Введение

Роли речи в человеческом поведении всегда отдавалось должное в антропологической теории [48], хотя подчас о ней забывали на практике. Важность изучения речи была торжественно провозглашена (см., напр., Малинов­ский 1935), рассмотрена с глубоким прозрением в детали (см., напр., Сэпир 1933) и, наконец, принята как прин­цип полевой работы (см.

Мысль о том, что изучение речи может иметь решающее значение для науки о человеке, стала постоянной темой ант­ропологической литературы. Боас (Боас 1911) пришел к мысли, что язык можно рассматривать как объект, род­ственный этнологическим явлениям вообще (под этноло­гией он понимал науку о психических явлениях), но в боль­шей мере обнажающий фундаментальные процессы в силу того, что речевая деятельность сознательна и в меньшей сте­пени допускает отвлеченное теоретизирование. Некоторые антропологи рассматривали язык и, следовательно, линг­вистику как основу науки о человеке, поскольку он пред-

ставляет собой звено между биологическим и социокультур­ным уровнями. Другие усматривали в современной линг­вистической методологии образец и предтечу общей методо­логии для исследования структуры человеческого пове­дения.

Благодаря деятельности Боаса, Сэпира, Блумфилда и их учеников и возможностям, которые создаются языками американских индейцев, американская антропология сыг­рала важную роль в прогрессе лингвистики в США. Она спо­собствовала разработке специальных понятий и методов исследования и применила лингвистику как средство для изысканий в других направлениях. Взаимопроникновение, отличающее антропологию и лингвистику, становится те­перь характерным и для психологии и лингвистики. Усвоив достижения современной лингвистики, психологи дали в последние годы много ценных работ, представляющих зна­чительный интерес для языковедов. Достаточно вспомнить хотя бы работы Чарльза Осгуда, Джорджа Миллера и Род­жера Брауна.

Действительно, проникновение методов современной лингвистики в смежные области является, пожалуй, отли­чительным признаком второй половины нашего столетия. Можно предположить, что в процессе этого проникновения сыграют роль следующие факторы: 1) в собственно лингви­стике будет продолжаться исследование истории, структу­ры и использования языков; 2) в других дисциплинах линг­вистические понятия и приемы будут модифицироваться, реинтерпретироваться, классифицироваться и, может быть, иногда возвращаться в видоизмененной форме в лингви­стику; 3) лингвистика сохранит свое положение дисципли­ны, ответственной за координацию результатов, касаю­щихся словесного поведения, с точки зрения самого языка.

Так или иначе, совместный вклад лингвистики и психо­логии в растущую и ветвящуюся науку о словесном поведе­нии кажется жизнеспособным и надежным. Остается ли что-нибудь на долю антропологии, если не учитывать дея­тельности тех ее представителей, которые становятся линг­вистами и психологами, и если отвлечься от ее традицион­ной роли умного собеседника, готового поделиться СВОИМИ наблюдениями по более общим вопросам культуры? Перей­дет ли теперь к психологии роль главного союзника лингви­стики-среди прочих наук? Только цифры смогут ответить на этот вопрос. Он не имел бы никакого значения, если бы уси­ление, а не ослабление взаимной заинтересованности не было выгодно и лингвистике и антропологии.

За одно можно быть спокойным. Современная лингви­стика широко усваивается младшим поколением ученых- антропологов, которые с большим знанием дела работают в самых различных областях, начиная с исторических и дескриптивных штудий и кончая проблемами семантики и социального варьирования. Большинство таких работ по­священо четко определенным лингвистическим проблемам; их теоретические основы твердо установлены, их методоло­гия хорошо обоснована, а результаты имеют немалое зна­чение, особенно для ареалов, в которых число языков быстро сокращается.

Важно не упустить возможности развить новые связи, а к этому ведет такое исследование речевого поведения, ко­торое может быть обеспечено, пожалуй, только сотрудниче­ством антропологии и лингвистики. Речь идет не просто о том, чтобы заставить лингвистику работать над другими научными проблемами,такими, как когнитивное или экспрес­сивное поведение. И в том и в другом роль речи велика и уже привлекала внимание антропологов: исследование

проблем когнитивного поведения связывается с именем Уорфа, а проблемами экспрессивного поведения занимались в последние годы ученые, называвшие себя «паралингви­стами». Однако продолжать изучение этих проблем и пы­таться подвести под них прочный антропологический фун­дамент — значит начать исследование новой проблематики, которой уделялось мало внимания.

Действительно, имеется несколько слабо развитых об­ластей науки, имеющих дело с речью, для которых антропо­логия может оказаться полезной. Все они похожи друг на друга в том отношении, что нуждаются в свежей теорети­ческой мысли, методологической выдумке и эмпирической работе и ведут свое происхождение от антропологии как дисциплины по существу сравнительной. К числу этих об­ластей относятся обновленная (возможно, под названием «социолингвистики») диалектология; изучение места языка в эволюционной теории культуры; семантическая типология языков; наконец, подлинно сравнительное изучение словес­ного искусства *. Все упомянутые области начали, к сча­стью, привлекать внимание. Однако для антропологического исследования поведения интерес представляет еще одна об­ласть, которая кажется весьма общей и существенной и на которую совсем не обращали внимания. Она может быть названа этнографией речи.

В некотором смысле эта область является недостающим звеном между тем, что обычно описывается в грамматиках, и тем, что обычно описывается в этнографиях. И грамматика и этнография используют показания речи для обнаружения других моделей; ни та, ни другая не фокусирует внимания на ее собственных моделях. В другом смысле это вопрос о том, какие сведения о речи, помимо правил грамматики и словаря, усваиваются ребенком в процессе его превращения в полноправного члена данного языкового общества. Нако­нец, это вопрос о том, что иностранец должен узнать о ре­чевом поведении данной группы, чтобы получить возмож­ность правильно и эффективно участвовать в ее действиях. Этнография речи занимается ситуациями и практикой, мо­делями и функциями говорения как вполне самостоятельного рода деятельности.

Трудно сказать, каково в деталях возможное содержание этой области и как может выглядеть ее системное описание, хотя я и попытаюсь это сделать в настоящей работе. Полевых обследований, посвященных этой теме, почти нет; мало вни­мания уделялось и теории и методологии таких обследова­ний. Если собрать вместе все имеющиеся отрывочные све­дения, их окажется достаточно, чтобы показать, что модели и функции речи могут быть очень разными у разных групп;

¹ Опыт разработки первой из этих областей см. в Гамперц 1961; опыт разработки трех других см. соответственно в Хаймс 1961в, он же 1961а ион же 1960а (вопросы типологии рассматри­ваются в конце последней работы). Реализация этой программы потре­бует сближения с традиционными филологическими дисциплинами, в распоряжении которых находится значительная часть важных для нее материалов.

в частности, способы использования речи в процессах социа­лизации и образования могут разительно отличаться друг от друга. Однако этих сведений недостаточно для того, что­бы выделить все переменные или выявить систему. Поэтому нижеследующее изложение должно быть ориентировано на предстоящую полевую работу.

Зачем предпринимать такую полевую работу? На это есть несколько причин.

Я попытаюсь выявить существо и проблематику этой об­ласти, показав прежде всего, что изучение речи как фактора в когнитивном и экспрессивном поведении приводит к воп­росу об этнографических правилах использования речи в обществе. Затем я обрисую дескриптивные процедуры, способные обнаружить такие правила. Обследование роли речи в социализации с помощью техники опроса дает многое для понимания содержания и методов решения одной важ­ной проблемы. В заключение я кратко перечислю новые теоретические перспективы, вытекающие из опыта всей работы.

Речь в когнитивном и экспрессивном поведении

Роль речи в когнитивном поведении — давняя тема ант­ропологии. При ее обсуждении в последние годы чаще всего ссылались на взгляды Уорфа. По соображениям места я не могу дать здесь оценки всем идеям и исследованиям, которые имеют к ней отношение; могу лишь сослаться на две другие работы (Хаймс 1961 а, Хаймс 1961 б). Кратко говоря, никто не сомневается в том, что речевые навыки входят в число факторов, определяющих внеязыковое поведение че­ловека, и наоборот. Вопрос состоит в том, каковы формы и степень этого взаимовлияния.

Если мы занимаемся ролью фонологических навыков в восприятии и распознавании звуков, к нашим услугам мно­гочисленные теоретические разработки, технические приемы и экспериментальные исследования. Если же мы занимаемся ролью семантических навыков в восприятии и интерпретации опыта, в нашем распоряжении нет ничего подобного. Были проделаны некоторые экспериментальные пробы (см. ком­ментарий в X а й м с 1961 б), но мы не можем должным об­разом исследовать роль семантических навыков в обычном поведении, ничего не зная о семантических навыках, кото­рые в принципе могут оказаться существенными, а такие знания могут быть получены только в результате описания речи относительно реальных условий ее использования.

На необходимость такой этнографической семантики ука­зывали и раньше, и это является темой «Коралловых садов и их магии» Малиновского (часть II). Однако остается воп­рос о том, каким образом реализовать этнографическую се­мантику, как разработать ее методологию. Малиновский ясно видел необходимость анализировать значение в контексте, но на практике его метод сводился к бесконечному переска­зу. Этнографическая семантика может быть громоздкой, но в принципе она не должна быть ни бесконечной, ни случай­ной. Она должна быть чем-то большим, чем простое отраже­ние действительности в виде перечня фактов. Она должна иметь форму структурного анализа, столь же экономного, как грамматические правила, с помощью которых анали­зируется бесконечное множество текстов.

В предшествующем поколении Якобсон и его коллеги сделали очень много для разработки такой структурной се­мантики. В недавние годы свидетельством новой волны ин­тереса американских ученых к этим проблемам явились важ­ные статьи таких лингвистов, как Хауген (Хауген 1957) и Йоос (Й о о с 1958), и таких этнографов, как Конклин (Конклин 1955, Конклин 1962), Гуденаф (Г у д е- н а ф 1956 а, Гуденаф 1957) и Лаунсбери (Л а у н с- б е р и 1956). Здесь, как и в других исследованиях, суще­ствуют два общих подхода, блестяще сформулированных Якобсоном: с одной стороны, нужно проследить использова­ние данной единицы во всех различных контекстах, где она может встретиться, характеризуя ее в терминах ее способ­ности сочетаться с другими единицами; с другой стороны, нужно поместить данную единицу в класс единиц, способ­ных встречаться в определенных контекстах, характеризуя ее в терминах ее способности замещать другие единицы дан­ного класса. Эти два подхода назывались по-разному, в част­ности «исследованием языка на синтагматической и парадиг­матической осях» (см. Якобсон и Халле 1956). По существу, первый подход — это подход с точки зрения согласования; второй мо^сет быть назван подходом с точки зрения противопоставления единиц внутри конструкции, или, лучше, внутри релевантной (существенной) конструк­ции. Здесь я хотел бы присоединиться к тем, кто считает второй подход более фундаментальным, чем первый: он подтверждает структурную релевантность единиц, дистрибу­ция которых изучается в рамках первого подхода, и обога­щает полученные сведения новой информацией. Я убежден, что применение принципа «противопоставления внутри кон­струкции» приведет лингвистику к этнографии, а этно­графию — к анализу типов речи.

