«ЗНАНИЕ ЯЗЫКА» И «ЗНАНИЕ МИРА»

Слушающий понимает, что значит предложение Не be­came а bachelor in 1965. ‘Он стал бакалавром в 1965 году.’, потому что он знает историю: он знает, что рыцарство давно сошло со сцены.

Но почему это не семантический показатель? Откуда же возникают такие показатели, как (Animal) (‘Животное’), (Physical Object) (‘Физический объект’), (Young) (‘Молодой’) и (Female) (‘Женского пола’), если не из нашего знания мира? Что удивительного в таком показателе, как (Shoe- wearing) (‘Носящий обувь’)? Конечно, он не имеет такого обобщающего характера, как (Female), но все-таки он дос­таточно широк.

Квота на иммиграцию, призванная защитить показате­ли от контаминации, связанной с притоком из внешнего мира, не более действенна, чем социальный барьер, пре­граждающий миграцию различителей вверх. В конечном итоге оба вида двойственности совпадают.

ПРОБЛЕМЫ МОРФЕМЫ

Показатель — это атом, мельчайший элемент содержа­ния. Что же является мельчайшим элементом формы? К—Ф почти не касаются вопроса об обосновании и выборе пос­леднего и связи между этими двумя единицами.

Чтобы решить данный вопрос, мне придется уйти с пе­рекрестка лингвистической теории, на котором, как мне кажется, перепутаны указатели. Я имею в виду то положе­ние, которое последние несколько лет встречалось по край­ней мере в каждой второй-третьей статье по грамматике и по поводу которой К — Ф выступают так определенно и недвусмысленно: «Владение языком у бегло на нем говоря­щего человека проявляется в его способности производить и понимать на своем родном языке все предложения, в к л го- чая бесконечное количество прежде ему неизвестных... Одной из поразительнейших особенностей употребления языка является отсутствие повторяемости: почти любое произнесенное предложение

® Richard Hofstadter. Anti-intellectualism in American life. New York, 1963, p. 90.

произносится впервые» (171). Затем К — Ф добавляют (171—172):

«Сталкиваясь с новым предложением, говорящий стал­кивается не с новыми элементами, а с новыми комбинациями известных элементов. Поскольку набор предложений бес­конечен, и каждое предложение представляет собой новое сочетание морфем, то обстоятельство, что говорящий может понять любое предложение, означает, по-видимому, слож­ность способа восприятия дотоле не встречающихся пред­ложений: на основании знания грамматических свойств и значений морфем данного языка говорящий может по из­вестным ему правилам определить значение нового предло­жения с помощью способа, посредством которого склады­ваются части предложения, чтобы получилось целое».

Чтобы понятие «совершенно нового» и «известного» не стало тривиальным, необходимо договориться о том, где кон­чается одно и начинается другое. В ненаучном, тривиаль­ном, смысле камень, катящийся со склона и увлекающий за собой другие камни, служит созданию совершенно новой по форме кучи у подножья — случайная новизна. Почти точно в таком же тривиальном смысле абзац, в котором содержится все уже ранее сказанное, может быть постав­лен рядом с другим абзацем, в котором тоже все уже было прежде сказано, а соединение их будет «совершенно новым». Отношение к новому напоминает наше удивительно пуристи­ческое отношение к «истине»: если что-нибудь в каком-либо утверждении ложно, значит, все утверждение ложно: если в высказывании есть что-нибудь новое, значит, все оно новое. Мой пример с двумя абзацами может показаться преувеличенным, но его нужно рассматривать в свете рас­ширенного подхода самих К — Ф к границам «предложе­ния»: в стремлении охватить своей теорией весь лингвисти­ческий контекст и исключить весь контекст ситуации они приняли методику нанизывания бесконечных речевых от­резков при помощи союзов, «заменяя связный текст или большие его отрезки одним-единственным сложным пред­ложением» (180). Такие предложения действительно встре­чаются в речи маленьких детей, которые еще не знают, где нужно ставить точку, или в речи взрослых, когда они бо­ятся, что их прервут. Однако очевидно, что понимать «совершенно новый» в таком всеобъемлющем смысле три­виально. Человек, разговаривающий по телефону с прия­телем и одновременно смотрящий в окно, может сказать: Jack told me he would be home early, and here he comes up the sidewalk. ‘Джек говорил мне, что он будет дома рано, и вот он идет сюда по тротуару’.

