается родственным кавказским языкам. Что касается второй из вышеупомянутых особен­ностей, то следует отметить, что многопадежная система типа венгерской и финно-пермяцкой из всех языковых семей мира имеется только в кавказских языках, среди которых есть языки с числом падежей, более чем вдвое превосходящим максимальное количество падежей, встре­чающихся в каком-либо из финно-угорских языков. Возмож­но, что сходство падежных систем в финно-угорских и кав­казских языках объясняется когда-либо имевшим место тесным контактом между ними.

Б. Мункачи (В. М u n к а с s і) в свое время обнаружил в финно-угорских языках, в особенности в венгерском, множество слов кавказского происхождения ²⁶, однако его этимологии подверглись резкой критике ²⁷. Основываясь главным образом на кавказских и индоиранских заимство­ваниях в финно-угорских языках, Мункачи пришел к вы­воду, что прародиной угро-финнов были районы к северу от Кавказа, богатые лесами и реками, где они испытали влияние индоиранской культуры ²⁸.

компонент ³⁰. А сравнительно недавно Б у д а обнаружил некоторые лексические элементы, общие для кавказских и финно-угорских языков, в особенности грузинского и мордовского³^¹. Э. Леви (Е. L е w у) также считает, что мордовский язык своей структурой, отличной от других финно-угорских языков, указывает в направлении Кавка­за ³². У л е н б е к допускает, что баскский язык, который он считает родственным кавказским языкам, и уральские языки в глубокой древности могли иметь много общего как в лексическом, так и в других отношениях ³³.

С другой стороны, общие лексические ³⁴ и грамматиче­ские ³⁵ черты были обнаружены в баскско-кавказской и чу­котской палеосибирской группах языков. Н. Холмер (N. Н о 1 m е г) считает баскско-кавказский языковой тип архаичным и отстаивает ту точку зрения, что эти языки являются отражением евразийского культурного слоя, предшествовавшего тому, который получил свое выражение в индоевропейских и финно-угорских языках. Кроме чукот­ского, Холмер связывает с этой группой языков архаиче­ской структуры также кетский и коттский языки из палео­сибирской группы и язык бурушаски в северо-западном Кашмире, обнаруживая в этих языках даже общие морфе­мы ³⁶. В этой связи поразительным является тот факт, что в мордовском есть грамматическая особенность, отсут­ствующая в других уральских языках и присутствующая в баскском, кавказских, палеосибирских и эскимосском: объектное спряжение, выражающее с помощью специального показателя не только субъект, но и объект действия (един­ственное различие состоит в том, что в баскском и кавказ­ских языках объектным показателем является префикс). К этому следует добавить, что в мордовском вообще очень многочисленны глагольные категории, в частности катего­рии наклонения. Таким образом, мы видим, что мордов­ский язык имеет черты, связывающие его с группой язы­ков, представляющих, по-видимому, весьма архаичный структурный тип и протянувшихся цепочкой от Пиреней­ского полуострова через Кавказ и до Берингова пролива. Возможно, что в связь со всем вышеизложенным следует поставить и наличие в мордовском, фарси, турецком, ненец­ком и в палеосибирских языках (кетском и коряцком), а также в эскимосском именного спряжения: и тут мордов­ский оказывается связующим звеном между языками Сиби­ри и Ближнего Востока.

Не должно быть сомнений в том, что такие языки, как баскский, кавказские и эскимосский, находившиеся в тече­ние достаточно долгого времени в изоляции, являются представителями сравнительно архаичного грамматическо­го строя. Некоторые черты их грамматики, например объектное спряжение, встречаются даже в палеосибирских и в ряде уральских языков, в частности в мордовском. Впол­не вероятно, что финно-угорские языки, структура которых близка к индоевропейскому и тюркскому типу, являются сравнительно более молодыми языками. Возможно, что в финно-угорской языковой области в более раннюю эпоху существовали другие, архаичные языки так называемых «первобытных европейцев» и что этот субстрат отразился и на современном состоянии финно-угорских языков. В се­верных финно-угорских языках этот субстрат родствен арктическому компоненту, так как вполне возможно, что палеосибирские языки своим происхождением частично обязаны языкам этих палеоевропейцев (resp. палеоевразиа- тов). Возможно также, что мордовский язык с его особой структурой имел в качестве субстрата южную группу этих древних языков, располагавшуюся где-то в районе Кавказа.

Современное строение уральских языков может быть объяснено, только если допустить обширные контакты и смешение с другими языковыми семьями, но никак не исходя из изолированного внутреннего развития из единого «праязыка». Й. Фар каш (J. F а г k a s) справедливо утвер­ждает, что в свете новейших исследований становится все более и более очевидным, что «происхождение народов И ЯЗЫ­КОВ евразийского ареала представляло собой сложнейший процесс, который вел ко все новым и новым объединениям народов, к смене рас, к смешению языков и даже к обмену языками» ³⁷.

