Вальтер Тау ли О ВНЕШНИХ КОНТАКТАХ УРАЛЬСКИХ ЯЗЫКОВ
[...] Можно полагать, что уральские язьжи обязаны своим теперешним строением контакту по крайней мере стремя различными группами языков: 1) индоевропейской, 2) алтайской, или тюркской, и 3) арктической, т.
е. некой древнесеверной группой языков. Индоевропейское влияние на уральскую группу языков особенно заметно в прибалтийско-финских языках и в саамском языке, а в несколько меньшей степени и в других западных финно-угорских языках. Оно проявляется в фонетике, лексике, морфологии и синтаксисе. Более того, возможно, что уральские и индоевропейские языки имеют и более древнюю общность, восходящую либо к контактам, имевшим место где-то в евразийской области к югу от их теперешнего местоположения, либо к некой третьей семье языков х. Следует отметить, что, по мнению некоторых ученых, уральский или финно- угорский язык является одним из компонентов индоевропейского 2.Литература по урало-алтайским связям также очень обширна. Сходство между уральскими и алтайскими языками в самом деле поразительно как в области фонологии (гармония гласных) и морфологии (ср.,напр.,сходные показатели генитива и аблатива), так и в особенности в синтаксисе, где Д. Фукс (D. Fuchs) насчитал до 73 явлений, общих для финно-угорских и тюркских языков 3. Сходство между уральскими и тюркскими языками в большей степени проявляется в восточных и южных языках уральской группы. Синор (S і п о г) допускает генетическое родство
Valter Т a u 1 і, On Foreign Contacts of the Uralic Languages, «Ural-Altaische Jahrbficher», 1955, XXVII, 1—2, стр. 7—31; переводится по тексту, специально сокращенному автором для русского издания.— Прим. ред.
уральских и тюркских, а также уральских и тунгусо- маньчжурских языков, но отделяет все эти группы от монгольской 4. По мнению К. Буда (К. В о u d а), тунгусо- маньчжурская группа с ее отрицательным глаголом и системой спряжения представляет собой промежуточное звено между уральскими и алтайскими языками 5.
Наличие алтайского компонента в уральских языках не вызывает сомнений, но проблема его происхождения пока что не решена. Дело еще более осложняется неразрешенностью вопроса о взаимоотношениях внутри алтайской группы. По-види- мому, с определенностью можно говорить лишь о тюркском компоненте, придерживаясь пока что того мнения, что черты, общие у уральских языков с алтайскими, или тюркскими, обязаны своим происхождением длительным взаимным контактам, и не делая более рискованных предположений о гипотетическом едином праязыке 6.Некоторые ученые полагают, что прауральский имел тесные связи с индоевропейским, а также алтайским праязыками. В порядке аналогии следует указать, что, согласно взгляду фольклориста О. Лооритса (О. L о о г і t s), прибалтийско-финская мифология содержит элементы как дальневосточного, так и индоевропейского происхождения, причем первые, по его мнению, отличаются большей древностью 7. С точки зрения языковой структуры алтайский, или тюркский, компонент уральских языков, по-видимому, является более древним, чем компонент индоевропейский.
Некоторые исследователи продолжают цепочку индо- европейско-уральско-алтайских контактов в северо-восточном направлении, находя, что восточные палеосибирские языки имеют общие черты с уральскими, что может быть объяснено либо языковым родством, либо тесными контактами. Прежде всего отмечалась связь между уральским и юкагирским, причем Коллиндер 8 (С о 1 1 і n d е г) и Буда 9 отстаивают точку зрения, что юкагирский входит в уральскую группу, а Бубрих10 полагает, что между ними имелся тесный контакт. По Милевскому (М і 1 е w - ski), юкагирский возник в результате смешения нескольких самодийских и палеоазиатских диалектов 11. Вряд ли можно отрицать, что по крайней мере ненецкий и юкагирский или какой-нибудь другой палеосибирский диалект находились в теснейшем контакте и оказали влияние друг на друга, поскольку в ненецком и юкагирском отмечены несомненные черты сходства, ср., например, формы датива, аблатива и императива.
Ученик Коллиндера Дж. Анкеря (J. A n k е г j а) обратил внимание на то, что чукотская языковая группа также имеет ряд общих черт с уральскими языками, в особенности в области морфологии 12. Буда продемонстрировал 239 этимологических параллелей между чукотскими и уральскими, в основном финно-угорскими, языками, обнаруживающих известную степень регулярности фонологических соответствий. На основании этих данных, а также общих морфологических элементов Буда делает вывод о наличии в чукотском значительного уральского слоя 13.Ряд ученых включает в эту цепь контактов также и эскимосский. В непосредственную связь друг с другом, минуя посредство палеосибирских языков, эскимосский язык и уральские языки ставились, например, Соважо (Sauva- g е о t)14. Наиболее существенными чертами сходства между ними являются суффикс множественного числа -t и суффикс двойственного числа -к. Примечательно, что в уральской языковой области двойственное число встречается только в северных языках: саамском, хантыйском, мансийском и ненецком, и во всех этих языках в формах двойственного числа присутствует тот же элемент -к, что и в эскимосском. Показательно также, что суффикс множественного числа -t есть как во всех северных уральских языках (а также, впрочем, в мордовском и марийском), так и в восточных палеосибирских (чукотском и камчадальском) и в эскимосском. К. Бергсланд (К. Berg- s 1 a n d)15 и А. Соважо16 обратили также особое внимание на сходство между структурами объектного спряжения в уральских и в эскимосском. Следует отметить, что, по мнению ряда ученых, аналогичное объектное спряжение существовало в более раннюю эпоху также и в саамском языке 17. Помимо этих морфологических параллелей, можно указать на интересное фонологическое явление, общее для прибалтийско-финских, саамского, ненецкого и эскимосского: Т. Ульвинг (Т. U 1 v і n g) обнаружил в эскимосском чередование согласных, охватывающее все согласные и сходное с явлением чередования, характерным для прибалтийско-финских и саамского 18.