Ниже я могу лишь очень кратко аргументировать этот тезис. Парадигматический подход требует обнаружения ре­левантной конструкции, или контекста, с помощью которого выделяются противопоставляемые внутри него единицы и определяются дифференциальные признаки для элементов построенного таким образом класса. Этот подход с успехом применялся в области фонологии и грамматики, но не был столь эффективен в области словаря. Многие вообще сомне­ваются в том, что структурный подход применим к языку в целом, включая и весь его словарь. Было бы, однако, уди­вительно и труднообъяснимо, если бы парадигматический принцип, имеющий фундаментальное значение для ядра языка, оказался бы бесплодным применительно к лексике. Исходя из этого, лингвисты, связанные с глоссематической школой, предложили приемы анализа «структуры содер­жания» и отстаивали принципиальную возможность их распространения на весь словарь. Эти приемы могут ока­заться плодотворными, хотя они подвергались теоретиче­ской критике и хотя в некоторых из них пока чувствуются элементы случайности и произвольности. Во всяком случае, они не предполагают выхода за рамки собственно языковых данных — в область исследования речевого поведения и использования речи. Такое исследование необходимо неза­висимо от того, занимаемся ли мы семантикой как учением о значении и смысле или включаем в нее, как того требует этнография речи, еще и то, что может быть названо «прагма­тическим значением» (ср. концепцию Фирта, включавшего в понятие семантики и прагматические аспекты значения, ко­торые он выводил за пределы лексикографии и считал пред­метом «социологической лингвистики»,— Ф и р т 1935, 27).

Легко понять, почему такое исследование необходимо. Одним из источников затруднений, с которыми сталкивает­ся в настоящее время структурный анализ содержания, яв­ляется как раз ограниченность контекстов, представленных в обычных языковых материалах. Эти материалы дают до­статочно контекстов для фонологического и грамматического анализа, но для семантического анализа их недостаточно, если не считать нескольких ограниченных наборов часто встречающихся элементов, таких, как падежные окончания и предлоги. Вот почему, рассматривая возможность струк­турного анализа таких единиц, как лат. tabul-, Уэллс пи­сал: «...единственный имеющийся сейчас в нашем распоря­жении надежный метод связан с трактовкой этого элемента как члена какой-то парадигмы плана содержания. Мы, од­нако, не видим, как его можно представить таким образом» (Уэллс 1957).

Некоторые ученые склонны иногда постулировать диф­ференциальные признаки, на первый взгляд универсальные или заданные заранее, для некоторых других областей, та­ких, как термины родства, числительные, местоимения. В действительности, однако, самые, казалось бы, очевидные признаки нельзя принимать в качестве само собой разу­меющихся. В некоторых случаях можно допустить, что, хотя языки членят опыт по-разному, сам опыт един и может быть уподоблен одной картинке-загадке, скрывающей не­сколько различных изображений. Но недавние работы по­казывают, что до начала структурного анализа значения не­обходимо продемонстрировать реальное единство соответст­вующего отрезка действительности для всех говорящих о нем людей. Даже для терминов родства или цветообозна- чений нельзя предписать заранее, что данная область вклю­чает, чего в ней нет, какие признаки являются определяю­щими для нее и ее элементов (ср. К о н а н т 1961, Кон­клин 1955). (Этот принцип в целом верен для всех куль­турных явлений; ср. Г у д е н а ф 1956 б о правилах про­живания и Адамс 1960 о структуре семьи.)

Исследование естественных условий использования ре­чи, имеющее целью проверить, насколько существенны для описания данной области выделенные дифференциальные признаки, является основой успеха Конклина и Фрейка и указывает путь, по которому должен направляться структурный анализ всей речи. Любое высказывание, встре­тившееся в данном контексте, может быть противопостав­лено другому высказыванию, однако для большинства слов и более крупных единиц речи контексты следует искать не в обычном корпусе языковых данных, а в ситуациях поведе­ния. Необходимо устанавливать формы и условия поведе­ния, существенные для речи, и наборы языковых единиц, которые в них встречаются, связывая первые со вторыми; после этого могут быть найдены дифференциальные признаки и правила употребления независимо от того, являются ли они чисто семантическими (десигнативными) или имеют другое содержание и функции (с формально-лингвистической точки зрения такие классы могут остаться незамеченными, по­скольку входящие в них выражения формально различны; так, класс приветствий может колебаться от «Ні» («Эй») до «It’s a damned good thing you got here when you did, Jack!» («Чертовски хорошо, что ты пришел, Джек!»)).

Этот подход требует, разумеется, структурного анализа языкового коллектива в связи с речью, который был бы своего рода этнографией речи. Он является ответом на проб­лему, поставленную Ельмслевом (Ельмслев 1957, 283): «Структурное описание не может быть осуществлено иначе как при условии, что оно способно свести открытые классы к закрытым».

Для понимания и предсказания поведения существенна содержательная роль контекстов, которая может быть оха­рактеризована следующим образом. Языковая форма задает определенный круг значений. Контекст поддерживает опре­деленный круг значений. Когда некоторая форма исполь­зуется в некотором контексте, она элиминирует все возмож­ные в нем значения, за исключением тех, которые свойст­венны ей самой; контекст элиминирует все возможные зна­чения данной формы, за исключением тех, которые он спо­собен поддержать. Реализованное значение зависит от взаимодействия этих двух факторов. (Недавно сформули­рованный Йоосом (Й о о с 1958), этот принцип был выдви­нут еще Бюлером (Бюлер 1934, 183) и Фиртом (Ф и р т 1935, 32).)

Важной является и та мысль, что содержательная роль речи не абсолютна, но зависит от того, чтб, где и когда го­ворится. Речь играет более важную содержательную роль в некоторых видах деятельности, в некоторые моменты, для некоторых людей, для некоторых обществ. Масштабы и вид влияния могут меняться, как различаются они, например, у ребенка и взрослого; очевидно также, что для многоязыч­ных индивидов существует проблема относительной важ­ности языков, которыми они владеют.

Такой интерес к речи в контекстах поведения приводит к анализу определенных моделей в конкретных естествен­ных ситуациях. Если мы не можем вычитать из грамматики, какую роль играют речевые навыки в повседневном поведе­нии, мы не можем узнать этого и из экспериментальной си­туации, которая является новой для данной культуры. Нель­зя этого выяснить и из схематических описаний речевых и иных навыков, скрупулезно сравниваемых через тысячу лет после того, как эти описания были составлены. Анализ должен быть произведен на месте. Мы должны знать, для ка­ких контекстов какие модели пригодны и как, где и когда они входят в игру. Афоризм «значение есть употребление» приобретает новую силу, когда мы начинаем всерьез изу­чать роль семантических навыков в поведении.

Коротко говоря, описание семантических навыков зави­сит от речевых контекстов, на основе которых определяются релевантные конструкции, классы единиц и дифферен­циальные признаки. Более того, отдельные лица и целые группы могут отличаться друг от друга типами поведения, опосредствованными речью. Таким образом, анализ роли речи в когнитивном поведении приводит к анализу этногра­фического контекста речи.

То же самое верно и относительно роли речи в экспрес­сивном поведении. Разумеется, в экспрессивном поведении, в той мере, в какой оно предполагает использование того же кода, есть когнитивный аспект, так что семантические на­выки не исчерпывают когнитивной роли речи. Равным об­разом экспрессивный аспект имеется и в когнитивном стиле отдельного лица или группы лиц; и вообще все явления речи могут интерпретироваться слушающим как несущие экспрес­сивную информацию о говорящем. Однако для работ об экспрессивном поведении характерно подчеркивание речи как аспекта личности и выделение некоторых черт речи, таких, как тон голоса и паузы неуверенности, которые ле­жат за пределами словаря и грамматики и которые в недав­нее время были в предварительном порядке систематизиро­ваны в рамках «паралингвистики». (Общую характеристику когнитивных и экспрессивных аспектов личности с лингви­стической точки зрения см. в X а й м с 1961 б.) Главная ра­бота, явившаяся плодом исследований в области паралинг­вистики — работа Питтенгера, Хоккета и Данехи (П и т- тенгер и др. 1960),— основана на эвристическом, хотя и несколько интуитивном, применении принципа противо­поставления внутри конструкции, с помощью которого раз­ворачивается психиатрическое интервью. Действительно, основная задача, стоящая перед паралингвистикой, состоит в том, чтобы определить значение обнаруженных ею явле­ний дальнейшим изучением их противопоставительного ис­пользования. В целом можно сказать, что всякий прогресс в анализе экспрессивной роли речи также ведет к анализу этнографического контекста ^г.

Среди других объектов антропологии, которые подводят к такому анализу, назовем тот аспект культурного развития, который связан с программами элементарного образования, касающимися грамотности и многоязычия. Когда для тузем­ных форм речи вводятся новые употребления, а формы ино­странного языка начинают использоваться в туземных кон­текстах, необходимо анализировать типы и функции речи в обоих языках, чтобы можно было предсказать, где они бу­дут соответствовать друг другу, а где — конфликтовать (ср. Вайнрайх 1953 и Хаймс 1961 в).

Теперь посмотрим, как может быть выполнен анализ этнографического контекста речи. Имеется несколько на­правлений исследования, чьи цели частично совпадают с целями этнографии и чьи результаты и методы должны ей помочь. Поскольку эти направления до сих пор не слились и каждое из них отлично по содержанию и объему от пред­мета, который нас здесь интересует, разумно, а может быть и необходимо, воспользоваться этой возможностью, чтобы обсудить проблему описания и очертить метод ее решения. Мой подход к теме свободен, конечно, от предубеждения про­тив путей, которыми с пользой для себя идут другие. Можно ожидать, что подходы к этнографическому анализу, разра­ботанные под влиянием лингвистики, несмотря на возмож­ные расхождения, обнаружат большое сходство во многих отношениях ^[49].

Дескриптивный анализ речи

Содержанием описания является экономия речи в об­ществе. Описанию подлежит любая форма поведения, реле­вантная для структурного («эмического» по терминологии Пайка) анализа речи. При этом не следует представлять себе поведенческую реальность в виде пирога, а экономию речи — в виде единственного разреза. Речь идет лишь о точке зре­ния, упорядочивающей социальную действительность, кото­рая является одной и той же для различных аналитических систем. Я считаю, что структурный анализ в рамках выбран­ной мною системы будет представлять интерес сам по себе и может оказаться полезным для анализа с других точек зрения.

Под структурным анализом понимается нечто большее, чем размещение данных по выделенному набору категорий. Такое размещение является необходимой отправной точ­кой, а также результатом, к которому мы стремимся, когда системы, проанализированные по отдельности, изучаются в сравнительном плане. Но при изучении отдельной системы структурный анализ означает научное и моральное обяза­тельство индуктивно обнаружить единицы, критерии и кон­струкции, которые существенны с точки зрения самой этой системы. Иллюстрацией может служить взаимоотношение между фонетикой в качестве отправной точки, фонологи­ческим анализом данного языка и использованием резуль­татов этого анализа в общем языкознании, например в фо­нологической типологии; другой пример — этнологические категории в качестве отправной точки, этнографический ана­лиз принятых в данном обществе правил, скажем правил проживания, и использование результатов этого анализа в сравнительном исследовании. Категории, даваемые ниже для этнографии речи, должны рассматриваться как способ проникновения в частные системы; они аналогичны фонетике и, может быть, части практической фонологии. Они мыслятся как эвристические, а не априорные.

Эта мысль кажется очевидной, но опыт показывает, что ее легко понять неверно. Поэтому я поставлю вопрос ина­че. Что было бы правильным возражением против того, что излагается в этой работе? Не утверждение, что в действи­тельности имеется три, восемь или 76 факторов или функ­ций речи вообще, что было бы равносильно попытке выяс­нить, сколько в действительности имеется фонем — вооб­ще, Вопрос же состоит в том, сколько имеется фонем или факторов и функций в какой-то определенной системе. От­веты на вопросы о том, каково могло бы быть общее число факторов и функций и каковы инварианты с универсальной сферой действия, сейчас могут быть угаданы, но с уверен­ностью их можно будет дать только после структурного анализа многих систем. Следовательно, правильным возра­жением против излагаемого было бы возражение, которое помогает этой работе и делает из нее лучшее руководство по практической фонетике и фонологии.