Рассмотрим кратко следы внешнего влияния, обнару­живаемые в отдельных уральских языках. Синтаксическое строение прибалтийско-финских языков в целом напоминает картину, наблюдаемую в индоевропейских языках; особен­но разительно, например, употребление связки вместо назывной конструкции, наличие придаточных предложе­ний ³⁸, согласование прилагательных, сложные времена глагола, порядок слов «глагол—зависимое»(ср., с одной стороны, эст. aednik istutab lille «садовник сажает цветок», а с другой стороны, венг. a kertesz viragot iiltet). Помимо позднейших заимствований у прибалтийско-финских язы­ков есть ряд поразительных сходных черт с балтийскими, скандинавскими и славянскими языками. Предположение о том, что между прибалтийско-финскими языками, с одной стороны, и индоевропейскими — с другой, в доисториче­скую эпоху имели место тесные контакты, подкрепляется, в частности, наличием в прибалтийско-финских языках заимствований из индоевропейских языков. Здесь, есте­ственно, встает вопрос о субстратах. По мнению Равилы (R a v і 1 а), следует учитывать возможность того, что современные прибалтийско-финские языки являются про­дуктом субстратов ³⁹. Это предположение согласуется так­же с результатами антропологических исследований, так как прибалтийско-финские народы, среди которых преобладает восточно-балтийская и северно-европеоидная раса ⁴⁰, похо­жи на своих соседей, говорящих на индоевропейских язы­ках, и отличаются от народов, говорящих на близкород­ственных языках, например саами, мордвы, марийцев и вотяков.

По мнению археолога И и д р е к о, считающего, что при­балтийско-финские народы являются аборигенами восточно­балтийской области, индоевропейцы проникли в эту область примерно за два тысячелетия до нашей эры (эпоха лодки, топора и гончарной культуры). В северной части этой области их было немного, и они были ассимилированы местными жителями — прибалтийско-финскими племена­ми,— тогда как в южных районах они оказались в большин­стве и положили начало прибалтийским народам ⁴¹. По мне­нию латвийского археолога Э. Ш т у р м с а (Е. S t и г m s), который считает аборигенами восточно-балтийской области угро-финнов, произошло частичное слияние двух групп, т. е. угро-финнов и прибалтийцев, но обе культуры оста­лись «в основном самостоятельными» ⁴². Археолог А. Вас- сар (А. V a s s а г) также полагает, что какое-то прибалтий­ское племя было поглощено прибалтийско-финскими пле­менами ⁴³. Далее, следует указать, что, согласно точке зрения антрополога Ф. Паудлера (F. Р а u d 1 е г), латыш­ский язык — это литовский язык, усвоенный финнами, а сами финны — это финизированные литовцы или какое-то другое прибалтийское племя⁴⁴. По мнению Кеттунена (К е t t u n e n), тот факт, что среди балтийских заим­ствований в прибалтийско-финских языках очень много­численны «бесполезные» заимствования, тогда как в бал­тийских языках очень немного прибалтийско-финских заим­ствований, может быть объяснен только смешением каких- то балтийских племен с прибалтийско-финскими.

Следует отметить, что балтийские, скандинавские и сла­вянские языки, с одной стороны, и прибалтийско-финские — с другой, имеют общие черты, по-видимому отсутствующие в других, близкородственных им индоевропейских и финно- угорских языках. Последнее затрудняет установление того, какая из сторон выступала в роли заимствующей. Сова- ж о привлек внимание к двум особенностям: 1) пассивному залогу и 2) партитивному падежу ⁴⁶.

1) В прибалтийско-финских языках возвратное место- имение третьего лица, по всей вероятности, слилось с гла­голом, имевшим на конце каузативный суффикс, и вся эта форма стала выступать в роли безличного пассива, напр, эст. kutsutakse < *kutsutaksen «зовется». Скандинавский пассив на -s образовался аналогичным образом. Единствен­ное различие состоит в том, что в скандинавских языках местоимение присоединяется непосредственно к корневой основе, напр. швед, kallas < *kalla-sik «зовется». Балтий­ские и славянские возвратные формы возникли в результате подобной же агглютинации, например, латышек, vilkas «тащится»⁴⁷, русск. мыться. Далее, следует принять во внимание, что местоименные морфемы во всех рассматри­ваемых языках обнаруживают даже фонетическое сходство (элемент -s и частично вокализм: в славянских и балтий­ских имеем -se-) ⁴⁸, что в свою очередь облегчает заимство­вание конструкции. Сходство между прибалтийско-фински­ми и скандинавско-балтийскими языками представляется тем более значительным, что личный пассив существовал по крайней мере в отдельных местах также и в прибалтий­ско-финских языках (его остатки до сих пор имеются в южно­эстонском), а также (в прошлом) и в скандинавских язы­ках ⁴⁹. Сходство имеется также между возвратным спряже­нием в северо-восточной группе прибалтийско-финских языков и в балтийских языках, ср. например, вепск. та pezgme «я моюсь», тогда как в водском и южно-эстонском возвратные формы представлены преимущественно только в 3-м лице. Сходство между олонецкими (карельскими) и балто-славянскими возвратными формами так велико, что в обеих языковых группах к формам 1-го и 2-го лица после показателя соответствующего лица присоединяется суффикс 3-го лица, содержащий -s; ср. возвратные суффик­сы 1-го и 2-го лица мн. числа: олонецк. -mmokseh, - ttok- seh; латыш., диал. -mes, -tes, лит. mes, tes⁵⁰. Фонетическое сходство между суффиксами 1-го и 2-го лица в прибалтий­ско-финских и индоевропейских языках также бросается в глаза. Все три местоимения в уральских и индоевропей­ских языках также признаются этимологически тожде­ственными. Наличие возвратного спряжения (словоизме­нительной, а не словообразовательной категории) и лич­ного пассива в прибалтийско-финских языках не обяза­тельно связывать с аналогичными явлениями в индоевро­пейских языках, так как они могут восходить и к арктиче­скому компоненту в уральских языках, поскольку разные личные показатели у возвратных глаголов встречаются и в северной группе самодийских языков, а личный пассив, связанный с возвратной формой, есть в саамских диалектах и в венгерском. Общей для прибалтийско-финских и скан­динавских языков является тенденция к исчезновению возвратных форм 1-го и 2-го лица.