Уленбек считает, что общие уральско-эскимосские черты («слишком определенные, чтобы объяснять их конвергенцией») свидетельствуют о древнейших культурных контактах между их носителями 19. Милевский полагает, что эскимосский возник из скрещения уральских и палеосибирских компонентов 20. Себеок (S е b е о к) также видит в урало-алтайской языковой структуре сходство как с индоевропейской, так и с палеосибирской, а в отдельных случаях даже и с эскимосской структурой21. Бергсланд ставил вопрос о том, не восходят ли общие черты ненецкого и эскимосского к сходным взаимосвязям, подобным тем историческим факторам, которыми объясняются общие черты угро-финских и индоевропейских языков 22. Согласно Г. Н. Прокофьеву, ненцы, нганасаны и селькупы, ханты, манси и кеты представляют собой продукт смешения племен, пришедших с юга (саянско-самодийских и угорских), с племенами, жившими в доисторическую эпоху на Крайнем Севере. Эти последние состояли из двух групп: восточной и западной. Восточная группа сыграла определенную роль в процессе формирования не только северных самодийцев, но также чукчей, коряков и азиатских эскимосовПо-видимому, нет никаких сомнений в том, что по крайней мере в северной группе уральских языков — саамском, хантыйском, мансийском и ненецком — наличествуют определенные элементы, общие для восточных палеосибирских языков и эскимосского и которые можно объединить под названием (за неимением лучшего) арктического компонента. Этот компонент включает прежде всего показатели двойственного и множественного числа и, возможно, чередование звуков 24. Сфера действия этого компонента включает также южные финно-угорские языки, во всяком случае, его влияние заметно в прибалтийско-финских, мордовском и марийском. В настоящее время невозможно установить происхождение этого арктического компонента и указать, попал ли он в северные языки из уральского или, наоборот, восходит к какой-либо третьей, палеоевразийской (resp.
палеоевропейской) группе языков. Но так или иначе, этот компонент представляется очень древним 25.За вычетом трех рассмотренных компонентов в структуре уральских языков имеются элементы, указывающие на присутствие некоего четвертого компонента, хотя эти элементы можно считать восходящими, по крайней мере частично, и к арктическому компоненту. Имеется в виду (1) особенность, которая отличает мордовский язык от других уральских языков и не может быть объяснена контактом с тюркскими языками, а именно определенное склонение существительного с суффигированным указательным местоимением; (2) богатая падежная система в западных финно-угорских языках. Обе эти особенности указывают в направлении Черного и Каспийского морей. Хотя первая из этих черт встречается также и в скандинавских языках, следует особо подчеркнуть, что она представлена в ряде территориально близких друг к другу языков юга, а именно в некоторых русских диалектах, в болгарском, албанском, румынском, в кабардино-черкесском, осетинском, армянском, хурритском и в ряде индийских языков. То же явление имеет место и в баскском, который сейчас более или менее единодушно признается родственным кавказским языкам. Что касается второй из вышеупомянутых особенностей, то следует отметить, что многопадежная система типа венгерской и финно-пермяцкой из всех языковых семей мира имеется только в кавказских языках, среди которых есть языки с числом падежей, более чем вдвое превосходящим максимальное количество падежей, встречающихся в каком-либо из финно-угорских языков. Возможно, что сходство падежных систем в финно-угорских и кавказских языках объясняется когда-либо имевшим место тесным контактом между ними.
Б. Мункачи (В. М u n к а с s і) в свое время обнаружил в финно-угорских языках, в особенности в венгерском, множество слов кавказского происхождения 26, однако его этимологии подверглись резкой критике 27. Основываясь главным образом на кавказских и индоиранских заимствованиях в финно-угорских языках, Мункачи пришел к выводу, что прародиной угро-финнов были районы к северу от Кавказа, богатые лесами и реками, где они испытали влияние индоиранской культуры 28.
Английский исследователь Р. Э. Бёрнэм (R. Е. Burnha m), основывающийся на индоиранских заимствованиях, также полагает, что в последний период эпохи общности финно-угорские народы жили где-то к северу от Кавказа 29. В дополнение к указанным выше сходным чертам строения мордовского и индоиранских языков следует упомянуть, что в мордовском есть и такие черты, которых нет в других финно-угорских языках, но которые имеются в фарси и турецком,— например, суффигированный вспомогательный глагол быть при именах (именное спряжение). Следует отметить, что, согласно Й. Чекановскому (J. Czekanowski), наряду с палеоазиатским компонентом в мордовской расе существенным образом представлен также средиземноморскийкомпонент 30. А сравнительно недавно Б у д а обнаружил некоторые лексические элементы, общие для кавказских и финно-угорских языков, в особенности грузинского и мордовского3^1. Э. Леви (Е. L е w у) также считает, что мордовский язык своей структурой, отличной от других финно-угорских языков, указывает в направлении Кавказа 32. У л е н б е к допускает, что баскский язык, который он считает родственным кавказским языкам, и уральские языки в глубокой древности могли иметь много общего как в лексическом, так и в других отношениях 33.
С другой стороны, общие лексические 34 и грамматические 35 черты были обнаружены в баскско-кавказской и чукотской палеосибирской группах языков. Н. Холмер (N. Н о 1 m е г) считает баскско-кавказский языковой тип архаичным и отстаивает ту точку зрения, что эти языки являются отражением евразийского культурного слоя, предшествовавшего тому, который получил свое выражение в индоевропейских и финно-угорских языках. Кроме чукотского, Холмер связывает с этой группой языков архаической структуры также кетский и коттский языки из палеосибирской группы и язык бурушаски в северо-западном Кашмире, обнаруживая в этих языках даже общие морфемы 36. В этой связи поразительным является тот факт, что в мордовском есть грамматическая особенность, отсутствующая в других уральских языках и присутствующая в баскском, кавказских, палеосибирских и эскимосском: объектное спряжение, выражающее с помощью специального показателя не только субъект, но и объект действия (единственное различие состоит в том, что в баскском и кавказских языках объектным показателем является префикс). К этому следует добавить, что в мордовском вообще очень многочисленны глагольные категории, в частности категории наклонения. Таким образом, мы видим, что мордовский язык имеет черты, связывающие его с группой языков, представляющих, по-видимому, весьма архаичный структурный тип и протянувшихся цепочкой от Пиренейского полуострова через Кавказ и до Берингова пролива. Возможно, что в связь со всем вышеизложенным следует поставить и наличие в мордовском, фарси, турецком, ненецком и в палеосибирских языках (кетском и коряцком), а также в эскимосском именного спряжения: и тут мордовский оказывается связующим звеном между языками Сибири и Ближнего Востока.