Можно спросить: в каких пределах анализ с точки зре­ния самой речи является структурно эффективным в конкрет­ном случае? Деятельность, которая определяется как гово­рение одной группой, может представляться чем-то иным другой группе. Однако различия такого рода сами по себе представляют интерес. Какие-то формы поведения органи­зуются и определяются в терминах говорения в любой груп­пе, и смысл этого поведения может ускользнуть от нас, если мы не проанализируем его как речь. Только если мы сосре­доточиваемся на речи, мы можем ответить на структурный вопрос и получить данные для сравнительного изучения сте­пени участия речи в структуре поведения различных групп. В некотором смысле сравнительная этнография речи — всего лишь один из видов сравнительного изучения того, как ис­пользуются культурные ресурсы вообще.

Следует заметить, что экономия речи в группе опреде­ляется относительно совокупности говорящих или общест­ва, как бы последнее ни понималось, а не относительно одно­родного или ограниченного в пространстве языкового кода. Если одновременно используется несколько диалектов или языков, они рассматриваются вместе как часть речевой дея­тельности данной группы. Этот подход с самого начала по­рывает с представлением о взаимно-однозначном соответ­ствии языка и культуры. Действительно, для большинства обществ мира главный объект нашего внимания не совпа­дает с тем, что определяется как отдельный язык. Конст­рукции языкового кода рассматриваются как одна из не­скольких аналитических абстракций, извлекаемых из сло­весного поведения. В терминах теории культуры они счи­таются одним из наборов речевых навыков. Закрепление тех или иных языков или их вариантов за определенными си­туациями или функциями и значение каждого из них для личности, статуса говорящего и его образа мыслей также займут свое место в описании. Конечно, будет необходим и общепринятый анализ каждого кода, однако более широкая система представляется более «естественной», антропологи­ческой в собственном смысле слова. Этот ход рассуждений сохраняет силу и в том случае, когда внимание сфокусиро­вано на отдельной личности, а не на совокупности гово­рящих ^[50].

Необходимый шаг состоит в том, чтобы найти место речи в иерархии включенных друг в друга объектов: не всякое поведение является общением с точки зрения его участни­ков; не всякое общение осуществляется при помощи языка; языковые средства включают не только речь. По поводу той или иной деятельности или ситуации можно спросить: со­держит ли она акт общения (с самим собой или с другим) или нет? Если да, то осуществляется ли общение с помощью языка или неязыковых средств (жеста, телодвижения) или того и другого вместе? В конкретном случае одна из этих альтернатив может быть необходима, или возможна, или исключена. В различных группах оценки поведенческой си­туации как общения не совпадают. Каково, например, рас­пределение ситуаций, когда молчание считается в данном обществе обязательным, в отличие от ситуаций, когда молчание, являясь факультативным, может служить сооб­щением? (Говорить, что все является сообщением,— значит превращать этот термин в бесполезную метафору. В случае необходимости можно изменить формулировки следующим образом: не всякое поведение есть посылка сообщения... не всякая посылка сообщения осуществляется при помощи языка... и т. д.)Могут различаться и оценки средств обще­ния. В любой группе некоторые ситуации обязательно оце­ниваются как ситуации речи, некоторые другие могут быть оценены таким образом, а некоторые не могут. Какие си­туации требуют письма, производных кодов типа пения, свиста, барабанного боя, неязыкового использования голоса или инструментов, жестов? Закреплены ли определенные сообщения за каждым из этих средств?

Распределение актов и средств общения в наборе пове­денческих ситуаций составляет один уровень описания. Ти­пы сочетаемости и частотность являются одним из оснований для сравнения различных групп. Гораздо более сложным является анализ самого акта общения (рассматривая его, я буду использовать термины «речь» и «говорение», но эти слова — лишь суррогаты, обозначающие все формы обще­ния, и описание должно быть обобщено таким образом, что­бы охватить их все). Подчеркну еще раз, что нижеследую­щее является не готовой системой, в которую должен быть уложен материал, а последовательностью вопросов, которые следует поставить. Я надеюсь, что вопросы дадут возмож­ность нащупать составные части и перейти от них к струк­туре речи данной группы.

Существуют, по-видимому, три аспекта экономии речи, которые полезно рассмотреть по отдельности: акты речи (speech events — «речевые события») как таковые; консти­тутивные факторы (constituent factors) актов речи; функции речи (functions of speech). Каждый из аспектов выделяется в результате изменения точки зрения на предмет, и полное описание одного аспекта осуществляется отчасти в терми­нах двух других.

Акты речи

При изучении каждого аспекта полезны три типа вопро­сов. Приступая к рассмотрению речи данной группы, сле­дует узнать: что мы относим к актам речи? Какие классы актов речи выделяются или могут быть выделены? Каковы дифференциальные признаки, на основе которых они раз­личаются? (Здесь необходима ссылка на то, как представ­ляются факторы и выполняются функции.) Каковы типы их сочетаемости, их распределения относительно друг друга и относительно внешних событий (в терминах поведения вообще или одной из его сторон)?

Хорошим этнографическим приемом обнаружения ак­тов речи, а также других категорий является рассмотрение слов, которые их называют. Некоторые классы актов речи в нашей культуре хорошо известны: воскресная проповедь, вступительное слово, клятва верности. О других дают пред­ставление такие разговорные выражения, как heart-to- heart talk «разговор по душам», salestalk ««торговаться», talk man-to-man «мужской разговор», woman’s talk ^«дам­ский разговор», bull session ««полицейский допрос», chat «треп», polite conversation «вежливая беседа», chatter (of а team) «профессиональные разговорчики», chew him out ««пилить кого-л.», give him the lowdown ««выложить кому-л. подноготную», get it off his chest ««дайте ему вы­сказаться и облегчить душу», griping «воркотня» и т. п. Я не знаю, как их анализировать со структурной точки зрения. Совершенно ясно, что этот материал не может быть набран только по словарю: отдельные случаи и классы ак­тов речи могут называться самыми различными средст­вами — не только существительными, но и глаголами, сло­восочетаниями и предложениями. В ответ иа вопрос «Nice talk?» [«Хорошо поговорили?»] ситуация может быть оха­рактеризована так: «Couldn’t get a word in edgewise» [«He мог вставить ни словечка»].

Поскольку члены общества воспринимают свое словес­ное взаимодействие в терминах таких категорий, имеет смысл искать их существенные свойства и распределение. Возьмем хотя бы категорию cussing out «перебранка», ис­пользуемую при описании определенного класса актов речи в языке чинук. Это набор глагольных основ для называния различных видов перебранки. Какие альтернативные акты (языковые или неязыковые), такие, как попытка прогнать или избить, возможны в той же ситуации? Если принимать во внимание факторы, то кто ругается, с кем, когда и где, в рамках какого стиля или кода, из-за чего? Если исходить из функций, то имеется ли в перебранке эстетический эле­мент, оцениваются ли говорящие по своим способностям ругаться, к чему приводит перебранка для ее участников, каково ее ожидаемое или реальное воздействие на слушате­лей? Какова роль перебранки в сохранении данной соци­альной системы, культурных ценностей, личностных си­стем? (В этом плане интересен анализ слова roka «восхва­ление, пение хвалы» в хауса, проведенный Смитом,— см. Смит 1957; см. также Конклин 1959.)

Интересен и вопрос о том, какие явления могут завер­шать акты речи или какой-либо отрезок внутри акта речи.

Факторы в актах речи

Любой акт речи может рассматриваться как состоящий из нескольких компонентов, и анализ этих компонентов является одним из важных аспектов этнографии речи. Мож­но выделить семь компонентов, или факторов. Каждый акт речи включает в себя: 1) Отправителя (Адресующего, Ад­ресанта); 2) Получателя (Адресата); 3) Форму сообщения; 4) Канал связи; 5) Код; 6) Тему; 7) Обстановку (Сцену, Ситуацию)^в.

Набор из семи типов факторов является исходной («эти­ческой») системой. У любой группы категории могут от­личаться числом и содержанием, и все их проявления и классы должны быть эмпирически установлены. Так, От­правитель и Адресующий или Получатель и Адресат не обя­зательно будут совпадать. В языках восточночинукской группы торжественная церемония отчасти определяется тем, что слова вождя или устроителя повторяет для собрав­шихся специально выделенный служитель. Вообще катего­рии этих двух факторов должны исследоваться в терминах ролевой системы данной группы. Более того, в зависимости от верований и обычаев категории Отправителей и Получа­телей по-разному распределяются среди членов данной группы. Прилет стаи воронов означал для носителей языка квакиутль предупреждение, и существовала соответствую­щая категория Получателя: тот, чей послед был съеден воронами, мог, став взрослым, воспринимать крики воро­нов и интерпретировать их как то или иное из ограничен­ного набора высказываний на языке квакиутль. Для индей­цев племени фокс типом потенциального Отправителя яв­ляется камень. Грудных детей иногда считают, а иногда не считают классом потенциальных Адресатов, и с ними иног­да говорят, а иногда не говорят; как Адресаты они рассмат­ривались носителями языков могав и тлингит, которые счи­тали младенцев способными понимать речь (практика обра­щения с маленькими детьми и домашними животными и в нашем обществе тоже не единообразна).

Форма сообщения, или типичная форма класса сообще­ний, является дескриптивным фактом, который приобре­тает особую значимость как эстетический и стилистический фактор, рассматриваем ли мы его по отношению к кодовым средствам (Ньюмен (Ньюмен 1940) показал, что йо- кутс и английский резко противопоставлены друг другу), или по отношению к конкретному контексту (Риффатер (Риффатер 1959) считает это отношение фундамен­тальным для анализа стиля), или же по отношению к кон­кретному референту (примером последнего является ритми­ческое предпочтение, отдаваемое некоторыми лингвистами определению «Trager-Smith» в противовес определению «Smith-Trager»).

Межкультурные различия в Каналах связи хорошо из­вестны. К их числу относятся не только наличие или отсут­ствие письменности, но и разработка инструментальных ка­налов связи такими западноафриканскими народностями, как ябо, использование тонового свиста некоторыми груп­пами масатеков в Мексике и т. д.

Уже отмечалось, что фактор Кода является переменной, которая находится в центре внимания при изучении рече­вых навыков данного сообщества. Имеется широкий диа­пазон возможностей — от сообществ, в которых исполь­зуются стилистические разновидности одного и того же диа­лекта, до сообществ, в которых многие владеют несколь­кими различными языками. Сюда же относится и наличие арго, жаргонов, форм речевой маскировки и т. п. В настоя­щее время усиленно обсуждаются такие термины, как «диа­лект», «вариант языка», vernacular «исконный язык», le­vel «стиль» (см. Фергюсон и Гамперц 1960, Хидл 1958, Кеньон 1948). Ясно, что нельзя опреде­лить ту или иную форму речи как диалект, язык или стиль исходя только из ее языковых признаков; не могут быть опре­делены таким образом и категории. Необходимо учитывать еще и социокультурное измерение (см. работу Вольф 1959 о несовпадении объективных языковых различий с границами общения); в связи с ним должны быть найдены туземные категории вместе с их различительными призна­ками и тем смыслом, который приписывается использованию той или иной из них в данной ситуации. В зависимости от нашего отношения наличие очень немногих черт может наложить на данную форму речи печать другого стиля или диалекта ^[51].

Фактор Темы связан с изучением лексической иерархии языков, на которых говорит данная группа, включая ана­лиз идиом и любых принятых в данном обществе стандарт­ных высказываний, на предмет выяснения того, что вообще может быть сказано. В большей степени это значит попросту то, что семантическое исследование необходимо во всяком исследовании речи. Этнография речи также обращает осо­бое внимание на туземные категории, которые могут слу­жить в качестве тем. Следует знать категории, в терминах которых люди ответят на вопрос: «О чем они говорят?» — а также признаки и типы сочетаемости таких категорий. Сюда же можно отнести и старую риторическую категорию общего места.

Фактор Обстановки является фундаментальным и с тру­дом поддается анализу. Он лежит в основе многих других факторов, но вместе с тем нелегко определить, из чего он складывается. Мы принимаем в качестве осмысленных такие термины, как «контекст ситуации» и «определение ситуации», но редко задаем вопрос об этнографических критериях си­туации, возможных типах ситуаций, их числе и т. п. Слова данного языка являются одним из средств разрешения этой трудности; полезными при определении поведенческих обстановок и членении континуума поведения будут также соображения Баркера и Райта (Баркер и Райт 1955) ^[52].