2) Употребление партитивного падежа в роли (частич­ного) подлежащего, дополнения и сказуемого в прибалтий­ско-финских языках очень напоминает употребление гени­тива в партитивном значении в древнескандинавском. Пар­титивное значение падежного суффикса -ta в прибалтийско- финских языках развилось, как полагают, из отложитель­ного и элативного значений этого суффикса. Поскольку подобное развитие значения имело место и в других языках, например во французском, а отложительный и элативный падеж в других уральских языках часто выступают в пар­титивном значении, то вполне возможно, что прибалтийско- финский партитив является продуктом внутреннего разви­тия. С другой стороны, употребление балто-славянского и германского генитива в партитивной функции также могло быть следствием внутреннего развития, так как подобное употребление имело место и в ряде других древних индо­европейских языков ⁵¹. Хотя в балто-славянском и герман­ском генитив совпал с аблативом ⁵², связь между прибал­тийско-финским партитивом и балто-славянским генити­вом в партитивном значении не является самоочевидной. Самым поразительным сходством между употреблением прибалтийско-финского партитива и балто-славянского ге­нитива является то, что они употребляются со словами, обозначающими количество, прежде всего числительными, и в отрицательных предложениях⁵³, поскольку такое употребление никак не может быть выведено непосредственно из фактов уральских языков. Ю. Покорный (J. Р о к о г п у) полагает, что это последнее явление объясняется влиянием на балтийские и славянские языки угро-финского субстра­та ⁵⁴, а С о в а ж о считает, что здесь в прибалтийско-фин­ских языках находит свое выражение «мышление, затро­нутое влиянием балтийского духа» ⁵⁵.

Вполне возможно, что употребление подобных индо­европейским превербам глагольных частиц, в изобилии представленных, например, в эстонском и ливском, возник­ло в прибалтийско-финских языках отчасти под влиянием германских, балтийских и славянских языков. Особенно значительно сходство между эстонским и ливским языка­ми, с одной стороны, и латышским — с другой, ср. употреб­ление некоторых наречий в роли превербов, выражающих завершенность действия, тогда как в литовском регуляр­ным является употребление глагольных префиксов ⁵⁶. Так как такие выражения широко распространены во всех эстонских диалектах, они не могут рассматриваться исклю­чительно как следствие позднего немецкого влияния, кото­рое оказывалось на эстонский язык через посредство обра­зованных слоев населения и литературной нормы. Однако многочисленные сочетания типа наречие + глагол в эстонском языке, несомненно, являются поздними каль­ками с немецкого ⁵⁷.

Изложенные соображения могут быть отнесены также и к следующей общей черте эстонско-ливского и балто- германского: образованию аналитической формы безлично­го пассива с помощью вспомогательного глагола «быть» и причастия прошедшего времени основного глагола; эта конструкция очень часто встречается в эстонских диалек­тах, например, эст. sai tantsitud, нем. wurde getanzt «тан­цевали» ⁵⁸. Поразительно сходство между прибалтийско- финскими и балтийскими языками, выражающееся в упо­треблении причастия настоящего времени в конструкции с verba dicendi и sentiendi, например, эст. nagin teda tule- vat, букв, «я видел его приходящим» ^б9. В остальных ураль­ских языках в таких случаях употребляются другие отгла­гольные имена ⁶⁰. Следует отметить, что в эстонском и лив­ском, с одной стороны, и в литовском и латышском — с другой, та же причастная форма выступает и в роли лично­го глагола в косвенной речи, например ta tulevat «говорят, что он пришел». Невозможно решить, имеем ли мы здесь дело с параллельным независимым развитием или с влия- ниєм одного языка на другие, и если верно второе, то какой язык выступал в роли источника заимствования ⁶¹. Рас­смотрение вопроса об употреблении причастия прошедшего времени с verba dicendi и sentiendi в прибалтийско-финских и балтийских языках должно быть отложено до тех пор, пока не будет установлено, как эта конструкция возникла. Более мелкой чертой, общей для латышского (а местами и литовского), с одной стороны, и эстонского, ливского, водского и ижорского — с другой, является образование императива при помощи вспомогательного глагола со зна­чением «разрешать» (англ. let); например, эст. las(e) ta votab «пусть он возьмет», где как грамматическое, так и фонетическое сходство очевидно,— ср. латыш, lai.

Аналогичная конструкция имеется и в вепсском и в лю- диковском, а также в русском.

Заимствование в ливском некоторых латышских мор­фем ⁶² и конструкций может быть с полной очевидностью доказано для более позднего времени, в частности в области словообразования ⁶³. Глагольные префиксы, заимствован­ные из латышского, есть также в южно-эстонских диалек­тах ⁶⁴. Ливский заимствовал из латышского некоторые предлоги. Что касается объектных падежей, то употребле­ние генитива вместо номинатива в повелительном наклоне­нии в ливском языке объясняется, по всей вероятности, латышским влиянием. Латышским влиянием, по-видимому, вызвано также частичное распространение показателя 3-го л. ед. ч. -Ь в салатском диалекте ливского языка ⁶⁵.