Не должно быть сомнений в том, что такие языки, как баскский, кавказские и эскимосский, находившиеся в течение достаточно долгого времени в изоляции, являются представителями сравнительно архаичного грамматического строя. Некоторые черты их грамматики, например объектное спряжение, встречаются даже в палеосибирских и в ряде уральских языков, в частности в мордовском. Вполне вероятно, что финно-угорские языки, структура которых близка к индоевропейскому и тюркскому типу, являются сравнительно более молодыми языками. Возможно, что в финно-угорской языковой области в более раннюю эпоху существовали другие, архаичные языки так называемых «первобытных европейцев» и что этот субстрат отразился и на современном состоянии финно-угорских языков. В северных финно-угорских языках этот субстрат родствен арктическому компоненту, так как вполне возможно, что палеосибирские языки своим происхождением частично обязаны языкам этих палеоевропейцев (resp. палеоевразиа- тов). Возможно также, что мордовский язык с его особой структурой имел в качестве субстрата южную группу этих древних языков, располагавшуюся где-то в районе Кавказа.
Современное строение уральских языков может быть объяснено, только если допустить обширные контакты и смешение с другими языковыми семьями, но никак не исходя из изолированного внутреннего развития из единого «праязыка». Й. Фар каш (J. F а г k a s) справедливо утверждает, что в свете новейших исследований становится все более и более очевидным, что «происхождение народов И ЯЗЫКОВ евразийского ареала представляло собой сложнейший процесс, который вел ко все новым и новым объединениям народов, к смене рас, к смешению языков и даже к обмену языками» 37.
Рассмотрим кратко следы внешнего влияния, обнаруживаемые в отдельных уральских языках. Синтаксическое строение прибалтийско-финских языков в целом напоминает картину, наблюдаемую в индоевропейских языках; особенно разительно, например, употребление связки вместо назывной конструкции, наличие придаточных предложений 38, согласование прилагательных, сложные времена глагола, порядок слов «глагол—зависимое»(ср., с одной стороны, эст. aednik istutab lille «садовник сажает цветок», а с другой стороны, венг. a kertesz viragot iiltet). Помимо позднейших заимствований у прибалтийско-финских языков есть ряд поразительных сходных черт с балтийскими, скандинавскими и славянскими языками. Предположение о том, что между прибалтийско-финскими языками, с одной стороны, и индоевропейскими — с другой, в доисторическую эпоху имели место тесные контакты, подкрепляется, в частности, наличием в прибалтийско-финских языках заимствований из индоевропейских языков. Здесь, естественно, встает вопрос о субстратах. По мнению Равилы (R a v і 1 а), следует учитывать возможность того, что современные прибалтийско-финские языки являются продуктом субстратов 39. Это предположение согласуется также с результатами антропологических исследований, так как прибалтийско-финские народы, среди которых преобладает восточно-балтийская и северно-европеоидная раса 40, похожи на своих соседей, говорящих на индоевропейских языках, и отличаются от народов, говорящих на близкородственных языках, например саами, мордвы, марийцев и вотяков.
По мнению археолога И и д р е к о, считающего, что прибалтийско-финские народы являются аборигенами восточнобалтийской области, индоевропейцы проникли в эту область примерно за два тысячелетия до нашей эры (эпоха лодки, топора и гончарной культуры). В северной части этой области их было немного, и они были ассимилированы местными жителями — прибалтийско-финскими племенами,— тогда как в южных районах они оказались в большинстве и положили начало прибалтийским народам 41. По мнению латвийского археолога Э. Ш т у р м с а (Е. S t и г m s), который считает аборигенами восточно-балтийской области угро-финнов, произошло частичное слияние двух групп, т. е. угро-финнов и прибалтийцев, но обе культуры остались «в основном самостоятельными» 42. Археолог А. Вас- сар (А. V a s s а г) также полагает, что какое-то прибалтийское племя было поглощено прибалтийско-финскими племенами 43. Далее, следует указать, что, согласно точке зрения антрополога Ф. Паудлера (F. Р а u d 1 е г), латышский язык — это литовский язык, усвоенный финнами, а сами финны — это финизированные литовцы или какое-то другое прибалтийское племя44. По мнению Кеттунена (К е t t u n e n), тот факт, что среди балтийских заимствований в прибалтийско-финских языках очень многочисленны «бесполезные» заимствования, тогда как в балтийских языках очень немного прибалтийско-финских заимствований, может быть объяснен только смешением каких- то балтийских племен с прибалтийско-финскими.
Следует отметить, что балтийские, скандинавские и славянские языки, с одной стороны, и прибалтийско-финские — с другой, имеют общие черты, по-видимому отсутствующие в других, близкородственных им индоевропейских и финно- угорских языках. Последнее затрудняет установление того, какая из сторон выступала в роли заимствующей. Сова- ж о привлек внимание к двум особенностям: 1) пассивному залогу и 2) партитивному падежу 46.