Если кто-то прежде уже произносил или слышал эти два предложения: Jack told me he would be home early. ‘Джек говорил мне, что он будет дома рано. ’ и Неге he co­mes up the sidewalk. ‘Вот он идет сюда по тротуару.’, и они, следовательно, не являются новыми, мы не можем объявлять новым их совместное появление при создавшейся определенной ситуации — приближающегося по тротуару человека — здесь нет никакого творчества.

Сказать, что «Прежде никогда не делали X»,— это знать больше, чем человеку доступно. Когда мы отбросим наши притязания на всеведение, перед нами сразу же откроют­ся другие пути рассмотрения проблемы снятия много­значности.

Возвращаюсь к случаю с horseshoe ‘подкова’, который приводится К — Ф в качестве примера возможной много­значности: ‘a shoe for a horse’ (‘башмак для лошади’) или ‘a shoe made out of horse hide (‘башмак, сделанный из лоша­диной шкуры)’). То обстоятельство, что К — Ф прибега­ют к этому примеру, является дальнейшим доказательством их приверженности к морфемам, как единственному уров­ню, которому можно приписать качества «известности». Но морфемы в слове horseshoe ‘подкова’ выделить лишь не­намного легче, чем морфемы в слове pretend, которое тоже можно рассматривать как имеющее два значения: ‘to tend beforehand’ (‘позаботиться заранее’) и ‘to feign’ (‘прикиды­ваться’).

Если это справедливо, то мы имеем право поднять из­вестность на более высокий уровень. Любое повторяющееся сочетание должно быть известно. А поскольку сочетания являются источниками смысловых характе­ристик в нашем сознании, мы узнаем значение слова bache­lor в таких контекстах, как The old bachelor finally got mar­ried. ‘Старый холостяк наконец женился.’, на основании характеристик, из которых мы делаем нужный выбор.

Рассмотрим еще пример, особый и нетипичный прибли­зительно в той же степени, в какой и bachelor является особым и нетипичным (хотя и в другом роде). Я выбрал этот пример, потому что он лучше всего иллюстрирует ту извест­ность более высокого уровня, которую должна признавать любая теория естественного языка: существительное spell в двух значениях: ‘a period of time’ (‘отрезок времени’) и ‘an enchantment’ (‘чары’)^[89]. Известными сочетаниями для первого будут: a spell of warm weather ‘период теплой по­годы’, a cold spell ‘холодная пора’, a hot spell ‘период жа­ры’, a rainy spell ‘полоса дождей’, [Не was there] for а spell ‘[Он провел там] некоторое время’ и т. д. Известными сочетаниями для второго будут pronounce a spell ‘произ­нести заклинание’, cast a spell ‘околдовать’, under a spell ‘околдованный’, release from a spell ‘расколдовать’, break the spell^ ‘рассеять чары’ (два последние относятся сюда, если в сочетания не включается, например, of hot weather ‘жаркой погоды’).

С этого места наши доказательства могут развиваться двумя путями. Можно сказать, как это, бесспорно, сделали бы К — Ф, что of weather ‘погоды’ снимает многозначность spell. Или можно сказать, как это делаю я, что многознач­ности не было с самого начала: что spell of weather ‘полоса какой-либо погоды’ — это заранее известная единица, точно так же, как pretend ‘притворяться’ является заранее известной единицей, и что of weather требуется для снятия многозначности spell не в большей степени, чем для tend требуется рге-, чтобы исключить значение ‘to have a ten­dency’ (‘иметь тенденцию’).