Возможно, что германский субстрат имеется и в прибал­тийско-финских языках. Количество и характер германских заимствований свидетельствуют о длительном соседстве и сосуществовании германских и прибалтийско-финских народов.

Помимо уже упомянутых общих черт прибалтийско- финских, балтийских и германских языков, прибалтийско- финские языки имеют еще ряд поразительных общих черт с германскими языками, отсутствующих в других ураль­ских языках, за исключением саамского, которые, по край­ней мере отчасти, можно объяснить германским влиянием. Это, в частности: 1) общий строй синтаксиса, очень похожий на германский, в особенности в том, что касается придаточ­ных предложений, и 2) аналитические формы прошедшего времени, образуемые вспомогательным глаголом «быть» и причастием прошедшего времени, тогда как в других уральских языках сложные времена обычно строятся сов­сем иначе. Эти общие черты не могут быть объяснены влия­нием, оказанным на прибалтийско-финские языки уже в историческую эпоху германскими завоевателями, так как эстонцы в подавляющем большинстве не были двуязычными и не знали немецкого языка. Такие существенные черты грамматического строя, как наличие придаточных предло­жений и сложных форм прошедшего времени, распростра­ненные по всей эстоноязычной области, не могут считаться позднейшим заимствованием. Следовательно, они либо яв­ляются продуктом самостоятельного развития прибалтий­ско-финских языков, либо свидетельствуют о том, что в дале­ком прошлом на этой территории было широко представле­но двуязычие. Так или иначе, сходство с германской грам­матикой не может быть случайным, хотя предпосылки для появления этих конструкций существовали в языке и рань­ше. Некоторые ученые обращали внимание на сходство системы времен и наклонений прибалтийско-финских и гер­манских языков ⁶⁶, но из этого вряд ли можно было сделать какие-либо выводы. Покорный рассматривает сходство между германской и прибалтийско-финской системами времен как свидетельство наличия угро-финско­го субстрата в германских языках ⁶⁷.

Кроме общих черт в области морфологии и синтаксиса, прибалтийско-финские и германские языки имеют также ряд сходных черт в области фонологии. Л. Пости (L. Po­st і) показал, что важнейшие изменения в пр афинском консонантизме могут быть объяснены германским и в мень­шей степени балтийским влиянием. По его мнению ⁶⁸, эти фонетические изменения обязаны своим возникновением германцам и балтийцам, которые, говоря на прафинском языке, заменяли отсутствующие в их родном языке звуки прафинского языка приблизительными германскими или балтийскими эквивалентами. «Эти произносительные навы­ки германцев и балтийцев усваивались их соседями-прафин- нами, по-видимому, в значительной мере вследствие более высокого социального положения этих иностранцев. Посте­пенно новое произноіііение [...распространилось на всю прафинскую языковую область» ⁶⁹. И т к о и е н считает версию Л. Пости вполне правдоподобной ⁷⁰. Убедительность аргументов, основывающихся на этих фонетических изме­нениях, снижается тем, что эти изменения в значительной степени связаны с обычными тенденциями к ассимиляции и упрощению фонологической системы, характерными для многих языков и вполне объяснимыми в качестве тенден­ций внутреннего развития. Тем не менее сравнение фоне­тической системы прибалтийско-финских языков с герман­ской и частично балтийской (включая общие для прибал­тийско-финских и балтийских языков звуковые изменения) дает поразительные результаты, в особенности если рас­сматривать их в связи с общими явлениями в области грам­матики.

Особый интерес представляют параллели к закону Вернера и ступеням аблаута ⁷¹. Но если эти звуковые изменения действительно являются следствием германского (resp. балтийского) влияния, то тогда они не могут быть объяснены тем распространением среди прафинского насе­ления произносительной манеры двуязычных иностран­цев, какое склонен допускать Пости; следует предположить гораздо более массовое двуязычие и допустить, что герман­цы или балтийцы сменили свой язык на тот, на котором говорили прибалтийские финны ⁷². Однако рассмотренные только что фонологические черты не являются достаточ­ным свидетельством в пользу предположения о герман­ском субстрате в прибалтийско-финских языках.

Позднейшее влияние шведского на финский несомненно. Этим частично объясняется все более широкое употребление предлогов и послелогов вместо падежных форм, причем это явление имеет место и в диалектах. Шведскому влиянию финский обязан также образованием будущего времени с помощью глагола «приходить» ⁷³.

Славянское влияние на структуру прибалтийско-финских языков заметно не только в уже упомянутых отношениях, но также и в сравнительно недавнем влиянии русского язы­ка — прежде всего на такие восточные языки, как вод- ский, олонецкий (диалект карельского языка), людиков- ский и в особенности на вепсский. Заимствовались не толь­ко грамматические явления, но и конкретные морфемы, в особенности словообразовательные суффиксы. Русский словообразовательный суффикс -ник перешел из заим­ствованных слов в исконные слова всех прибалтийско- финских языков⁷⁴. Некоторые тенденции и изменения в употреблении объектных падежей в водском, олонецком, людиковском и вепсском также объясняются влиянием рус­ского языка. Такова, по-видимому, причина частичного употребления партитива вместо номинатива и генитива в роли падежа прямого объекта, в особенности применитель­но к одушевленным существам: прибалтийско-финский партитив ведет себя как русский родительный (ср. выше, стр. 428).