1) В прибалтийско-финских языках возвратное место- имение третьего лица, по всей вероятности, слилось с глаголом, имевшим на конце каузативный суффикс, и вся эта форма стала выступать в роли безличного пассива, напр, эст. kutsutakse < *kutsutaksen «зовется». Скандинавский пассив на -s образовался аналогичным образом. Единственное различие состоит в том, что в скандинавских языках местоимение присоединяется непосредственно к корневой основе, напр. швед, kallas < *kalla-sik «зовется». Балтийские и славянские возвратные формы возникли в результате подобной же агглютинации, например, латышек, vilkas «тащится»47, русск. мыться. Далее, следует принять во внимание, что местоименные морфемы во всех рассматриваемых языках обнаруживают даже фонетическое сходство (элемент -s и частично вокализм: в славянских и балтийских имеем -se-) 48, что в свою очередь облегчает заимствование конструкции. Сходство между прибалтийско-финскими и скандинавско-балтийскими языками представляется тем более значительным, что личный пассив существовал по крайней мере в отдельных местах также и в прибалтийско-финских языках (его остатки до сих пор имеются в южноэстонском), а также (в прошлом) и в скандинавских языках 49. Сходство имеется также между возвратным спряжением в северо-восточной группе прибалтийско-финских языков и в балтийских языках, ср. например, вепск. та pezgme «я моюсь», тогда как в водском и южно-эстонском возвратные формы представлены преимущественно только в 3-м лице. Сходство между олонецкими (карельскими) и балто-славянскими возвратными формами так велико, что в обеих языковых группах к формам 1-го и 2-го лица после показателя соответствующего лица присоединяется суффикс 3-го лица, содержащий -s; ср. возвратные суффиксы 1-го и 2-го лица мн. числа: олонецк. -mmokseh, - ttok- seh; латыш., диал. -mes, -tes, лит. mes, tes50. Фонетическое сходство между суффиксами 1-го и 2-го лица в прибалтийско-финских и индоевропейских языках также бросается в глаза. Все три местоимения в уральских и индоевропейских языках также признаются этимологически тождественными. Наличие возвратного спряжения (словоизменительной, а не словообразовательной категории) и личного пассива в прибалтийско-финских языках не обязательно связывать с аналогичными явлениями в индоевропейских языках, так как они могут восходить и к арктическому компоненту в уральских языках, поскольку разные личные показатели у возвратных глаголов встречаются и в северной группе самодийских языков, а личный пассив, связанный с возвратной формой, есть в саамских диалектах и в венгерском. Общей для прибалтийско-финских и скандинавских языков является тенденция к исчезновению возвратных форм 1-го и 2-го лица.
2) Употребление партитивного падежа в роли (частичного) подлежащего, дополнения и сказуемого в прибалтийско-финских языках очень напоминает употребление генитива в партитивном значении в древнескандинавском. Партитивное значение падежного суффикса -ta в прибалтийско- финских языках развилось, как полагают, из отложительного и элативного значений этого суффикса. Поскольку подобное развитие значения имело место и в других языках, например во французском, а отложительный и элативный падеж в других уральских языках часто выступают в партитивном значении, то вполне возможно, что прибалтийско- финский партитив является продуктом внутреннего развития. С другой стороны, употребление балто-славянского и германского генитива в партитивной функции также могло быть следствием внутреннего развития, так как подобное употребление имело место и в ряде других древних индоевропейских языков 51. Хотя в балто-славянском и германском генитив совпал с аблативом 52, связь между прибалтийско-финским партитивом и балто-славянским генитивом в партитивном значении не является самоочевидной. Самым поразительным сходством между употреблением прибалтийско-финского партитива и балто-славянского генитива является то, что они употребляются со словами, обозначающими количество, прежде всего числительными, и в отрицательных предложениях53, поскольку такое употребление никак не может быть выведено непосредственно из фактов уральских языков. Ю. Покорный (J. Р о к о г п у) полагает, что это последнее явление объясняется влиянием на балтийские и славянские языки угро-финского субстрата 54, а С о в а ж о считает, что здесь в прибалтийско-финских языках находит свое выражение «мышление, затронутое влиянием балтийского духа» 55.
Вполне возможно, что употребление подобных индоевропейским превербам глагольных частиц, в изобилии представленных, например, в эстонском и ливском, возникло в прибалтийско-финских языках отчасти под влиянием германских, балтийских и славянских языков. Особенно значительно сходство между эстонским и ливским языками, с одной стороны, и латышским — с другой, ср. употребление некоторых наречий в роли превербов, выражающих завершенность действия, тогда как в литовском регулярным является употребление глагольных префиксов 56. Так как такие выражения широко распространены во всех эстонских диалектах, они не могут рассматриваться исключительно как следствие позднего немецкого влияния, которое оказывалось на эстонский язык через посредство образованных слоев населения и литературной нормы. Однако многочисленные сочетания типа наречие + глагол в эстонском языке, несомненно, являются поздними кальками с немецкого 57.
Изложенные соображения могут быть отнесены также и к следующей общей черте эстонско-ливского и балто- германского: образованию аналитической формы безличного пассива с помощью вспомогательного глагола «быть» и причастия прошедшего времени основного глагола; эта конструкция очень часто встречается в эстонских диалектах, например, эст. sai tantsitud, нем. wurde getanzt «танцевали» 58. Поразительно сходство между прибалтийско- финскими и балтийскими языками, выражающееся в употреблении причастия настоящего времени в конструкции с verba dicendi и sentiendi, например, эст. nagin teda tule- vat, букв, «я видел его приходящим» б9. В остальных уральских языках в таких случаях употребляются другие отглагольные имена 60. Следует отметить, что в эстонском и ливском, с одной стороны, и в литовском и латышском — с другой, та же причастная форма выступает и в роли личного глагола в косвенной речи, например ta tulevat «говорят, что он пришел». Невозможно решить, имеем ли мы здесь дело с параллельным независимым развитием или с влия- ниєм одного языка на другие, и если верно второе, то какой язык выступал в роли источника заимствования 61. Рассмотрение вопроса об употреблении причастия прошедшего времени с verba dicendi и sentiendi в прибалтийско-финских и балтийских языках должно быть отложено до тех пор, пока не будет установлено, как эта конструкция возникла. Более мелкой чертой, общей для латышского (а местами и литовского), с одной стороны, и эстонского, ливского, водского и ижорского — с другой, является образование императива при помощи вспомогательного глагола со значением «разрешать» (англ. let); например, эст. las(e) ta votab «пусть он возьмет», где как грамматическое, так и фонетическое сходство очевидно,— ср. латыш, lai.
Аналогичная конструкция имеется и в вепсском и в лю- диковском, а также в русском.
Заимствование в ливском некоторых латышских морфем 62 и конструкций может быть с полной очевидностью доказано для более позднего времени, в частности в области словообразования 63. Глагольные префиксы, заимствованные из латышского, есть также в южно-эстонских диалектах 64. Ливский заимствовал из латышского некоторые предлоги. Что касается объектных падежей, то употребление генитива вместо номинатива в повелительном наклонении в ливском языке объясняется, по всей вероятности, латышским влиянием. Латышским влиянием, по-видимому, вызвано также частичное распространение показателя 3-го л. ед. ч. -Ь в салатском диалекте ливского языка 65.