Ландшафт застывших форм неровен: то тут, то там под­нимаются высокие пики морфем, нагроможденных одна на другую, между ними зияют провалы глубиной всего в одну- две морфемы. Снятие многозначности скользит по верхам. Никогда оно не идет последовательно от одной морфемы к другой. Семантическая теория естественного языка должна каким-то образом суметь совместить то, как человек обра­щается с целыми величинами и одновременно с формами — морфемами,— которые ему удалось вычленить из этих це­лых величин. Может быть, когда-нибудь, если психологи окажут немного больше помощи, мы будем готовы к тому, чтобы создать такую теорию.

В настоящее же время как можно охарактеризовать тео­рию К — Ф? И что лежит в ее истоках?

Прежде всего она отражает семантические единицы, границы которых четко определены. Показатель является абсолютной величиной. Объект должен либо быть, либо не быть (Male) (‘мужского пола*), (Young) (‘молодым*), (Large) (‘большим’), (Evaluative) (‘оценочным’). Если же мы стал­киваемся с размытостью контуров, значит, мы упустили из виду один-другой показатель. С этим связаны четкие гра­ницы лексических единиц. Они представляют собой хруп­кие кристаллические структуры, которые можно брать в руки, но нельзя по-настоящему абсорбировать: «Словарь — это то, что говорящий выучивает более или менее наизусть, единица за единицей» (сн. к с. 183). При такой постановке вопроса возникает образ деловой сделки, при которой че­ловек вдруг и сразу становится обладателем некоторой соб­ственности, как если бы он купил участок земли, в то время как в действительности имеет место длительный про­цесс деконтекстуализации значения, при котором слово сначала смутно вырисовывается и лишь потом, медленно, по мере того, как оно приобретает все новые контексты, одно за другим исключает лишнее. Наконец, лексиче­ские единицы оказываются произвольными в том смысле, что они никак особым образом не соотносятся с другими еди­ницами в системе. Если не считать столь же произвольную общность показателей, они могут без ущерба для внутрен­него равновесия быть изъяты и заменены другими едини­цами. В одной недавней рецензии Фодор следующим обра­зом определяет условность^[90]: «Сказать, что лингвистиче­ский знак условен, обусловлен договором, значит признать, что целостность символа зависит исключительно от дого­воренности всех говорящих: принципиально любая во-

Кабула может обозначать любой предмет, если будет соот­ветственно изменена договоренность о языке, которой го­ворящие придерживаются». Это общественный договор в чистом виде, алгебраизированный руссоизм в применении к семантике, и, хотя придумали его не К — Ф, они ничего в нем не изменили. В строгих рамках их теории нет места ни накоплению значения в том виде, в каком это в действи­тельности наблюдается, ни развитию значения, как оно на самом деле происходит.

Четкость границ лексической единицы сопряжена с ее минимальностью. К — Ф подписываются под призывом к разоружению вплоть до самой морфемы. Их сообщения набираются вручную, подвижными литерами и после ра­зового использования рассыпаются, а литеры возвращаются в наборную кассу. Морфемы представляются им монадами, которые, следуя определенным правилам, сходятся друг с другом и расходятся, не оставляя от своих связей никаких следов. Конечно же, К — Ф прекрасно понимают, что это не соответствует действительности, и они готовы признать это — их теория не рассчитана на то, чтобы объяснять идиомы и неопределенные случаи, встречающиеся в любой научной области, где теоретические рассуждения удобно начинать с мельчайших единиц. Однако, если, как я полагаю, имеет значение все то, что остается после разло­жения более крупных единиц на морфемы, и вообще вся­кие остаточные элементы, то монадологический подход к лексике нельзя считать удовлетворительным. Самым сла­бым звеном в теории К — Ф является их исходная позиция, то есть то, что они исходят из минимальной лексической единицы.