Что касается глагольной системы, то русское влияние проявляется, например, в повелительных формах. Русская энклитика -ка представлена в императиве в ижорском (-G, -ко), в водском (-k[k]a, -ga, -k, -k[klo), карельском (-kko, -kka) и вепсском (-k), например, водск. avitakka «помогай», ср. рус. помоги-ка. ⁷⁵ Вспомогательный глагол со значением «давать», употребляемый в формах импера­тива в олонецком и людиковском, также является заим­ствованием — калькой с русского давай, употребляемого в такой же функции. В олонецком в повелительном значе­нии употребляется также частица пи, а в людиковском — pus’; обе они заимствованы из русского.

Влияние русского языка заметно и в употреблении дру­гих глагольных форм. В олонецком, а также в вепсском возвратный глагол употребляется в безличном значении, ио русскому образцу, а в вепсском в безличном значении употребляется и форма 3-го л. мн. числа, также по примеру русского языка ⁷⁶. Возможно, что аналогичное «русское» употребление форм 3 л. мн. числа как в личном, так и в без­личном значении способствовало также замещению 3 л. мн. ч. безличной формой, наблюдаемому в олонецком, в некоторых финских диалектах, водском и вепсском, а также отчасти в Кольском диалекте саамского языка ⁷⁷. Русским влиянием объясняется также отсутствие вспомо­гательного глагола «быть» в вепсском, главным образом в сложных временах, но также и в предикативных конструк­циях типа pudr saged «каша густая» ⁷⁸.

Как уже говорилось выше, синтаксический строй и ха­рактер грамматических категорий прибалтийско-финских языков образуют в целом индоевропейскую картину. Оче­видно, что она сложилась в результате соприкосновения с индоевропейскими языками. Так, Равила находит, что употребление множественного числа в прибалтийско- финских языках в основном совпадает с тем, как оно упо­требляется в индоевропейских языках⁷⁹. Тем не менее не всегда удается установить, в какой степени то или иное явление объясняется индоевропейским влиянием и в ка­кой — внутренними факторами. Спорным является вопрос о согласовании прилагательных. Одни исследователи допускают здесь влияние индоевропейских (балтийских и германских) языков ⁸⁰, другие полагают, что согласова­ние в прибалтийско-финских языках не обязательно воз­водить к индоевропейскому влиянию ⁸¹. Третьи держатся того мнения, что согласование возникло в прибалтийско- финских языках независимо от иностранного влияния, развившись из аппозиции, при которой прилагательное ставилось после существительного, так как в этом случае прилагательное согласуется с существительным и в других угро-финских языках ⁸². Это, однако, не представляется убедительным, так как аппозиция представляет собой явление достаточно редкое и даже исключительное и потому четко отделяется его носителями от обычной конструк­ции прилагательное + существительное. Если согласова­ние возникло в ходе независимого развития, то нет необ­ходимости искать ему объяснение в аппозиции. Конечно, согласование могло явиться результатом независимого развития, но поскольку оно встречается как раз в тех языках, которые находились в наиболее тесном контакте с индоевропейскими языками и которые помимо согла­сования имеют и другие общие черты с индоевропейскими языками, и в первую очередь в области синтаксиса, постоль­ку, естественно, напрашивается вывод, что прибалтийско- финское согласование и другие синтаксические явления находятся в непосредственной связи с соответствующими явлениями в соседних индоевропейских языках. Точно так же отсутствие согласования и наличие целого ряда других грамматических явлений в восточных финно-угор­ских языках в свою очередь должны быть поставлены в связь с соответствующими чертами языков, с которыми они на­ходились в контакте.

Саамский язык — язык по-преимуществу смешанный. В последнее время все более завоевывает права мнение, что саамский в далеком прошлом находился в тесном кон­такте с обско-угорскими и ненецким языками ⁸³. Уже нали­чие показателя двойственного числа -к-, общего для всех этих языков, и отсутствие двойственного числа во всех остальных уральских языках определенно свидетельствуют об особой близости саамского, обско-угорских и ненецкого языков. Кроме того, довольно большое число слов (Тойво- нен — Toivonen — предложил около 100 этимологий) встречается только в саамском, обско-угорском и ненецком или только в саамском и в одном из двух остальных, но отсутствует во всех прочих уральских языках ⁸⁴. Тойво- нен полагает, что саами раньше говорили на одном из само­дийских языков⁸⁵, на возможность чего уже указывал К- Н и л ь с е н (К. N і е 1 s е п). Тойвонен предположил, что саами, отделившись от остальных самодийцев, вступи­ли в общение с предками угорских народов. Позднее саами испытали влияние западных финно-угорских, волжско- финских и прибалтийско-финских языков. Следует отме­тить, что антрополог Чекановский считает, что с антропологической точки зрения саами должны рассма­триваться как угрофинизированные самодийцы ⁸⁶. По мне­нию Лагеркранца (Lagerckrantz), саами в язы­ковом отношении «очень близки» к манси, ханты и ненцам. Лагеркранц стоит на той точке зрения, что около 6000 г. до н. э. все эти народы жили вместе к западу от Урала, состав­ляя арктическую расу ⁸⁷. Хотя в настоящее время мы лише­ны возможности с большей определенностью установить происхождение саамского языка, мы, однако, можем утверждать, что весь его древнейший слой или по крайней мере некоторая его часть восходит к тому компоненту, который мы выше предложили называть арктическим. Кроме этого арктического компонента, в саамском имеются элементы западного финно-угорского происхождения, что проявляется в сходстве саамского с финской частью финно- угорских языков. Однако помимо этих компонентов, в саам­ском может присутствовать какой-то еще не известный (палеоевропейский или палеоевразийский) субстрат, в осо­бенности если принять во внимание ту довольно значитель­ную часть саамской лексики, для которой пока нет никаких этимологий.