Возможно, что германский субстрат имеется и в прибалтийско-финских языках. Количество и характер германских заимствований свидетельствуют о длительном соседстве и сосуществовании германских и прибалтийско-финских народов.
Помимо уже упомянутых общих черт прибалтийско- финских, балтийских и германских языков, прибалтийско- финские языки имеют еще ряд поразительных общих черт с германскими языками, отсутствующих в других уральских языках, за исключением саамского, которые, по крайней мере отчасти, можно объяснить германским влиянием. Это, в частности: 1) общий строй синтаксиса, очень похожий на германский, в особенности в том, что касается придаточных предложений, и 2) аналитические формы прошедшего времени, образуемые вспомогательным глаголом «быть» и причастием прошедшего времени, тогда как в других уральских языках сложные времена обычно строятся совсем иначе. Эти общие черты не могут быть объяснены влиянием, оказанным на прибалтийско-финские языки уже в историческую эпоху германскими завоевателями, так как эстонцы в подавляющем большинстве не были двуязычными и не знали немецкого языка. Такие существенные черты грамматического строя, как наличие придаточных предложений и сложных форм прошедшего времени, распространенные по всей эстоноязычной области, не могут считаться позднейшим заимствованием. Следовательно, они либо являются продуктом самостоятельного развития прибалтийско-финских языков, либо свидетельствуют о том, что в далеком прошлом на этой территории было широко представлено двуязычие. Так или иначе, сходство с германской грамматикой не может быть случайным, хотя предпосылки для появления этих конструкций существовали в языке и раньше. Некоторые ученые обращали внимание на сходство системы времен и наклонений прибалтийско-финских и германских языков 66, но из этого вряд ли можно было сделать какие-либо выводы. Покорный рассматривает сходство между германской и прибалтийско-финской системами времен как свидетельство наличия угро-финского субстрата в германских языках 67.
Кроме общих черт в области морфологии и синтаксиса, прибалтийско-финские и германские языки имеют также ряд сходных черт в области фонологии. Л. Пости (L. Post і) показал, что важнейшие изменения в пр афинском консонантизме могут быть объяснены германским и в меньшей степени балтийским влиянием. По его мнению 68, эти фонетические изменения обязаны своим возникновением германцам и балтийцам, которые, говоря на прафинском языке, заменяли отсутствующие в их родном языке звуки прафинского языка приблизительными германскими или балтийскими эквивалентами. «Эти произносительные навыки германцев и балтийцев усваивались их соседями-прафин- нами, по-видимому, в значительной мере вследствие более высокого социального положения этих иностранцев. Постепенно новое произноіііение [...распространилось на всю прафинскую языковую область» 69. И т к о и е н считает версию Л. Пости вполне правдоподобной 70. Убедительность аргументов, основывающихся на этих фонетических изменениях, снижается тем, что эти изменения в значительной степени связаны с обычными тенденциями к ассимиляции и упрощению фонологической системы, характерными для многих языков и вполне объяснимыми в качестве тенденций внутреннего развития. Тем не менее сравнение фонетической системы прибалтийско-финских языков с германской и частично балтийской (включая общие для прибалтийско-финских и балтийских языков звуковые изменения) дает поразительные результаты, в особенности если рассматривать их в связи с общими явлениями в области грамматики.
Особый интерес представляют параллели к закону Вернера и ступеням аблаута 71. Но если эти звуковые изменения действительно являются следствием германского (resp. балтийского) влияния, то тогда они не могут быть объяснены тем распространением среди прафинского населения произносительной манеры двуязычных иностранцев, какое склонен допускать Пости; следует предположить гораздо более массовое двуязычие и допустить, что германцы или балтийцы сменили свой язык на тот, на котором говорили прибалтийские финны 72. Однако рассмотренные только что фонологические черты не являются достаточным свидетельством в пользу предположения о германском субстрате в прибалтийско-финских языках.
Позднейшее влияние шведского на финский несомненно. Этим частично объясняется все более широкое употребление предлогов и послелогов вместо падежных форм, причем это явление имеет место и в диалектах. Шведскому влиянию финский обязан также образованием будущего времени с помощью глагола «приходить» 73.
Славянское влияние на структуру прибалтийско-финских языков заметно не только в уже упомянутых отношениях, но также и в сравнительно недавнем влиянии русского языка — прежде всего на такие восточные языки, как вод- ский, олонецкий (диалект карельского языка), людиков- ский и в особенности на вепсский. Заимствовались не только грамматические явления, но и конкретные морфемы, в особенности словообразовательные суффиксы. Русский словообразовательный суффикс -ник перешел из заимствованных слов в исконные слова всех прибалтийско- финских языков74. Некоторые тенденции и изменения в употреблении объектных падежей в водском, олонецком, людиковском и вепсском также объясняются влиянием русского языка. Такова, по-видимому, причина частичного употребления партитива вместо номинатива и генитива в роли падежа прямого объекта, в особенности применительно к одушевленным существам: прибалтийско-финский партитив ведет себя как русский родительный (ср. выше, стр. 428).
Что касается глагольной системы, то русское влияние проявляется, например, в повелительных формах. Русская энклитика -ка представлена в императиве в ижорском (-G, -ко), в водском (-k[k]a, -ga, -k, -k[klo), карельском (-kko, -kka) и вепсском (-k), например, водск. avitakka «помогай», ср. рус. помоги-ка. 75 Вспомогательный глагол со значением «давать», употребляемый в формах императива в олонецком и людиковском, также является заимствованием — калькой с русского давай, употребляемого в такой же функции. В олонецком в повелительном значении употребляется также частица пи, а в людиковском — pus’; обе они заимствованы из русского.
Влияние русского языка заметно и в употреблении других глагольных форм. В олонецком, а также в вепсском возвратный глагол употребляется в безличном значении, ио русскому образцу, а в вепсском в безличном значении употребляется и форма 3-го л. мн. числа, также по примеру русского языка 76. Возможно, что аналогичное «русское» употребление форм 3 л. мн. числа как в личном, так и в безличном значении способствовало также замещению 3 л. мн. ч. безличной формой, наблюдаемому в олонецком, в некоторых финских диалектах, водском и вепсском, а также отчасти в Кольском диалекте саамского языка 77. Русским влиянием объясняется также отсутствие вспомогательного глагола «быть» в вепсском, главным образом в сложных временах, но также и в предикативных конструкциях типа pudr saged «каша густая» 78.