В какой-то мере значение этих типов факторов будет выяснено при их рассмотрении относительно функций речи. Что касается самих факторов, подчеркнем еще раз, что много информации о них содержится в лексических категориях исконного языка и что противопоставление внутри конст­рукции является основным приемом при установлении еди­ниц и классов и обнаружении дифференциальных признаков.

Если для некоторой группы даны существенные единицы и классы, можно изучать типы их распределения. Один из возможных способов состоит в том, чтобы выделить едини­цу или класс и, сохраняя их неизменными, варьировать другие компоненты. Подобно технике составления конкор­дансов, это приводит к инвентарю — описанию элемента в терминах его сочетаемости с другими элементами. Будучи общим дистрибутивным приемом, данный метод может при­вести к обнаружению отношений, существующих между различными элементами: устанавливается, является ли со­четаемость обязательной, или факультативной, или струк­турно невозможной. Иногда данным отношением могут быть связаны только два элемента (как это имеет место в случае, когда к определенной категории Получателя может обра­щаться только определенная категория Отправителя), иногда — несколько. Это отношение может быть присущим и классу актов речи.

Таким образом мы можем обнаружить правила поведе­ния, принятые для себя индивидом или целой группой (при­знаки, указывающие на то, что такие правила были наруше­ны, оказываются особенно полезными для их обнаружения). С лингвистической (Кодовой) точки зрения такие правила могут объяснить варьирование в речевом материале, на ко­тором основано описание, показав, почему не встречаются некоторые грамматически возможные высказывания (дадим в качестве примеров иллюстрации на каждый из типов фак­торов: потому что информанту не полагается быть Отпра­вителем; данный исследователь не имеет права быть Получа­телем; предпочитается иной выбор слов или их порядок; сообщение обычно поется и не может быть продиктовано иначе как по этому каналу связи; сообщение выдержано в таком варианте или стиле речи, которого информант избе­гает или не должен использовать; тема высказывания табу­ирована; ситуация, которая может быть предметом такого высказывания, никогда не имела места или является вооб­ражаемой; такое говорится только в контексте, к которому лингвист не имеет доступа). С этнографической точки зре­ния обнаружение принятых в данном обществе правил по­ведения представляет практический интерес, поскольку тогда можно наблюдать общение, будучи его участником; с другой стороны, такие правила занимают центральное ме­сто во всей концепции речи как системы. Типы речи состав­ляют систему, по крайней мере отчасти, именно благодаря ограничениям на сочетаемость элементов.

Этнографы уже обращали внимание на соответствующие данные; в особенности это касается таких лексических еди­ниц, выбор которых обусловлен свойствами говорящих,— например, терминов родства. Лингвисты учитывали такие единицы, когда различия между ними получали формальное выражение в коде, как это происходит, в частности, в том случае, когда пол говорящего и слушающего определяет выбор морфемы или парадигмы (лучшая работа на эту тему — Хаас 1944). Тогда соответствующие свойства участников речи могут рассматриваться как элементы окру­жения при использовании принципа дополнительного рас­пределения и трактовке форм как лексически или граммати­чески эквивалентных: однако такие данные рассматриваются скорее как периферийный участок грамматики, чем как вы­ход в более широкую систему речи (факты этого рода иног­да служили основанием для представления о различных мужских и женских «языках», но серьезных описаний рече­вых различий между мужчинами и женщинами этих обществ фактически нет).

Дескриптивный анализ типов речи в терминах конст­руктивных факторов акта речи, как они преломлены дан­ным туземным языком, заслуживает внимания сам по себе; с другой стороны, он открывает возможность предсказания поведения. Если нам дан акт речи в узком смысле слова, т. е. конкретное сообщение, то часто наш интерес сосредоточи­вается на том, что может быть сказано об одном или несколь­ких из его конститутивных элементов. Что может быть ска­зано об Отправителе — либо с точки зрения определяющих его свойств (возраста, пола, социального класса и т. п.), либо с точки зрения мотива, отношения, личности? что мо­жет быть сказано о Получателе, включая и его или ее веро­ятный ответ? о Контексте (включая предшествующие собы­тия, речевые или неречевые)? и т. д. (Для исследователя, ра­ботающего в поле, или для обучающегося ребенка может представлять интерес вопрос о том, что может быть сказано о Коде; для инженера-связиста — вопрос о том, что может быть сказано о Канале связи.) Мы можем рассматривать отношения между элементами или рассматривать все эле­менты в их отношении к какому-то одному из них.

Преимущество такого подхода состоит в том, что очень часто это как раз тот материал, с которым мы вынуждены работать, а именно текст того или иного рода. Исследования такого типа обычны в науке и вне ее. В нашем собственном обществе успех такого исследования предполагает знание отношений — предсказуемостных, вероятностных,— кото­рые связывают конститутивные элементы актов речи. Мы знаем типы речи, лежащие в основе данного текста или сооб­щения, и в какой-то мере способны ответить на вопрос, что изменилось бы, если бы Отправитель был другим, если бы другими были его мотивы и т. д. Применительно к другому обществу эта техника противопоставления внутри конст­рукции должна опираться на эксплицитный анализ типов речи.

Функции актов речи

Третий аспект актов речи — их функция. В антрополо­гии функции речи (или языка) рассматривались обычно в терминах универсальных функций. Хотя важно знать, в чем сходствуют функции речи в разных группах и для раз­ных лиц, здесь мы будем заниматься их различиями. Один из возможных способов сделать это состоит в том, чтобы пе­ревернуть обычный вопрос «Какова роль языка в сохране­нии личности, общества и культуры?» и вместо этого спро­сить: «Какова роль личности, общества и культуры в со­хранении языка?» Различные функциональные связи речи и языков можно особенно ясно видеть в тех случаях, когда мы задаемся этим вопросом применительно к ситуациям культурного изменения.

Исследователями стандартных (standard) языков уста­новлены функции этих языков и соответствующие им эмо­циональные отношения. Они практически приложимы ко всем языкам и могут служить основой для сопоставления их ролей. Пример: язык хопи-тева выполняет престижную, объединяющую и изоляционистскую функции; хопи-тева испытывают гордость за свой язык и обнаруживают боль­шую языковую лояльность. У восточных чероки иерархия функций, по-видимому, обратная: сохранение языка выпол­няет главным образом изоляционистскую функцию, и к нему относятся лояльно, но без особой гордости. Вероятно, наше мышление чересчур окрашено европейским языковым нацио­нализмом XIX в., чтобы мы могли заметить, что далеко не все языки имеют статус символа, необходимого для един­ства группы. Племя фульнио в Бразилии в течение трех сто­летий поддерживало свое единство, потеряв свои земли, но сохранив свой язык и главные обычаи, а гуайкери в Вене­суэле достигли того же самого сохранением своей системы отношений собственности. На протяжении нескольких по­колений у них не было и следа особого языка и религии. Можно подозревать, что отношение гуайкери к своему язы­ку отличалось от отношения фульнио.

Когда в обществе остается лишь несколько носителей данного языка, его сохранение почти всецело зависит от тех явных и неявных функций, которые он для них выпол­няет. Вот как, например, Суонтон спас офо — важный и самостоятельный язык семейства сиу. Отчасти ему повезло: он воспользовался случайным замечанием последней носи­тельницы языка, которая ничего не знала о его присутст­вии. Однако отчасти это произошло благодаря личности женщины, которая смогла стать информантом, потому что она годами разговаривала на этом языке сама с собой, после того как все остальные его носители умерли.

Эти примеры широких функциональных связей речи и языков поднимают вопросы, на которые можно ответить только в рамках общей этнографии или социальной антро­пологии. В той мере, в какой этнография речи создается осо­бой точкой зрения, а не особым предметом, это верно для нее и в других отношениях, но здесь это особенно важно потому, что необходимый концептуальный аппарат сущест­вует почти исключительно за пределами лингвистики. Тем не менее результатов в некоторых направлениях можно до­биться и за счет лингвистического рассмотрения функций речи в терминах конструктивных факторов акта речи.

В прежней лингвистической традиции в качестве функ­ций речи выступали обычно факторы акта речи, рассмотрен­ные с точки зрения мотива или цели, и в результате полу­чался набор функций — по одной на каждый из выделен­ных факторов. Иногда с функцией ассоциируется особый признак, лингвистическая категория или литературный жанр. Так, местоимение первого лица, междометия и лири­ческие стихотворения ассоциировались с экспрессивной функцией (выделение Отправителя в акте речи); местоиме­ние второго лица, императивы и риторическая или драма­тическая поэзия — с директивной функцией; местоимение третьего лица и эпическая поэзия — с референционной функцией ^[53].

Какая-то концепция функций речи обязательна для лю­бой теории поведения, если она хочет объяснить речь. То же самое верно и относительно описания языка в рамках тео­рии культуры. Действительно, соперничающие взгляды по многим вопросам, касающимся речи, могут быть лучше всего интерпретированы как основанные на различных до­пущениях о существовании и относительной важности тех или иных функций. Для этнографии речи, следовательно, вопрос состоит не в том, должна ли она включать концеп­цию речевых функций, а в том, какова должна быть эта концепция.

В настоящее время можно дать только предварительную наметку. Она мыслится в качестве инструкции для полевой работы, и поэтому особое внимание в ней следует уделить объему системы и ее гибкости. Не следует понимать функции речи чересчур узко, ограничивая их число или область дей­ствия, и в то же время не следует навязывать языку фикси­рованный набор функций. Хотя некоторые общие классы функций, бесспорно, универсальны, в каждом конкретном случае следует искать то, что отличает его от других, и быть готовым к тому, что функция, выделимая в одной группе, отсутствует в другой.

Можно указать семь широких типов функций, соответ­ствующих перечисленным выше семи типам факторов (каж­дый тип может быть назван по-разному, и самое удачное наименование может варьироваться в зависимости от об­стоятельств; альтернативы указаны в скобках). Эти семь функций суть: 1) Экспрессивная (Эмотивная); 2) Директив­ная (Конативная, Прагматическая, Риторическая, Побуди­тельная); 3) Поэтическая; 4) Контактная; 5) Метаязыковая;

6) Референционная; 7) Контекстуальная (Ситуационная).

В простейшем случае каждый тип функций можно счи­тать связанным с соответствующим типом фактора, и можно выделить вопросы и реплики, а также единицы, которые ассоциируются с каждой из них по преимуществу.

Высказывание «Вы говорите это с таким чувством» ука­зывает на экспрессивную функцию, и в языке могут быть единицы, закрепленные за ней, например франц. [h] («Je te H’aime») и английское растяжение гласных («What а fiiiiiiiiine boy» — «Что за чууудный мальчик!)», исполь­зуемые для передачи сильного чувства. (Признак может быть закреплен за экспрессивной функцией только в тех случаях, когда он не является референционным, т. е. когда это фоне­тический признак, не функционирующий фонологически для различения лексических единиц.) «Делай как я говорю, а не как я делаю» указывает на директивную функцию; им­перативы уже упоминались как директивные единицы по преимуществу. «Так часто думали, но никогда так здорово не выражали» указывает на поэтическую функцию (вни­мание сосредоточено на форме сообщения), так же как и «Звук должен казаться эхом смысла». Стопы, строки и мет­рические единицы вообще имеют главным образом поэти­ческую функцию. «Если бы я мог сказать это, вместо того чтобы писать!» и «Ты слышишь меня?» указывают на кон­тактную функцию; ритмические группы могут быть едини­цами канала связи в случае устной речи, подобно страницам в случае печатного текста. «Пойди посмотри это в словаре» указывает на метаязыковую функцию, на обращение к ко­ду, с помощью которого осуществляется общение; такие сло­ва, как «слово», и специальные лингвистические термины, которые делают возможным разговор о коде, выполняют главным образом метаязыковую функцию. Кавычки имеют метаязыковую функцию, когда они являются сигналом того, что форма цитируется или приводится в качестве примера, и контактную функцию, когда в них заключена прямая или воображаемая речь. «О чем ты собираешься говорить?» и «Что он хотел сказать?» (внимание сосредоточено на теме) указывают на референционную функцию. Большинство лек­сических и грамматических единиц являются референцион- ными по преимуществу и анализируются дескриптивной лингвистикой в терминах этой функции. «Когда ты ему скажешь об этом?», «Как сказано выше», «Здесь вы не долж­ны так говорить!», «Если вы все же собираетесь использо­вать эту сцену, вы должны ввести ее в пьесу позднее» вы­полняют главным образом контекстуальную функцию, равно как и светящийся знак «Внимание! Микрофон вклю­чен!» или авторские ремарки в начале пьесы («Эльсинор. Площадка перед замком»).