Позднее саамский язык развивался в тесном контакте с прибалтийско-финскими языками, что привело к большо­му сходству в их строении ⁸⁸. Еще позднее на саамский язык сильно повлиял финский, чем обычно объясняют наличие партитива и внешнелокативных падежей в восточно­саамском ⁸⁹. Саамский синтаксис, подобно прибалтийско- финскому, обнаруживает индоевропейские черты. Здесь мы встречаем те же явления, что и в прибалтийско-финском: связку, придаточное предложение (наряду с древними конструкциями с отглагольным именем), сложные времена и, правда в меньшей степени, согласование прилагатель­ных, а в некоторых местах даже порядок слов «глагол— зависимое». В каком-то смысле по структуре предложения саамский даже больше напоминает индоевропейский, чем финский. Соважо полагает, что, если не считать эстон­ского, саамский является наиболее развитым из всех финно-угорских языков ⁹⁰. Индоевропейские черты саам­ского языка могут объясняться длительным и тесным кон­тактом с индоевропейскими языками, причем этот контакт не может сводиться к сравнительно недавнему соприкос­новению со скандинавскими языками (уже в историческую эпоху); судя по масштабам индоевропейского влияния, оно является гораздо более древним и, может быть, указывает на наличие в саамском западного субстрата. Возможно даже, что впечатление непоследовательности и путаницы, остав­ляемое саамской падежной системой, например различие падежных окончаний единственного и множественного чис­ла, до известной степени связано с его смешанной приро­дой. Во всей области распространения уральских языков только ненецкая падежная система представляет более или менее аналогичную картину ⁹¹. Все упомянутые факты свидетельствуют о том, что в состав саамского языка входит несколько различных компонентов. В вопросе о происхо­ждении саамского языка были бы получены лучшие резуль­таты, если бы вместо попыток реконструировать прасаам- ский мы сосредоточили свои усилия на выявлении и анализе его различных компонентов и слоев.

Наконец, следует отметить, что в позднейшее время саамские диалекты явно заимствовали из скандинавских языков морфемы и в еще большей степени синтаксические конструкции. В Кольском диалекте саамского языка замет­ны следы русского влияния, хотя эта проблема не разра­ботана пока что достаточно детально.

Все остальные финно-угорские языки имеют ряд общих грамматических черт, присутствующих также в алтайских и прежде всего в тюркских языках, но отсутствующих в прибалтийско-финских и саамском. Это говорит о том, что во всех этих финно-угорских языках алтайский (или тюркский) компонент представлен сильнее, чем в прибалтий­ско-финских и саамском. Относительно многих из этих черт пока нельзя сказать, где следы позднего влияния, а где древнейшие алтайско- (или тюркско-) уральские изо­глоссы. Те грамматические явления, которые особенно четко указывают на сходство с тюркскими (или алтайскими) языками, наиболее полно представлены в марийском, перм­ских, в особенности в коми-удмуртском, и венгерском язы­ках, но они встречаются также и в мордовском, хантыйском и мансийском. К этим явлениям относятся, в частности, 1) преобладание конструкции с отглагольным существи­тельным за счет придаточных предложений, в особенности в марийском, коми-удмуртском, хантыйском и мансийском (а также ненецком), тогда как в мордовском и коми-зырян­ском под влиянием русского имеется довольно сильная тенденция к развитию придаточных предложений; 2) слово, от которого зависит существительное, связанное с ним генитивным отношением, оформляется суффиксом принад­лежности 3-го л. ⁹²; 3) суффикс принадлежности употреб­ляется в детерминативном значении; 4) глагольное сказуе­мое часто выступает в форме единственного числа при под­лежащем во множественном числе — в марийском, коми- удмуртском и венгерском; 5) формы прошедшего времени в марийском, пермских и венгерском образуются с помощью личных форм основного глагола и вспомогательного глаго­ла «быть»: ср. венг. ir vala «писал» (букв, «пишет был»);

6) формы конъюнктива образуются с помощью вспомога­тельного глагола «быть» в мордовском и марийском, то же имеет место и в камасинском (в саамском техника несколь­ко иная: там берется инфинитив основного глагола); 7) до­полнение, имеющее суффикс принадлежности, ставится в номинативе (а не в аккузативе) в марийском, венгерском и в хантыйских диалектах; 8) порядок слов «зависимое — глагол» — в марийском, коми-удмуртском, венгерском, хан­тыйском, отчасти в коми-зырянском, а также в ненецком; 9) назывное предложение (без связки «есть»). Бергсланду принадлежит наблюдение, что конструкция «числительное+ существительное» в им. пад. ед. числа типа венг. ket haz «два дома» наиболее регулярно встречается в тех финно- угорских языках, где тюркское влияние было особенно сильным, т. е. в марийском, пермских и венгерском ⁹³. Рассмотрим по отдельности каждый из упомянутых языков.