Как уже говорилось выше, синтаксический строй и характер грамматических категорий прибалтийско-финских языков образуют в целом индоевропейскую картину. Очевидно, что она сложилась в результате соприкосновения с индоевропейскими языками. Так, Равила находит, что употребление множественного числа в прибалтийско- финских языках в основном совпадает с тем, как оно употребляется в индоевропейских языках79. Тем не менее не всегда удается установить, в какой степени то или иное явление объясняется индоевропейским влиянием и в какой — внутренними факторами. Спорным является вопрос о согласовании прилагательных. Одни исследователи допускают здесь влияние индоевропейских (балтийских и германских) языков 80, другие полагают, что согласование в прибалтийско-финских языках не обязательно возводить к индоевропейскому влиянию 81. Третьи держатся того мнения, что согласование возникло в прибалтийско- финских языках независимо от иностранного влияния, развившись из аппозиции, при которой прилагательное ставилось после существительного, так как в этом случае прилагательное согласуется с существительным и в других угро-финских языках 82. Это, однако, не представляется убедительным, так как аппозиция представляет собой явление достаточно редкое и даже исключительное и потому четко отделяется его носителями от обычной конструкции прилагательное + существительное. Если согласование возникло в ходе независимого развития, то нет необходимости искать ему объяснение в аппозиции. Конечно, согласование могло явиться результатом независимого развития, но поскольку оно встречается как раз в тех языках, которые находились в наиболее тесном контакте с индоевропейскими языками и которые помимо согласования имеют и другие общие черты с индоевропейскими языками, и в первую очередь в области синтаксиса, постольку, естественно, напрашивается вывод, что прибалтийско- финское согласование и другие синтаксические явления находятся в непосредственной связи с соответствующими явлениями в соседних индоевропейских языках. Точно так же отсутствие согласования и наличие целого ряда других грамматических явлений в восточных финно-угорских языках в свою очередь должны быть поставлены в связь с соответствующими чертами языков, с которыми они находились в контакте.
Саамский язык — язык по-преимуществу смешанный. В последнее время все более завоевывает права мнение, что саамский в далеком прошлом находился в тесном контакте с обско-угорскими и ненецким языками 83. Уже наличие показателя двойственного числа -к-, общего для всех этих языков, и отсутствие двойственного числа во всех остальных уральских языках определенно свидетельствуют об особой близости саамского, обско-угорских и ненецкого языков. Кроме того, довольно большое число слов (Тойво- нен — Toivonen — предложил около 100 этимологий) встречается только в саамском, обско-угорском и ненецком или только в саамском и в одном из двух остальных, но отсутствует во всех прочих уральских языках 84. Тойво- нен полагает, что саами раньше говорили на одном из самодийских языков85, на возможность чего уже указывал К- Н и л ь с е н (К. N і е 1 s е п). Тойвонен предположил, что саами, отделившись от остальных самодийцев, вступили в общение с предками угорских народов. Позднее саами испытали влияние западных финно-угорских, волжско- финских и прибалтийско-финских языков. Следует отметить, что антрополог Чекановский считает, что с антропологической точки зрения саами должны рассматриваться как угрофинизированные самодийцы 86. По мнению Лагеркранца (Lagerckrantz), саами в языковом отношении «очень близки» к манси, ханты и ненцам. Лагеркранц стоит на той точке зрения, что около 6000 г. до н. э. все эти народы жили вместе к западу от Урала, составляя арктическую расу 87. Хотя в настоящее время мы лишены возможности с большей определенностью установить происхождение саамского языка, мы, однако, можем утверждать, что весь его древнейший слой или по крайней мере некоторая его часть восходит к тому компоненту, который мы выше предложили называть арктическим. Кроме этого арктического компонента, в саамском имеются элементы западного финно-угорского происхождения, что проявляется в сходстве саамского с финской частью финно- угорских языков. Однако помимо этих компонентов, в саамском может присутствовать какой-то еще не известный (палеоевропейский или палеоевразийский) субстрат, в особенности если принять во внимание ту довольно значительную часть саамской лексики, для которой пока нет никаких этимологий.
Позднее саамский язык развивался в тесном контакте с прибалтийско-финскими языками, что привело к большому сходству в их строении 88. Еще позднее на саамский язык сильно повлиял финский, чем обычно объясняют наличие партитива и внешнелокативных падежей в восточносаамском 89. Саамский синтаксис, подобно прибалтийско- финскому, обнаруживает индоевропейские черты. Здесь мы встречаем те же явления, что и в прибалтийско-финском: связку, придаточное предложение (наряду с древними конструкциями с отглагольным именем), сложные времена и, правда в меньшей степени, согласование прилагательных, а в некоторых местах даже порядок слов «глагол— зависимое». В каком-то смысле по структуре предложения саамский даже больше напоминает индоевропейский, чем финский. Соважо полагает, что, если не считать эстонского, саамский является наиболее развитым из всех финно-угорских языков 90. Индоевропейские черты саамского языка могут объясняться длительным и тесным контактом с индоевропейскими языками, причем этот контакт не может сводиться к сравнительно недавнему соприкосновению со скандинавскими языками (уже в историческую эпоху); судя по масштабам индоевропейского влияния, оно является гораздо более древним и, может быть, указывает на наличие в саамском западного субстрата. Возможно даже, что впечатление непоследовательности и путаницы, оставляемое саамской падежной системой, например различие падежных окончаний единственного и множественного числа, до известной степени связано с его смешанной природой. Во всей области распространения уральских языков только ненецкая падежная система представляет более или менее аналогичную картину 91. Все упомянутые факты свидетельствуют о том, что в состав саамского языка входит несколько различных компонентов. В вопросе о происхождении саамского языка были бы получены лучшие результаты, если бы вместо попыток реконструировать прасаам- ский мы сосредоточили свои усилия на выявлении и анализе его различных компонентов и слоев.
Наконец, следует отметить, что в позднейшее время саамские диалекты явно заимствовали из скандинавских языков морфемы и в еще большей степени синтаксические конструкции. В Кольском диалекте саамского языка заметны следы русского влияния, хотя эта проблема не разработана пока что достаточно детально.