Все признаки акта речи, включая все признаки языко­вого кода, могут принимать участие во всех функциях. Об этом следует сказать, потому что некоторые признаки часто трактуются в терминах какой-то одной функции. Од­нако, как указал Кеннет Бёрк, любое высказывание, на­пример даже междометие, выступая во вторичной функции, может служить названием для контекстов, в которых оно уместно, и, следовательно, иметь референционный аспект. Для некоторых языковой код — это последовательность уровней, интерпретируемых всецело в терминах референ- ционной функции; остальные функции, такие, как экспрес­сивная, рассматриваются как относящиеся только к уров­ню целого высказывания или еще более крупных единиц.

Разумеется, все функции, включая и референционную, на­чинают действовать только на уровне высказывания; вне высказывания нет никаких функций. Однако, когда речь идет об анализе, все функции должны быть рассмотрены от­носительно всех уровней. С одной стороны, на каждом уров­не кода имеются соответствующие ему типовые экспрес­сивные единицы; с другой стороны, для конкретной единицы, такой, как фонема, может быть указан широкий круг выпол­няемых ею функций. Хотя первоначальная задача дескрип­тивного анализа состоит в том, чтобы рассмотреть фонемы с точки зрения их роли в референционной функции (т. е. роли в отождествлении и различении высказываний), это не ис­черпывает их функциональной нагрузки. Возьмем, напри­мер, /р/: Бёрк отметил «два типа р» по экспрессивности, причем одно из них — сильно аспирированное — выражает отвращение и отказ (Бёрк 1957, 12 и сл.). Типы /р/ могут участвовать в поэтической функции, организуя, например, среднюю строку следующей строфы Уоллэса Стивенса: «The romantic intoning, the declaimed clairvoyance/Are parts of apotheosis, appropriate/And of its nature, the idiom thereof!» [«Романтический речитатив и ясновидение, само заявляющее о себе, суть неотъемлемые части апофеоза, его природы, его языка!»] Функциональная нагрузка /р/ в об­ществе не может быть проанализирована в отрыве от характе­ра и использования различных каналов связи; у племени пима /р/ имеет различную функциональную нагрузку в пе­нии и устном творчестве, а представители либерийского племени ябо при передаче речи барабанным боем не выде­ляют /р/ среди других согласных, а регистрируют лишь общий характер звука. Общепринятые названия фонем, позволяющие рассматривать их в абстракции, связаны с ме- таязыковой функцией; термины для обозначения таких дифференциальных признаков, как назализация, имеются даже в примитивных обществах: s’amqsan (-qsan «нос») в салийском халькомелем (подробности см. в Э л ь м е н- дорф и Саттлс 1960, 7). В качестве сокращения «Р» может служить средством референции; так, на спор­тивной форме оно обозначает школу, а прописное «Р» в про­тивоположность строчному — знак спортсмена, который в главных видах спорта завоевал право быть членом спор­тивной организации и носить ее инициалы. Если на форме, в которой спортсмен выступает на состязаниях, есть буква, а на тренировочном костюме ее нет, то соответствующий элемент (такой, как «Р») имеет контекстуальную функцию. В этих случаях фонологическая структура языка обуслов­ливает существующую практику.

Мы привели всего несколько иллюстраций, но если са­мые разнообразные функции свойственны признакам, кото­рые воспринимаются как наиболее тесно связанные с внут­ренней структурой кода и менее всего опосредованные внеш­ними связями, то наши рассуждения должны быть верны и для всех остальных признаков. Ограничивать лингвистиче­ское описание или психологическое исследование речевыми навыками, рассматриваемыми только с точки зрения рефе- ренционной функции,— значит ограничивать наши науч­ные представления, особенно представление об аспектах речи, важных для поведения и формирования личности. Если значение языковой формы определяется как общая предрасположенность использовать ее, то для значения ока­зываются существенными несколько функций, поскольку каждая из них вносит свой вклад в абсолютное предраспо­ложение. Сначала производится анализ в терминах референ- ционной функции, а другие функции могут временно не учитываться, но это не может быть постоянной стратегией.

Назначение этих иллюстраций состоит лишь в том, что­бы указать на более широкие проблемы. В конкретном слу­чае и относительно конкретной функции, скажем экспрес­сивной, исследователь может поставить перед собой задачу обнаружить систему единиц, способных обычно выполнять экспрессивную функцию, а также установить типы выводов о намерениях говорящего, которые делаются в данной груп­пе участниками акта речи, и факты, которые лежат в основе таких выводов. Можно ожидать, что разные группы будут отличаться друг от друга числом общепринятых экспрес­сивных единиц и частотой их использования, а также ха­рактером выводов о намерениях говорящего и признаками (независимо от их природы), используемыми для их под­тверждения. Можно попытаться выделить типы экспрессив­ных функций, формирующих поведение данной группы или проявляющихся в нем. Отправитель не может не выражать своего отношения ко всем другим факторам акта речи — своим слушателям, стилю своего сообщения, используемому коду, каналу связи, своей теме и обстановке, в которой происходит общение. Внешний наблюдатель может, конечно, интерпретировать речевой акт как экспрессивный в терми­нах всех этих факторов, обращаясь к ним поочередно. Од­нако главная этнографическая проблема состоит в установ­лении того, какие типы экспрессивных функций присут­ствуют фактически, входя в намерения или воспринимаясь участниками акта речи. Какие типы, так сказать, «коди­руются» и «декодируются»? Аналогичным образом акт речи может исследоваться исключительно с точки зрения дирек­тивной функции или же только метаязыковой функции; в последнем случае можно заниматься исключительно фак­тами, свидетельствующими о существовании общих сиг­нальных систем — не только в области грамматики и сло­варя, которые выполняют референционную функцию, но и в области кодов, предназначенных для экспрессивной и дру­гих функций.

Подобно тому как это делается при исследовании других аспектов речевых актов, можно попытаться обнаружить дифференциальные признаки функций и типы их сочетае­мости в поведении данной группы.

Исследование распределения речевых функций в наборе поведенческих ситуаций ставит перед нами несколько трудных проблем. Первая из них — это проблема отноше­ния между определенными функциями и определенными яв­лениями или классами явлений речевого акта. Один и тот же акт речи может быть рассмотрен в терминах всех семи типов функций, причем самым различным образом. (Выска­зывание «Once more unto the breach, dear friends, once more» [«Еще раз в пролом, дорогие друзья, еще раз»] может вос­приниматься как представляющее Шекспира, Генриха V, или же Лоренса Оливье; как директивное и определяющее последующие действия солдат или актеров; как образец пятистопного ямбического белого стиха, который хуже или лучше варианта «Once more, once more into the breach, dear friends»; как действующее сильнее при слуховом восприятии, чем при чтении; как материал для изучения фонологиче­ской системы автора или актера; как информация о ходе осады Харфлера; как сигнал (если зритель вошел в зал в этот момент), что это пьеса Шекспира, а именно сцена из «Генриха V», следующая сразу за прологом к третьему дей­ствию.) Даже если сузить перспективу до ситуации с одним участником, в данном акте речи обычно будет налицо более одной функции. Якобсон предлагает считать, что функции всех типов всегда соприсутствуют, и рассматривать данный акт речи как характеризуемый определенной иерархией функций. Имеются ясныепримеры, подтверждающие правиль- ность этого подхода, в частности случаи, когда экспрессив­ная функция (сигнализируемая, может быть, интонацией) господствует над референционной; имеются интересные си­туации ее использования, например ситуация, когда не? совершеннолетняя дочь говорит в свое оправдание: «Но ведь я сказала всего-навсего...» — и оформляет протест инто­нацией, которая была воспринята как оскорбительная. Она оправдывает свою реплику ссылкой на ее референционную функцию, которой в нашей культуре обычно придается большее значение, чем другим функциям. Если и прав гол­ландский лингвист Де Гроот (Де Гроот 1949), утверж­дающий, что при конфликте между референционным и экс­прессивным содержанием сообщения последнее одерживает верх, то практика нашего общества этого не подтверждает. Этот конфликт был отмечен Сэпиром (С э п и р 1931) и ле­жит в основе концепции Бейтсона о «double bind» многих детей, заболевающих шизофренией. Однако конфликт по­рождает сомнения в том, что все сообщения могут быть проанализированы в терминах такой иерархии функций, при которой одна функция является доминирующей. Ха­рактерной чертой некоторых актов речи может быть равно­весие нескольких функций, гармонически сочетающихся или конфликтующих. Если это так, то интерпретация речевого акта отнюдь не сводится к тому, чтобы подвести его под одну из семи функций.

Здесь мы сталкиваемся со второй проблемой — пробле­мой отношения определенных функций к конститутивным факторам актов речи. Хотя в предварительном порядке функции были представлены как корреляты факторов, от­ношения между ними более сложны. Действительно, было бы большой ошибкой анализировать реальную ситуацию так, как если бы каждый фактор определял единственный тип функции.

Пожалуй, именно в этом вопросе этнографический под­ход отклоняется от подхода, обрисованного Якобсоном. Ра­бота Якобсона представляет собой решающий шаг вперед для антропологии и лингвистики. Она привлекает внимание к речевым функциям, которыми до недавнего времени за­нимались лишь спорадически; она порывает с привержен­ностью к схемам, оперирующим двумя-тремя функциями (референционной, экспрессивной, конативной) ®, и исходит

⁸ Если в ранних работах различается более двух или трех функций, то новые функции обычно представляют собой их разновидности. В книге из того, что все признаки сообщения могут присутствовать во всех функциях. Однако по поводу отношения функций к факторам Якобсон пишет: «Каждый из этих шести факторов определяет особую функцию языка. Хотя мы различаем шесть основных аспектов языка, мы едва ли, однако, най­дем словесные сообщения, которые выполняют только одну функцию. Разнообразие коренится не в монопольном поло­жении одной из этих функций, а в иерархическом порядке функций, разном в разных сообщениях. Словесная структура сообщения зависит преимущественно от главенствующей функции» (Якобсон 1960, 353). Однако расхождение между нами может быть чисто терминологическим, посколь­ку Якобсон впоследствии говорил, что «определяет» — не то слово и что, скорее, каждый тип функции сфокусирован на определенном факторе. Этот взгляд не исключает того, что с функцией может быть связано более одного фактора. Очень сомнительно, чтобы в конкретном случае те или иные функции можно было определить исключительно в терминах факторов. Определение всегда, по-видимому, предполагает два или более фактора (или элемента, или класса элементов внутри типа факторов).