Об исключительном положении мордовского языка сре­ди уральских и финно-угорских языков мы уже говорили. Все четыре упомянутых выше компонента уральских язы­ков четко представлены в мордовском. Структура мордов­ского языка обнаруживает следы самых разнообразных влияний и контактов. То же самое характерно и для лек­сического состава мордовского языка, богатого заимство­ваниями из балтийских, русского, индо-иранских и тюрк­ских языков. В позднейшее время мордовский подпал под сильное влияние русского языка, которое заметно на всех уровнях. Мокшанский диалект мордовского языка местами просто переполнен русскими словами, которые сохраняют даже свою систему словоизменения; особенно типично это для глаголов, ср. gazetat’mon ni polutsaju и русский перевод «газеты я не получаю» ⁹⁴. По-видимому, русским влиянием, по крайней мере отчасти, объясняется и замена конструк­ций с отглагольным существительным придаточными пред­ложениями; это предположение подкрепляется наличием в мордовском русских союзов и порядком слов «глагол — зависимое».

Марийский, как и коми-удмуртский, обычно рассма­тривается как типичный представитель финно-угорских языков ⁹⁵. Если мы будем считать, что финно-угорский язы­ковой тип подобен тюркскому, то такая характеристика марийского языка будет вполне обоснованной, так как в нем много тюркских черт. Помимо уже упомянутых черт, есть и другие — например, сравнительно аналитическое строение словоизменительных суффиксов и присоединение словообразовательных суффиксов к падежным окончаниям существительного; то же самое имеет место и в монгольском языке ⁹⁶. В венгерском второе из этих двух явлений встре­чалось в основном в период языковой реформы ⁹⁷. В вен­герских диалектах и в мордовском языке словообразова­тельные суффиксы обычно присоединяются к падежным окончаниям только в наречиях и послелогах, но это бывает и в других языках. Ввиду своего тюркского характера марийский язык ближе к коми-удмуртскому, чем к мордов­скому. Беке (Веке) полагает, что общие черты марийского и пермских языков свидетельствуют о том, что они остава­лись единым языком и после того, как мордовский отделил­ся от них ⁹⁸, в то время как в соответствии с традиционным взглядом мордовский и марийский составляли общий волж­ско-финский праязык после их отделения от пермских. Марийский — это один из тех финно-угорских языков, на которых тюркское влияние сказалось с особенной силой, что подтверждается также обилием в нем слов, заимство­ванных из чувашского и татарского. В марийском языке есть даже грамматические показатели тюркского проис­хождения, например одни словообразовательные суффиксы имеют чувашское, а другие — татарское происхождение ". Показатели множественного числа -samet’s и -wlak, -wlak ¹⁰⁰ связаны с чувашскими показателями множественного числа -sam, -sem и *wlak; суффикс сравнительной степени -rak, -rak имеет соответствие в турецком языке ^ш. В более позднее время марийский испытал влияние русского языка. Среди слов, заимствованных из русского, есть союзы и частица со значением превосходной степени samoi¹⁰².

Одной из черт, сближающих пермские языки с тюрк­скими, является наличие аналитических глагольных форм, что можно объяснить влиянием татарского языка. Это явление имеет место также в марийском и в камасинском. Тюркской чертой является также употребление прилага­тельных без падежных окончаний в роли наречий в коми- вотяцком языке, а также отчасти в марийском, венгерском, хантыйском, мансийском и ненецком ¹⁰³. В более позднее время пермские языки подверглись влиянию русского языка. Коми-вотяцкий и коми-зырянский заимствовали из русского языка частицу превосходной степени самый ^ш. В аналитических формах глагола в коми-вотяцком русские глаголы выступают с русским окончанием инфинитива -ть. Наиболее значительное влияние в области синтаксиса рус­ский язык оказал на коми-зырянский, где возникла силь­ная тенденция к употреблению придаточных предложений и порядку слов «глагол — зависимое». Вместо условного наклонения в коми-зырянском, как и в русском, исполь­зуются формы прошедшего времени изъявительного накло­нения.

Разнородные компоненты, входящие в состав венгер­ского языка, так же очевидны, как расовые компоненты венгерской нации. Венгерский язык тесно связан с другими так называемыми угорскими языками, т. е. хантыйским и мансийским, с которыми у него много этимологически общих морфем¹⁰⁵. Грамматические явления, общие у вен­герского с хантыйским и мансийским языками, указывают на алтайский (или тюркский) языковой компонент, но общим для них является и объектное спряжение и использование превербов для выражения законченности действия. Объект­ное спряжение — единственное явление в венгерском язы­ке, которое указывает на арктический компонент. Тюрк­ский компонент наиболее сильно представлен в венгерском языке, который является продуктом длительных контактов с тюркскими языками и, по всей вероятности, частично основан на тюркском субстрате. Сколь значительную роль сыграли тюрки в формировании венгерской нации и ее историческом развитии — вопрос пока не решенный, и вен­герские ученые придерживаются здесь различных мнений. Несомненно, однако, что венгры ассимилировали ряд тюрк­ских народностей, например кабаров, половцев и др. В теории, выдвинутой тюркологом Неметом (Jy. Nemeth), тюркским народам отводится большая роль в формировании венгерской нации ¹⁰⁶. Венгерские заимствования из тюрк­ских языков, относящиеся к различным эпохам, также сви­детельствуют о тесных контактах между венгерским и тюрк­скими языками.