Все остальные финно-угорские языки имеют ряд общих грамматических черт, присутствующих также в алтайских и прежде всего в тюркских языках, но отсутствующих в прибалтийско-финских и саамском. Это говорит о том, что во всех этих финно-угорских языках алтайский (или тюркский) компонент представлен сильнее, чем в прибалтийско-финских и саамском. Относительно многих из этих черт пока нельзя сказать, где следы позднего влияния, а где древнейшие алтайско- (или тюркско-) уральские изоглоссы. Те грамматические явления, которые особенно четко указывают на сходство с тюркскими (или алтайскими) языками, наиболее полно представлены в марийском, пермских, в особенности в коми-удмуртском, и венгерском языках, но они встречаются также и в мордовском, хантыйском и мансийском. К этим явлениям относятся, в частности, 1) преобладание конструкции с отглагольным существительным за счет придаточных предложений, в особенности в марийском, коми-удмуртском, хантыйском и мансийском (а также ненецком), тогда как в мордовском и коми-зырянском под влиянием русского имеется довольно сильная тенденция к развитию придаточных предложений; 2) слово, от которого зависит существительное, связанное с ним генитивным отношением, оформляется суффиксом принадлежности 3-го л. 92; 3) суффикс принадлежности употребляется в детерминативном значении; 4) глагольное сказуемое часто выступает в форме единственного числа при подлежащем во множественном числе — в марийском, коми- удмуртском и венгерском; 5) формы прошедшего времени в марийском, пермских и венгерском образуются с помощью личных форм основного глагола и вспомогательного глагола «быть»: ср. венг. ir vala «писал» (букв, «пишет был»);
6) формы конъюнктива образуются с помощью вспомогательного глагола «быть» в мордовском и марийском, то же имеет место и в камасинском (в саамском техника несколько иная: там берется инфинитив основного глагола); 7) дополнение, имеющее суффикс принадлежности, ставится в номинативе (а не в аккузативе) в марийском, венгерском и в хантыйских диалектах; 8) порядок слов «зависимое — глагол» — в марийском, коми-удмуртском, венгерском, хантыйском, отчасти в коми-зырянском, а также в ненецком; 9) назывное предложение (без связки «есть»). Бергсланду принадлежит наблюдение, что конструкция «числительное+ существительное» в им. пад. ед. числа типа венг. ket haz «два дома» наиболее регулярно встречается в тех финно- угорских языках, где тюркское влияние было особенно сильным, т. е. в марийском, пермских и венгерском 93. Рассмотрим по отдельности каждый из упомянутых языков.
Об исключительном положении мордовского языка среди уральских и финно-угорских языков мы уже говорили. Все четыре упомянутых выше компонента уральских языков четко представлены в мордовском. Структура мордовского языка обнаруживает следы самых разнообразных влияний и контактов. То же самое характерно и для лексического состава мордовского языка, богатого заимствованиями из балтийских, русского, индо-иранских и тюркских языков. В позднейшее время мордовский подпал под сильное влияние русского языка, которое заметно на всех уровнях. Мокшанский диалект мордовского языка местами просто переполнен русскими словами, которые сохраняют даже свою систему словоизменения; особенно типично это для глаголов, ср. gazetat’mon ni polutsaju и русский перевод «газеты я не получаю» 94. По-видимому, русским влиянием, по крайней мере отчасти, объясняется и замена конструкций с отглагольным существительным придаточными предложениями; это предположение подкрепляется наличием в мордовском русских союзов и порядком слов «глагол — зависимое».
Марийский, как и коми-удмуртский, обычно рассматривается как типичный представитель финно-угорских языков 95. Если мы будем считать, что финно-угорский языковой тип подобен тюркскому, то такая характеристика марийского языка будет вполне обоснованной, так как в нем много тюркских черт. Помимо уже упомянутых черт, есть и другие — например, сравнительно аналитическое строение словоизменительных суффиксов и присоединение словообразовательных суффиксов к падежным окончаниям существительного; то же самое имеет место и в монгольском языке 96. В венгерском второе из этих двух явлений встречалось в основном в период языковой реформы 97. В венгерских диалектах и в мордовском языке словообразовательные суффиксы обычно присоединяются к падежным окончаниям только в наречиях и послелогах, но это бывает и в других языках. Ввиду своего тюркского характера марийский язык ближе к коми-удмуртскому, чем к мордовскому. Беке (Веке) полагает, что общие черты марийского и пермских языков свидетельствуют о том, что они оставались единым языком и после того, как мордовский отделился от них 98, в то время как в соответствии с традиционным взглядом мордовский и марийский составляли общий волжско-финский праязык после их отделения от пермских. Марийский — это один из тех финно-угорских языков, на которых тюркское влияние сказалось с особенной силой, что подтверждается также обилием в нем слов, заимствованных из чувашского и татарского. В марийском языке есть даже грамматические показатели тюркского происхождения, например одни словообразовательные суффиксы имеют чувашское, а другие — татарское происхождение ". Показатели множественного числа -samet’s и -wlak, -wlak 100 связаны с чувашскими показателями множественного числа -sam, -sem и *wlak; суффикс сравнительной степени -rak, -rak имеет соответствие в турецком языке ш. В более позднее время марийский испытал влияние русского языка. Среди слов, заимствованных из русского, есть союзы и частица со значением превосходной степени samoi102.
Одной из черт, сближающих пермские языки с тюркскими, является наличие аналитических глагольных форм, что можно объяснить влиянием татарского языка. Это явление имеет место также в марийском и в камасинском. Тюркской чертой является также употребление прилагательных без падежных окончаний в роли наречий в коми- вотяцком языке, а также отчасти в марийском, венгерском, хантыйском, мансийском и ненецком 103. В более позднее время пермские языки подверглись влиянию русского языка. Коми-вотяцкий и коми-зырянский заимствовали из русского языка частицу превосходной степени самый ш. В аналитических формах глагола в коми-вотяцком русские глаголы выступают с русским окончанием инфинитива -ть. Наиболее значительное влияние в области синтаксиса русский язык оказал на коми-зырянский, где возникла сильная тенденция к употреблению придаточных предложений и порядку слов «глагол — зависимое». Вместо условного наклонения в коми-зырянском, как и в русском, используются формы прошедшего времени изъявительного наклонения.