Так, экспрессивная функция признаков должна быть определена относительно референционной функции. Функ­ция, которую Малиновский назвал «фатическим общением», может рассматриваться как разновидность взаимно-воз­вратной экспрессивной функции речи, примером которой может служить разговор домашних хозяек, рассказываю­щих друг другу о своих детях, или беседа антропологов, обменивающихся информацией о своей полевой работе. Да­лее, охарактеризовав фактор «контакта — физического канала и психологической связи между адресующим и ад­ресатом, дающих им возможность завязать и поддерживать общение» (стр. 353), Якобсон ставит ему в соответствие «со­общения, которые служат главным образом для того, чтобы начать, продолжить или прервать общение, проверить, в порядке ли канал связи («Алло, вы слышите меня?»), при­влечь или поддержать внимание собеседника», и причис­ляет сюда же «фатическое общение». («Такова характе-

sThe meaning of meaning» Огден и Ричардс перечисляют пять функций, но сосредоточивают внимание на намерениях Отправителя, и более детальной разработке и классификации подвергается экспрессивная функция.

ристика контакта, или, говоря словами Малиновского, фатической функции» (стр. 355).) Психологическая связь между участниками общения представляется мне принци­пиально независимой от природы и состояния канала свя­зи; она характеризует не столько канал связи, сколько главным образом собеседников. Когда отправляется или принимается сообщение, целью которого является установ­ление, поддержание или прекращение коммуникации, у со­беседников нет еще чувства, что они уже находятся в со­стоянии общения; канал связи может быть свободен, но связи может и не быть. Вероятно, правильным было бы ре­шение считать, что ссылка на «физический канал» и «психо­логическую связь» указывает на два главных подтипа функ­ции контакта (Томас Сибеок подчеркнул важность фактора шума при анализе канала связи и контакта). Как бы то ни было, если фатическое общение является функцией речи в поведении данной группы, его следует выделить эмпирически и указать черты, характеризующие его участников и ситуа­ции. Даже если фатическое общение является универсаль­ным, оно носит разный характер в разных случаях и играет разную* роль в разных группах, поэтому с этнографической точки зрения оно не может считаться эквивалентом одного фактора.

Еще более поразительным является фактор Формы Со­общения, который не может быть ассоциирован прямо или однозначно с Поэтической функцией. Отношение между на­печатанным сообщением и Получателем (не Адресатом), вы­ступающим в качестве корректора, является чистым и оче­видным случаем функции, связанной с формой сообщения. Чем больше корректору удается отвлечься в своих реакциях на форму сообщения от всех других аспектов последнего, в особенности от референции, тем лучше. Более того, вся­кий раз, когда мы детально интересуемся поэтическим аспек­том формы сообщения, мы должны рассматривать его в его отношении к другим факторам. Использование той или иной звуковой субстанции может быть интерпретировано только относительно референции; так, фонемы в строчке «the mur­muring of innumerable bees» [«жужжание несчетных пчел»] рождают мысль о производимом пчелами звуке только в связи с темой, возвещаемой значениями слов (о том же го­ворит и строка Попа «The sound must seem an echo to the sense» [«Звук должен казаться эхом смысла»]. Недавние ра­боты, посвященные критериям стилистического анализа, принимают в качестве фундаментального тот принцип, что стилистическая ценность признака зависит от его восприя­тия относительно ограниченного словесного контекста (Риффатер 1959). (Якобсон впоследствии пояснил, что наименование «поэтический» не должно вводить в за­блуждение; по его мнению, «поэтическая» функция не обя­зательно связывается с поэзией, но касается любого случая установки (Einstellung) на сообщение, так что с определен­ной точки зрения сообщение становится самодостаточным. Поэзия становится, таким образом, не более чем основным подтипом поэтической функции, а читка корректуры — ее периферийным подтипом.)

Вообще сообщение или какой-то признак имеют ту или иную функцию в поведении только для определенных клас­сов участников акта речи. Для человека, ничего не знающего о соответствующем языке, некий акт речи может иметь ди­рективный смысл, но при этом быть лишенным какого бы то ни было референционного смысла. Много случаев непо­нимания возникает и в ситуациях, когда усваивается только референционный смысл сообщения, но не его экспрессив­ное или директивное содержание, потому что Получатель не знает известных Отправителю условностей или кода, связанных с этими ситуациями. Коротко говоря, функции речи должны быть определены относительно ситуаций ис­пользования речи.

Распределение функций речи показывает один аспект говорения как системы. Если речевая экономия данной группы формулируется в терминах взаимозависимости раз­личных факторов, то такая система является простой. При­мером может служить случай, когда возможны не любые комбинации факторов, то есть когда они не случайны, но подчиняются определенным правилам. Чтобы образовать функциональную систему, экономия речи должна не только допускать разложение в структуру частей, но и обладать свойством, благодаря которому состояние некоторых из этих частей определяет, будет ли данной системе присущ признак G; части подвержены варьированию, при котором G исчезает, если варьирование никак не компенсируется; если одна или несколько из этих частей варьируются в опре­деленных границах, другие части тоже будут варьировать­ся, чтобы компенсировать первоначальное изменение, и G сохранится; если же варьирование одной или нескольких частей выходит за эти рамки, компенсация становится не-

Возможной и G исчезает. Когда эти условия удовлетворены, части системы могут называться «функциональными» от­носительно G (Нагель 1953, Нагель 1956. Я обя­зан Франческе Вендель Кансиан этими соображениями).

Легко видеть, что фонемы образуют функциональную систему, потому что изменение одной из них может компен­сироваться изменением другой, так что фонологическое про­тивопоставление сохраняется. В лингвистике такая интер­претация хорошо известна, и фонологической теории, на­пример теории Андре Мартине (Мартине 1955), больше подобало бы название структурно-функциональной теории изменения. Интерпретация речи в таких терминах требует смелости, которую находят в себе немногие. Для любой функции речи в поведении данной группы различные фак­торы (Отправитель, Получатель и т. д.) могут рассматри­ваться как координаты состояний, значения которых варьи­руются в определенных пределах для ее поддержания. Об­щение может рассматриваться как общий термин, покры­вающий большинство специфических функций, или как весьма общая самостоятельная функция. Если рассматри­вать общение как свойство, которое подлежит сохранению, можно видеть, что оно фактически зависит от значений дру­гих функций. Это может касаться целого языкового обще­ства; ср., например, анализ случаев сохранения или утраты взаимной понятности диалектов. Рассмотрим отдельные акты речи. Члены некоторой группы имеют представления и ожи­дания (expectations) по поводу того, как будут распределе­ны между ситуациями функции речи; в случае, если не­сколько функций соприсутствуют, ожидания организуют их в относительную иерархию. Эти ожидания могут носить самый разный характер — от формальных норм данной культуры до проекции своих индивидуальных нужд. Если два собеседника воспринимают ситуацию в терминах кон­фликтующих иерархий речевых функций и если не проис­ходит адаптации, то либо коммуникация прекращается, либо у одного из собеседников молчаливо складывается не­благоприятное мнение о другом.

Рассмотрим отношение экспрессивной и референцион- ной функций в широком понимании этих терминов, Группа женщин-матерей может непринужденно разговаривать о своих детях. Если какая-то другая женщина вдруг потре­бует точной информации, она оказывается неспособной по­нять преобладание экспрессивной или фатической функции в ситуации. Допустимы вежливые расспросы, но не настой­чивое требование фактов. С другой стороны, группа женщин может вести о детях серьезную научную беседу. Если дру­гая женщина прерывает ее чисто ассоциативными или био­графическими репликами, она оказывается неспособной понять преобладание референционной функции. Допустимы научные данные, а не случайные подробности, несущест­венные для взглядов и теории, которые являются предметом обсуждения. В обоих случаях нарушителя могут исключить из общения или избегать впоследствии в аналогичных си­туациях. Подобным образом может быть изучено много дру­гих примеров общественного поведения. Вообще случаи прекращения общения или ощущения неловкости при об­щении являются хорошим свидетельством того, что налицо какое-то правило речи или ожидание, включая различия в иерархии функций.

Мы очертили три аспекта экономии речи — акты речи, их конститутивные факторы и различные типы функций. Каж­дый из них создает определенную точку зрения для обозре­ния речевого поведения в целом, и полное описание каждого аспекта осуществляется отчасти в терминах двух других. Такой подход должен быть полезен для всякого, кто инте­ресуется сравнительным изучением человеческого поведе­ния, или поведением, типичным для группы, или различ­ным поведением индивидов внутри одной группы.

Речь в социализации

Теперь я хочу дать очерк роли речи в социализации. С од­ной стороны, это часть того типа дескриптивного анализа, ко­торый был здесь предложен. С другой стороны, это вопрос о вовлечении ребенка в постоянно развивающуюся систему, которой владеют взрослые. Как бы мы на это ни смотрели (а обычно мы склонны к колебаниям), полезно выделить речь в социализации, потому что ею совершенно не занима­лись в сравнительном плане; слишком мало внимания уде­лялось речи при изучении отдельных групп; между тем мож­но предположить, что она объясняет многое в изменениях индивидуального поведения взрослого носителя языка.

Работы по усвоению речи ребенком сосредоточивались на овладении кодом для референционной функции. Очень немногие из этих работ обнаруживают знакомство их авто­ров с теми представлениями современной лингвистики, ко­торые касаются структурной природы усваиваемой ребен­ком информации, но число таких работ растет. Компетент­ные исследования по усвоению ребенком других функций речи оставались неизвестными в американской лингвистике и антропологии, но недавно получили признание работы русских психологов о директивной функции (JI у р и я 1959; Лурияи Юдович 1959). Русские ученые рассматривают усвоение речи («второй сигнальной систе­мы») ребенком во взаимодействии со взрослыми как фунда­мент, на основе которого развивается контроль ребенка над его собственным поведением и складывающаяся у него кар­тина мира. Их экспериментальная работа показала, что раз­витие способности понимать высказывание (референцион- ная функция) не влечет за собой автоматически способности правильно на него реагировать, вести себя так, как оно предписывает. Понимание директивной функции речи раз­вивается независимо и шаг за шагом в первые годы жизни. Так, в возрасте до полутора лет в ответ на словесную прось­бу дать игрушечную рыбку ребенок ее берет и передает, но не может этого сделать, если между ним и рыбкой нахо­дится другая игрушка, скажем котенок. Ребенок ориенти­руется на названный взрослым предмет, но директивная функция слова сохраняется только до тех пор, пока не воз­никнет конфликтующая с просьбой внешняя ситуация (иг­рушечный котенок); тогда ребенок хватает и передает лежа­щую ближе к нему игрушку. В возрасте от трех до трех с половиной лет ребенок, которому предложено выполнить определенную задачу, например сжать (резиновый) мячик, не контролирует в нужной степени своих реакций, если за­ранее ему дается только словесная инструкция, но доби­вается успеха, если он сам по ходу дела дает себе соответ­ствующие словесные указания. В этом возрасте, однако, успешно выполняются только позитивные команды. Если ребенок прикажет себе «Не сжимай», он не только не оста­навливается, но начинает сжимать еще сильнее. Как утвер­ждается в этих работах, только в возрасте от четырех до четырех с половиной лет словесный приказ «Не сжимай» приобретает тормозящий эффект.

Таким образом, директивная функция речи отчасти за­висит от возраста и отчасти независима от степени владения референционной функцией. Что касается другой важной функции, а именно экспрессивной, наблюдения показы­вают, что ее усвоение начинается очень рано. Экспрессивное использование интонации и других признаков может пред­шествовать овладению референционной функцией этих средств. Коротко говоря, три наиболее важных типа функ­ций (референционная, экспрессивная, директивная) в дет­стве развиваются, по всей видимости, в какой-то мере неза­висимо друг от друга и находятся в разном отношении к про­цессу физиологического созревания.