Характерной чертой венгерской морфологии в отличие от других уральских языков является происхождение большинства падежных суффиксов из агглютинированных послелогов. Это довольно поздно развившееся явление сближает венгерский с тюркскими, а также с индо-иран­скими и кавказскими языками. На контакты с кавказскими языками указывают также древние иранские (осетинские) заимствования в венгерском языке. О предполагаемых кавказских заимствованиях мы уже говорили выше. Немет и ряд других венгерских ученых полагают, что венгры, покинув, по известной гипотезе, Западную Сибирь, но еще не достигнув территории современной Венгрии, прожили примерно 400 лет (463—830) где-то в районе Кубани и Се­верного Кавказа ¹⁰⁷. К сожалению, происхождение венгер­ской нации и венгерского языка остается по-прежнему загадкой для науки, подобно упоминавшейся выше проб­леме саами.

Влияние на венгерский индоевропейских языков явно относится к более позднему времени, чем тюркское влия­ние. Индоевропейское влияние проявляется главным обра­зом в области синтаксиса, где сосуществуют одновременно алтайские и индоевропейские черты, так что венгерский синтаксис производит впечатление какого-то гибридного образования. К индоевропейским чертам относятся прежде всего артикль, придаточное предложение, широкое употреб­ление приставок и ряд аналитических глагольных форм. Достигнув территории Венгрии, венгры столкнулись в числе прочих со славянскими племенами, которые они и ассимилировали. Помимо слов и ряда словообразова­тельных суффиксов, заимствованных из славянских язы­ков, следы славянского влияния заметны главным обра­зом в синтаксисе. Вероятно, контакт со славянскими язы­ками сказался на употреблении датива в генитивном зна­чении и на употреблении приставок. В венгерских диалек­тах заметно и позднейшее славянское влияние¹⁰⁸. Некоторые диалекты заимствовали из хорватского приставку превос­ходной степени -naj, -naj ¹⁰⁹. Синтаксис венгерского лите­ратурного языка в начале своего существования подвергся влиянию латинского языка, что особенно заметно в употреб­лении придаточных предложений и сложных форм прошед­шего времени, а также пассивных форм глагола в переводах латинских текстов. В более позднее время венгерский син­таксис испытал сильнейшее влияние немецкого, в особен­ности сказавшееся на литературном языке, а именно на употреблении придаточных предложений и сложных форм пассива. Последнее характерно и для задунай­ских диалектов ^по. Употребление приставок также, по-ви­димому, объясняется в известной степени немецким влия­нием. В трансильванском и других окраинных диалектах венгерского языка в области синтаксиса заметно влияние румынского языка, в частности в образовании пассива с помощью вспомогательного глагола «приходить» и герун­дия на -va,-ve от основного глагола, например a fa ki jo vagva «дерево будет срублено», в употреблении придаточ­ного предложения вместо инфинитива, в употреблении герундия на -va в роли определения и с падежными и чис­ловыми показателями (в сокодотском диалекте) ¹¹¹.

Что касается контактов хантыйского и мансийского язы­ков с другими языковыми семьями и следов, оставленных ими в грамматической структуре этих языков, то пока что по существу нечего добавить к сказанному выше. Их структура, по-видимому, содержит два основных компо­нента — арктический и алтайский.

То же самое относится и к ненецкому языку. Частичная нелинейность и наличие различных падежных суффиксов в единственном и во множественном числе в ненецком при в основном финно-угорско-алтайском языковом типе, воз­можно, объясняются влиянием какого-нибудь древнейшего языкового компонента с ярко выраженным синтетическим строем (арктического, палеоевразийского или палеоевро- пейского) или возникли в результате смешения языков. Некоторые исследователи обращали внимание на черты сходства между ненецким и эвенкийским. В частности, Си нор связывал ненецкий показатель множественного чис­ла -1а с эвенкийским показателем множественного числа -1¹¹². Следует отметить, что согласование прилагательных имеет место в эвенкийском и частично в селькупском, и что в большей части северных эвенкийских диалектов сущест­вительное, определяемое числительным, принимает форму множественного числа — явление, в определенной степени встречающееся и в ненецком. Из финно-угорских языков это явление встречается в саамском и мордовском, в которых имеет место также и частичное согласование прилагатель­ных. В настоящее время невозможно сказать, имеем ли мы здесь дело с индоевропейским влиянием, с каким-нибудь древним палеоевразийским субстратом или с каким-либо другим фактором. Указанные явления встречаются также в бурят-монгольских диалектах.

Более позднее тюркское влияние обнаруживается в ка- масинском языке, где имеются не* только черты, общие с тюркскими языками и отсутствующие в других самодий­ских языках — например, образование конъюнктива с по­мощью вспомогательного глагола «быть» и сложные глаголь­ные формы,— но и ряд аффиксов, заимствованных из тюрк­ских языков: например, показатель сравнительной степе­ни -rak, частица превосходной степени ugand и причастный суффикс d’zuk, -dsk, заимствованные из татарского языка, и герундий прошедшего времени на -d'ek, -t'ek в койбаль- ско-карагасском ^пз. Есть также аффиксы, заимствованные из русского языка, например частица превосходной степени wes в селькупском *¹⁴ и samwi в камасинском языке¹¹⁵.