Разнородные компоненты, входящие в состав венгерского языка, так же очевидны, как расовые компоненты венгерской нации. Венгерский язык тесно связан с другими так называемыми угорскими языками, т. е. хантыйским и мансийским, с которыми у него много этимологически общих морфем105. Грамматические явления, общие у венгерского с хантыйским и мансийским языками, указывают на алтайский (или тюркский) языковой компонент, но общим для них является и объектное спряжение и использование превербов для выражения законченности действия. Объектное спряжение — единственное явление в венгерском языке, которое указывает на арктический компонент. Тюркский компонент наиболее сильно представлен в венгерском языке, который является продуктом длительных контактов с тюркскими языками и, по всей вероятности, частично основан на тюркском субстрате. Сколь значительную роль сыграли тюрки в формировании венгерской нации и ее историческом развитии — вопрос пока не решенный, и венгерские ученые придерживаются здесь различных мнений. Несомненно, однако, что венгры ассимилировали ряд тюркских народностей, например кабаров, половцев и др. В теории, выдвинутой тюркологом Неметом (Jy. Nemeth), тюркским народам отводится большая роль в формировании венгерской нации 106. Венгерские заимствования из тюркских языков, относящиеся к различным эпохам, также свидетельствуют о тесных контактах между венгерским и тюркскими языками.
Характерной чертой венгерской морфологии в отличие от других уральских языков является происхождение большинства падежных суффиксов из агглютинированных послелогов. Это довольно поздно развившееся явление сближает венгерский с тюркскими, а также с индо-иранскими и кавказскими языками. На контакты с кавказскими языками указывают также древние иранские (осетинские) заимствования в венгерском языке. О предполагаемых кавказских заимствованиях мы уже говорили выше. Немет и ряд других венгерских ученых полагают, что венгры, покинув, по известной гипотезе, Западную Сибирь, но еще не достигнув территории современной Венгрии, прожили примерно 400 лет (463—830) где-то в районе Кубани и Северного Кавказа 107. К сожалению, происхождение венгерской нации и венгерского языка остается по-прежнему загадкой для науки, подобно упоминавшейся выше проблеме саами.
Влияние на венгерский индоевропейских языков явно относится к более позднему времени, чем тюркское влияние. Индоевропейское влияние проявляется главным образом в области синтаксиса, где сосуществуют одновременно алтайские и индоевропейские черты, так что венгерский синтаксис производит впечатление какого-то гибридного образования. К индоевропейским чертам относятся прежде всего артикль, придаточное предложение, широкое употребление приставок и ряд аналитических глагольных форм. Достигнув территории Венгрии, венгры столкнулись в числе прочих со славянскими племенами, которые они и ассимилировали. Помимо слов и ряда словообразовательных суффиксов, заимствованных из славянских языков, следы славянского влияния заметны главным образом в синтаксисе. Вероятно, контакт со славянскими языками сказался на употреблении датива в генитивном значении и на употреблении приставок. В венгерских диалектах заметно и позднейшее славянское влияние108. Некоторые диалекты заимствовали из хорватского приставку превосходной степени -naj, -naj 109. Синтаксис венгерского литературного языка в начале своего существования подвергся влиянию латинского языка, что особенно заметно в употреблении придаточных предложений и сложных форм прошедшего времени, а также пассивных форм глагола в переводах латинских текстов. В более позднее время венгерский синтаксис испытал сильнейшее влияние немецкого, в особенности сказавшееся на литературном языке, а именно на употреблении придаточных предложений и сложных форм пассива. Последнее характерно и для задунайских диалектов по. Употребление приставок также, по-видимому, объясняется в известной степени немецким влиянием. В трансильванском и других окраинных диалектах венгерского языка в области синтаксиса заметно влияние румынского языка, в частности в образовании пассива с помощью вспомогательного глагола «приходить» и герундия на -va,-ve от основного глагола, например a fa ki jo vagva «дерево будет срублено», в употреблении придаточного предложения вместо инфинитива, в употреблении герундия на -va в роли определения и с падежными и числовыми показателями (в сокодотском диалекте) 111.
Что касается контактов хантыйского и мансийского языков с другими языковыми семьями и следов, оставленных ими в грамматической структуре этих языков, то пока что по существу нечего добавить к сказанному выше. Их структура, по-видимому, содержит два основных компонента — арктический и алтайский.
То же самое относится и к ненецкому языку. Частичная нелинейность и наличие различных падежных суффиксов в единственном и во множественном числе в ненецком при в основном финно-угорско-алтайском языковом типе, возможно, объясняются влиянием какого-нибудь древнейшего языкового компонента с ярко выраженным синтетическим строем (арктического, палеоевразийского или палеоевро- пейского) или возникли в результате смешения языков. Некоторые исследователи обращали внимание на черты сходства между ненецким и эвенкийским. В частности, Си нор связывал ненецкий показатель множественного числа -1а с эвенкийским показателем множественного числа -1112. Следует отметить, что согласование прилагательных имеет место в эвенкийском и частично в селькупском, и что в большей части северных эвенкийских диалектов существительное, определяемое числительным, принимает форму множественного числа — явление, в определенной степени встречающееся и в ненецком. Из финно-угорских языков это явление встречается в саамском и мордовском, в которых имеет место также и частичное согласование прилагательных. В настоящее время невозможно сказать, имеем ли мы здесь дело с индоевропейским влиянием, с каким-нибудь древним палеоевразийским субстратом или с каким-либо другим фактором. Указанные явления встречаются также в бурят-монгольских диалектах.
Более позднее тюркское влияние обнаруживается в ка- масинском языке, где имеются не* только черты, общие с тюркскими языками и отсутствующие в других самодийских языках — например, образование конъюнктива с помощью вспомогательного глагола «быть» и сложные глагольные формы,— но и ряд аффиксов, заимствованных из тюркских языков: например, показатель сравнительной степени -rak, частица превосходной степени ugand и причастный суффикс d’zuk, -dsk, заимствованные из татарского языка, и герундий прошедшего времени на -d'ek, -t'ek в койбаль- ско-карагасском пз. Есть также аффиксы, заимствованные из русского языка, например частица превосходной степени wes в селькупском *14 и samwi в камасинском языке115.