Кажется также, что владение этими функциями зависит от образования и образа жизни в зрелом возрасте. Основ­ные правила референционной функции в области граммати­ки и словаря являются общими и служат в качестве пред­посылки, без которой общение становится невозможным, хотя, конечно, в степени владения средствами референции имеются различия. Что касается других функций, то здесь, по-видимому, свобода выбора стеснена в гораздо меньшей степени и возможны гораздо большие индивидуальные раз­личия. В нашем обществе говорящие сильно отличаются друг от друга, например, по владению типами интонации; некоторые из них так и не смогли усвоить правильной ин­тонации для шутки, а некоторые, усвоив в студенческие годы какую-то интонацию как часть более широкого интонацион­ного типа быстрой пикировки, впоследствии переносят ее в ситуации, в которых она немедленно отбивает у собесед­ника всякую охоту продолжать разговор. Индивидуальные различия в степени владения функциями станут еще более очевидными, если мы расширим горизонты обычного линг­вистического описания и будем рассматривать весь репер­туар языковых навыков, все повторяющиеся в определен­ных ситуациях языковые шаблоны и идиомы повседневного словесного поведения. Последствия этих различий колеб­лются от чувства неловкости за человека, недостаточно вос­питанного или бестактного, до его исключения из важных сфер деятельности или неудачи в них; с другой стороны, воспитанный человек может быть принят в эти сферы и до­биться успеха. Здесь, видимо, кроются новые возможности для психотерапии. Такие различия могут характеризовать целые подкультуры, язык которых в своих главных чер­тах один и тот же ^[54].

Интерес к различиям в индивидуальном словесном по­ведении порождает интерес к различиям в роли, которую речь играет в социализации, а отсюда — к различиям между группами независимо от того, относятся ли они к одному и тому же обществу, образуя в нем особые субкультуры, или представляют собой разные общества. Русские психологи подчеркивают, что существенные функции речи усваиваются во взаимодействии со взрослыми, но, видимо, не учитывают последствий, которые могут иметь для их эксперименталь­ных норм различия в культурных моделях взаимодействия в пределах одной культуры. Они делят этот недостаток с большинством авторов, которые если и указывают на важ­ность языка в социализации, то в самых общих словах ^[55].

Роль речи в социализации, контекст ее усвоения могут варьироваться в любом аспекте организации актов речи, факторов и функций. Некоторые типы варьирования, свя­занные с материалом речи и ее наличными ресурсами, глав­ными процессами формирования личности, социальной структурой и организацией, культурными ценностями и представлениями, могут быть выявлены с помощью техники опроса.

Каковы когнитивные и экспрессивные средства языко­вых кодов данного общества? Какая их часть, в какой сте­пени и последовательности доступна детям? (В языке ньюп, например, мало обозначений для объектов половой жизни, и большая часть сведений о них приобретается в результате наблюдения и опыта.) Если в данном обществе есть более одного языкового кода, который из них усваивается сна­чала (если оба кода не усваиваются одновременно)? (У чон- талов в Оаксаке дети сначала учатся в домашних условиях «второму» языку — испанскому,— а родной язык и некото­рые другие аспекты туземной культуры усваивают только в юношеские годы.) Существует ли особая детская речь? Если да, то каково ее содержание (референционное, экспрес­сивное, директивное)? Существуют ли словесные игры, мо­жет быть метаязыковые, в том смысле, что внимание в них сосредоточено на признаках кода как такового? (Поскольку усвоению ребенком личных местоимений и средств само- упоминания придается большое значение, их следует выде­лить особо.) Каковы языковые шаблоны, которые препода­ются ребенку или могут быть усвоены им?

Языковой шаблон — это повторяющаяся последова­тельность знаков словесного поведения, конвенциональная или идиосинкратичная. Ее организация может быть оче­видной и конкретной, как это имеет место в одиночных пос­ледовательностях типа числительных от одного до десяти, дней недели, алфавита или в антифонических последова­тельностях, которые используются во многих детских иг­рах, а также в играх взрослых и обрядах. Однако органи­зация последовательности может быть и неочевидной, по­тому что она не конкретна, но представляет собой повторяю­щийся ряд эмоций или тем. Инструкция может быть сфор­мулирована в виде предложения «Потом он говорит... и тогда вы говорите...», но часто точная словесная форму­лировка оказывается неважной (разумеется, в магии и ука­заниях, якобы исходящих от сверхъестественных сил, важна именно точная формулировка). Наконец, организация пос­ледовательности может быть формальной, как, например, в лимрике. В нее может входить обратная связь, и тогда ор­ганизация шаблона напоминает ветвящуюся в виде дерева диаграмму (хорошая очередь или выбранное продавцом место — разные способы достижения одной и той же цели). Значительная часть словесного поведения сводится факти­чески к повторяющимся образцам, к языковым шаблонам. Обычные описания ограничивались теми из них, которые имеют явную структуру, и редко пытались обнаружить шаблоны с имплицитной структурой. Анализ шаблона вклю­чает в себя выделение идиоматичных единиц — не только приветственных формул и т. п., но всего набора высказыва­ний, которые приобретают конвенциональный смысл для индивида, группы или целого общества. Обычно описыва­ются лишь те идиомы, длина которых не превосходит фра­зы; поскольку их значение не выводимо из их составных частей, они должны быть даны в словаре отдельно в качестве лексических единиц (например, kick the bucket «протянуть ноги»). Даже для таких ясных референционных категорий, как топонимы и имена собственные, тщательно продуман­ное описание статуса и способов образования идиом — большая редкость (см. прекрасный пример в X о й е р 1948, 182—183); между тем для исследования поведения и формирования личности представляет интерес конвёнцио- нализация не только референционной, но и других функций. Существуют высказывания, конвенционализованные в сво­ей метаязыковой или контекстуальной функции, но осо­бенно интересны для нас те из них, которые имеют дирек­тивную или экспрессивную функцию. Игра ребенка, ими­тирующего занятия взрослых, например игра девочки с куклой, может выявить многие конвенционализованные вы­ражения, принятые в ее семье,— выражения, которые систе­матически встречались в каких-то ситуациях до тех пор, пока они не стали «называть», «замещать» всю эту ситуацию и нести смысл, экспрессивный или директивный, не выво­димый из их составных частей. Мать может с ужасом обна­ружить, что в разговоре со своим ребенком она использует выражения, к которым прибегала ее собственная мать и которые она еще в детстве поклялась никогда не произно­сить.

Число и сфера действия таких идиом различны для раз­ных индивидов, семей, групп. Вместе с языковыми шабло­нами они играют большую роль в словесном аспекте того, что Лантис (Л а н т и с 1960) называет «туземной культу­рой» (имеются в виду процедуры в практике повседневных ситуаций); они необходимы в словесном искусстве, устном исполнении мифов, песенном исполнении эпоса, речах и лекциях. Их текст не остается неизменным в разных слу­чаях использования, но общая последовательность изло­жения более или менее постоянна и большая часть словес­ного материала извлекается из обычных источников. Идио­мы заполняют позиции речи, как слова заполняют позиции предложения. (Их присутствие может быть обнаружено, когда выступающий видит, что у него нет контакта с ауди­торией. Оказывается, выражения, которые он использовал как разменную монету, не имеют никакого конвенциональ­ного смысла для новой аудитории, безуспешно пытающейся понять то, что выступает в роли простой формулы или яр­лыка.) Усвоение стереотипных последовательностей — и идиом, и шаблонов — продолжается всю жизнь, и в этом отчасти заключается их теоретическая важность, ибо в значительной степени они существуют в соединительной ткани между особенностями личности и культурой. Они неизменно оказывают воздействие на структуру поведения и придают ему черты предсказуемости. Некоторые выраже­ния становятся идиоматичными для данного лица или груп­пы лиц из-за своей запоминающейся новизны (см. Хок- кет 1958, 304 и сл.), но чаще это происходит потому, что они ощущаются как соответствующие ситуации или как необходимые для нее. Большая часть из них так и не завое­вывает статуса общих или достаточно длительно существую­щих единиц, но некоторые из них утратили бы свою цен­ность, если бы это произошло, потому что они так и заду­маны и доставляют удовольствие как особые знаки, которы­ми владеют лишь немногие.

Перейдем теперь к вопросам формирования личности. Какую роль играет речь в экономии наказания и поощре­ния — в качестве альтернативы физических действий (пор­ки, поцелуя) или актов лишения и дарения (например, кон­фет)? На какой стадии психофизиологического развития предъявляются требования к речи, если они вообще предъ­являются? Насколько они жестки? Автобиографические материалы, полученные от ганских студентов, показывают, что в детстве им было свойственно испытывать большое беспокойство по поводу своей речи. На какой стадии ре­чевого развития ребенка общество начинает требовать, чтобы он был отнят от груди, учился личному туалету, умел сам есть и т. п.? В некоторых группах это происходит тогда, когда требования могут быть изложены в словесной форме, в других группах — раньше. Кому свойственно заикание и другие дефекты речи, если они вообще есть? Некоторые факты свидетельствуют о том, что это зависит от давления, оказываемого обществом на говорящих. В некоторых груп­пах их нет совсем; у пилага они характерны, скорее, для девочек, а у нас,— скорее, для мальчиков. Если имеет место двуязычие, проявляются ли дефекты речи в обоих языках или только в одном? Какова роль речи в передаче бытовых и профессиональных навыков? У некоторых групп, например у касков (Канада), она очень незначительна. Облегчает ли детская речь усвоение нормальной системы речи или затягивает его? Является ли говорение источни­ком удовольствия, доставляет ли оно физическое или, может быть, эротическое удовлетворение? Тот факт, что одни

языки очень богаты словами, обнаруживающими звуковой символизм, а другие очень бедны, наводит на мысль,что фони­ческая субстанция языков в разной мере служит источни­ком наслаждения.

Если подходить с точки зрения социальной системы дан­ной группы, какова роль речи в определении ролей, усваи­ваемых или наблюдаемых детьми? Каким образом это детер­минирует или отражает процесс усвоения речи? Какое от­носительное значение имеет говорение в агрессивной роли, такой, как роль воина, шамана или священника? (Возмож­но, роль речи в общении с родителями будет соответство­вать роли речи в общении с врагами или сверхъестествен­ными силами.) Какое влияние на структуру домашней сре­ды, в которой ребенок учится говорить, оказывают правила проживания, брачный кодекс и т. п.? Они влияют на число и относительный возраст детей и тем самым — на ско­рость усвоения речевой системы взрослых; имеется свиде­тельство того, что единственные дети овладевают речью быст­рее, дети приблизительно одного возраста — менее быстро, а близнецы — наиболее медленно. В своем речевом разви­тии близнецы и дети приблизительно одного возраста могут полагаться на словесный код друг друга. Если имеет место многоязычие, закрепляются ли за каждым из языков осо­бые роли и ситуации? Если это так, то у ребенка, вероятно, не возникнет путаницы при усвоении языков; в противном случае у него могут возникнуть затруднения, связанные с формированием личности. Встречаются ли ситуации и роли, когда возникает необходимость переводить с языка на язык? Если не встречаются, ребенок может очень хорошо овладеть каждым языком и не приобрести способности пе­реводить. Такие внешние факторы тесно связаны с влия­нием многоязычия на личность, включая и когнитивную структуру. В каких ситуациях детям предписывается, за­прещается или разрешается говорить? Каковы те узаконен­ные данной группой элементы целостной поведенческой си­туации, которые делают допустимыми присутствие и речь детей? Один русский, посетивший Францию, был поражен тем, что дети его хозяина за столом хранили молчание; русские дети получили бы порицание за то, что они не при­соединились к разговору с гостем.

Все это, конечно, проникнуто взглядами данной группы и ее представлениями о ценностях. Каковы взгляды на детей как участников речи? Некоторые считают, что ново-

рожденные способны понимать речь. Оттавы считали крики младенцев значащими и имели специалистов по их интер­претации. Тлингиты полагали, что разговор женщин явля­ется причиной конфликта среди мужчин, и клали в рот мла­денца женского пола амулет, чтобы сделать девочку мол­чаливой. Как относятся к искусству речи и интересу к ней? Требуются ли они, поощряются, игнорируются или, может быть, подавляются? Нгони Ньясаленда ценят искусство речи, считая его неотъемлемой чертой истинного нгони, и поэтому прилагают усилия к тому, чтобы развить его у де­тей и поддержать у взрослых. Замечательная способность к языкам, которую обнаруживают обучающиеся в Европе ганские студенты, является, может быть, отражением того факта, что в их собственной культуре существуют анало­гичные ценности. Какие ценности, связанные с языком или языками, на которых говорит данное общество, поддержи­ваются и передаются дальше? Мы уже отметили различие между хопи-тева и восточными чероки, состоящее в том, что первые гордятся своим языком, а вторые нет. Проблема двуязычия детей иммигрантов в Соединенных Штатах при­влекла внимание в связи с чувством неполноценности, ко­торое ассоциируется с неанглийским языком. Забота о кра­соте и правильности речи кажется характерной для всех, но ее степень и проявления различны. Некоторые группы терпят нечеткое произношение, некоторые нет. Если име­ется детская речь, то считается ли она более легкой для де­тей? Некоторые ее звуки и формы могут быть в действитель­ности столь же трудными, как и их «взрослые» эквиваленты, и могут исподволь задерживать усвоение ребенком этих последних. В какой мере доверяют утверждениям детей? Каковы степень и характер осознания того, что имеет место говорение? Какие метаязыковые народные представления отражаются в словах, которые обозначают языковые приз­наки или соответствующие абстракции и используются в играх и суррогатах речи? Соседствующие диалекты могут различаться в этом отношении. Так, масатеки одной груп­пы абстрагируют тоны своего языка и используют их в свис­товом коде, а соялтепекские масатеки не делают этого. Блум­филд (Блумфилд 1927) возводит ошибочные, а иногда и вредные народные представления о языке, характерные для нашей собственной культуры, к неверным обобщениям, возникшим в процессе усвоения письма — более поздней и сознательной деятельности, связанной с усвоением речи, которое протекает в основном бессознательно. Взгляды на речь или язык и соответствующие представления о ценнос­тях могут сложным образом переплетаться с основными институтами данной культуры и быть очень тонко разрабо­таны, а могут быть периферийными и несистематическими.

Заключение

Речь не может игнорироваться ни общей теорией чело­веческого поведения, ни специальной теорией поведения определенной группы людей. Однако независимо от того, сосредоточиваем ли мы внимание на когнитивной, экспрес­сивной или директивной роли словесного поведения или на роли речи в социализации, мы сталкиваемся с бедностью дескриптивных материалов по «этнологическому» изучению речи в контексте. Разумеется, есть немало исследований, которые в той или иной мере носят лингвистический харак­тер. Но в них речь или фигурирует в качестве исходного материала, или используется как средство для других це­лей, или оценивается и рассматривается в некоторых спе­циальных аспектах говорения (или.письма). Очень немного говорится о речи как самостоятельном роде деятельности среди других ее разновидностей, об организации и функциях речи как полноправном объекте анализа. Имеются отрывоч­ные или эпизодические данные и много разных конфлик­тующих понятийных схем, но нет ни полевых обследований, ни систематических теорий с ясно выделенным объектом. Угол зрения был таков, что говорение никогда не попадало в фокус.

Именно здесь скрывается причина той бесплодности, которая была уделом многих антропологических работ о языке и культуре. Отношение между языком и культурой представляет собой серьезную проблему, возникающую перед всяким вдумчивым антропологом, пытающимся построить единую концепцию культуры или поведения, и тем не менее обсуждение этой проблемы обычно не приводит ни к каким существенным выводам. Мы можем сопоставить язык и культуру и попытаться упорядочить их сходства и разли­чия; мы можем посмотреть, будут ли применимы к культуре метод или модель, которые оказались плодотворными при исследовании языка; мы можем ожидать, что в будущем, после того как все частные культурные системы подверг­нутся тщательному анализу, будет дано детальное сравне­ние языка и культуры; мы можем, наконец, переопределить проблему или выделить в ней более мелкие вопросы. Мы не хотим отлучать язык от культуры; предложение такого рода, сделанное несколько лет тому назад, было немедлен­но отвергнуто. Однако, удержав язык в сфере культуры, многие, как кажется, испытывают неуверенность относи­тельно дальнейших действий (остается утешать себя мыс­лью, что некоторые из наиболее талантливых наших дру­зей — лингвисты — и делают честь нашей профессии).

Мне бы не хотелось, чтобы создавалось впечатление, буд­то я перечеркиваю охарактеризованные выше попытки; особенно много пользы можно извлечь из определения того, какие черты языка являются общекультурными, а какие нет. Поиск формальных аналогий между лингвистикой и дру­гими системами может привести к открытиям, а распрост­ранение лингвистической методологии в модифицирован­ной форме на изучение других областей культуры может оказаться очень важным. Действительно, лингвистика в этом случае представляется мне каналом, по которому в ан­тропологию проникает качественная математика. Однако каковы бы ни были успехи в этих направлениях, они не сни­мают проблемы отношения языка и культуры. Она будет лежать тяжелым грузом на наших плечах, потому что форму­лировки, в которых она ставится, не допускают окончатель­ного решения, если под окончательным решением понимать общую теорию культуры или поведения, объединяющую явления, которые мы считаем языковыми, с явлениями дру­гого рода. Трудность состоит в том, что мы пытались соот­нести язык, описываемый в основном как изолированный формальный объект, и культуру, описываемую почти без всякой связи с речью. Мы пытались соотнести две искус­ственно выделенные абстракции, забывая, что ни та ни другая аналитическая система не учитывает многое из того, что существенно для роли речи в поведении и культуре. Угол зрения был фактически раздвоенным, потому что речь рассматривалась преимущественно либо как проявле­ние формального языкового кода, либо как проявление дру­гих аспектов культуры.

Почему это происходило? Я думаю, что игнорирование речи кажется терпимым из-за некоторых рабочих предпо­ложений. Предполагалось, что речь как таковая не имеет системы; что ее функции всюду одни и те же; что объект лингвистического описания более или менее однороден; кроме того, неявно предполагалось, что язык и культура находятся во взаимно-однозначном соответствии.

Сформулируем эти рабочие предположения несколько иначе:

а) Отношение языка к речи уподоблялось отношению живописного изображения к грунту. Структура и органи­зация трактовались фактически как исключительное свой­ство языка (la langue: la parole). Для речи как физического феномена в этом взгляде есть доля правды. Качественно дискретные единицы языкового кода выделяются на фоне непрерывного изменения потока речи. Но если рассматри­вать речь как социальный феномен, картина меняется. Речь, подобно языку, организована, функционирует как система, допускает описание с помощью правил ¹².

б) Функции речи изучались только относительно свойств, которые считались (верно или ошибочно) универсальными. Если на различия и обращалось внимание, то их, в духе Уорфа, трактовали как различия в содержании кода, а не как различия в самой речи. Речь как переменная в изуче­нии социализации почти полностью игнорировалась (она даже не упоминается в разделе «Словесное поведение» ста­тьи «Социализация», помещенной в «Кратком руководстве по социальной психологии»,— Чайлд 1954).

в) Дескриптивный метод изучает отдельный язык или диалект, выделимый как таковой и в значительной мере однородный. Много внимания уделялось ясности и элегант­ности результатов, в угоду которым часто готовы были су­зить объект исследования. В качестве объекта мог быть вы­делен один или несколько идиолектов, языковые навыки одного или нескольких индивидов (при этом в роли говоря­щих, а не слушающих); факты, которые в схему не уклады­вались, часто исключались, если их можно было определить как заимствования или стилистические особенности. Такой однородно понимаемый объект создавал основу для рас­смотрения речевых явлений вообще. С этой точки зрения многие речевые явления представали как его вариации,

¹² Пайк (Пайк 1960, 52) отвергает деление «1а langue: la parole», потому что оно предполагает, будто структура свойственна только языку. Я предполагаю, вслед за Пайком, что la parole тоже имеет структуру, но считаю, что различение языка и речи может быть с пользой сохранено. В рамках системы Пайка его, может быть, следует тракто­вать как различие в точке зрения на объект.

ее порождаемые особенностями личности, социального уровня или ситуации. В последнее время более широкая концеп­ция предмета лингвистики стала получать растущую под­держку со стороны тех, кто занимается двуязычием, уни­фикацией структур нескольких диалектов, отношениями между литературным языком и его разговорными разно­видностями и т. п. Однако в большинстве таких работ все еще разделяется концепция отдельного языка как первоос­новы и носителя структуры. Глисон обнаружил интерес к «обобщениям, касающимся языкового варьирования как характерной черты языка. Они создают фундамент для вто­рого типа лингвистической науки» (Глисон 1955, 285 и сл.). Однако в его представлении этот второй тип линг­вистической науки является исключительно статистичес­ким — в противоположность качественной природе дес­криптивной лингвистики. Глисон не допускает, что второй тип лингвистической науки тоже может быть структурным.

г) Многоязычие, разумеется, никогда не отрицалось, но такие факты, как использование языковых единиц в этно­логической классификации, преимущественный интерес к культуре, а не к обществу, ориентация на индивида, питали тот взгляд, что одному языку соответствует одна культура, и наоборот.

Источники этих рабочих гипотез не могут быть здесь про­слежены; можно лишь заметить, что они являются естествен­ной составной частью идейного арсенала лингвистики и ант­ропологии, как они развивались двумя предшествующими поколениями ученых. Одной из насущных нужд было опро­вержение заблуждений, касающихся примитивных языков, и научное определение общих черт всех языков, что вполне соответствовало релятивистской установке культурной ант­ропологии. Исследование фукциональных различий языков могло быть воспринято как помощь и поддержка этноцент­ризма. С другой стороны, необходимо было обеспечить ав­тономность формального языкового кода как предмета изу­чения, отдельного от расы, культуры, истории и психоло­гии, и разработать соответствующие методы анализа. Слож­ность и увлекательность этой задачи отвлекает внимание от речи и переключает его на регулярные черты кода. Не все переменные могут быть рассмотрены сразу. Антропологи­ческие основания для этого были отчасти указаны выше в пункте г. Следует добавить, что в тех случаях, когда кон­цепция взаимно-однозначного соответствия языка и куль­туры отвергалась, в противовес ей выдвигалась концепция их исторической независимости, а не концепция сложной социальной взаимозависимости между, например, несколь­кими языками в пределах одной культуры.

Теперь желательно заменить эти гипотезы следующей рабочей схемой: 1) речь группы представляет собой систему; 2) речь и язык в разных культурах выполняют различные функции; 3) речевая деятельность общества должна быть главным объектом внимания. Дескриптивная грамматика описывает эту речевую деятельность с помощью одной си­стемы понятий, а этнография речи — с помощью другой. Таким образом (и это может рассматриваться как естест­венное следствие из 3), последняя должна фактически вклю­чать в себя первую. Число языковых кодов, охватываемых этнографией речи данной группы, должно определяться эмпирически.

Не следует рассматривать что-либо из здесь сказанного как попытку умалить значение лингвистики и филологии в том виде, как они существуют сейчас. Малиновский, за­щищавший очень похожую по духу, хотя и отличную по форме концепцию этнографии речи, признавал, что многим обязан обычным лингвистическим дисциплинам, и тем не менее называл их серой пылью на свежей зелени поля. Однако для любого исследования, имеющего дело с речью, эти дисциплины совершенно необходимы (и неудача попы­ток Малиновского объясняется отчасти тем, что тогда не существовало современной лингвистики). Антропология нуждается в них и должна их поддерживать. Тезис, кото­рый я защищаю, состоит в том,что антропология должна осознать свои собственные интересы и нужды и культиви­ровать их; используя достижения лингвистики, она должна сформулировать свои собственные этнографические вопросы о речи и попытаться дать на них ответ ^[56].

Может быть, мы вступаем в эпоху, когда пионерские исследования речи будут выполняться одновременно мно­гими дисциплинами. Примером может служить новый подъем в психологии. Особые возможности, которые откры­ваются перед антропологией, и ответственность, которая на нее ложится, связаны со сравнительным исследованием организации и функций речи. Такова фундаментальная эмпирическая проблема, стоящая перед наукой о поведе­нии,— проблема, которую я предлагаю назвать «этногра­фией речи».