Что касается истоков их вдохновения, то они якобы ос­новываются на том, что дают словари, но мы-то видели, что словари могут давать и больше и меньше. В них меньше похожих на перечисление показателей дефиниций, которые поддаются формализации по К — Ф. Кроме своеобразных иерархических систем соотнесения с референтами, есть и другие способы определения. Словари существуют не для того, чтобы давать дефиниции, а для того, чтобы помочь людям понять значение, и поэтому их основной задачей является обеспечить читателя рядом намеков и ассоциаций, которые соотнесут неизвестное с чем-то уже известным. Ор­ганизованность и систематичность словаря являются ско­рее следствием нашего инстинктивного стремления К ПО­рядку, чем основанной на самом объекте какой-то глубокой потребностью в системе. Если словарь указал пользующему­ся на опору в его собственном опыте — один-другой сино­ним, диаграмму, контекст, сравнение, привязанное к удоб­ному (в смысле соотнесения) способу,— значит, он выпол­нил свое назначение, и, чтобы быть хорошим лексикогра- фом-практиком, нужно уметь видеть возможные ассоциа­ции, а не стремиться достичь теоретических высот. Слово instanter ‘мгновенно’ определяется в Вебстере III целиком при помощи синонимов; глагол to entangle ‘запутывать’ определяется синонимами и «различителем»: ‘to twist or interweave so as to make separation difficult’ (‘Так сплетать или переплетать, чтобы затруднить разделение’); henna ‘хна’ —это ‘кустарник или маленькое дерево’, чем дается понять, что ни кустарник, ни дерево, каждое в отдельности, не могут дать представления о размере хны; одно из зна­чений insignificant ‘незначительный’ подается как ‘of little size or importance’ (‘маленький по размеру или значению’), то есть к неизвестным словам привязываются известные. Все приведенные случаи являются лишь простыми напоми­наниями о вещах, с которыми мы уже знакомы. Успех к словарю приходит через наше знание мира, вследствие это­го, а не вопреки этому.

Конечно, есть словари и словари. И если мы не претен­дуем на то, чтобы словарь, который мы нарисовали, был лучше лексикографических пособий, которые студенты обя­заны иметь под рукой, значит, мы имеем право составлять любой словарь, какой пожелаем, лишь бы он служил цели, для которой задуман. Сознательно или нет, но К — Ф, имея в виду определенную операцию, описывают лишь та­кой вид словаря, который сможет ее обеспечить.

Нельзя в настоящее время продолжать гневаться на ге- неративистов и вновь набрасываться на них с обвинениями в том, что в идеале они стремятся превратить естественный язык в машинный. Грамматисты уже ответили на это: фор­мальная грамматика — это такая грамматика, которая ав­томатически, по заданным правилам, порождает предложе­ния без вмешательства извне, и она действительно п одоб- н а машине, хотя и не порождена ею.

Однако в генеративной грамматике остается нечто не­правильное или по крайней мере преувеличенное, но что-то такое, что приближается к истине в формализованной се­мантике. Я имею в виду распространенное, но никогда пол­ностью открыто не признаваемое убеждение, что подобная система может основываться на относительно небольшом количестве показателей. Когда К —- Ф пишут (192), что формальная семантическая теория должна добиваться се­мантических толкований «без помощи лингвистической ин­туиции и проникновенности», они просто иначе называют все те подспорья для интерпретации, которые прежде исклю­чались как относящиеся к знанию мира и которые, если их включить, превратят в открытый, беспредельный ряд в ес­тественных языках то, что соответствует показателям. Если генеративная грамматика возникла именно для того, чтобы подвести формальную основу под грамматическую интуи­цию, то теория К — Ф стремится исключить некоторые виды семантической интуиции. И поскольку в результате такого подхода их теория не может адекватно объяснить поведение людей, для которых данный язык является род­ным, то за выбором нескольких показателей из всей их обширной интуитивной массы, должно быть, кроется ка­кой-нибудь другой мотив. Решительные качественные сок­ращения не нужны естественным носителям языка. Они нужны машинам с их относительно ограниченными воз­можностями. Перед программистом стоит задача заставить машину работать как можно успешнее, и тут сравнительно небольшое количество показателей, отобранных за их боль­шую широту охвата, может сыграть решающую роль. Дело не в том, что эти показатели имеют больше теоретических оснований называться таковыми, а в том, что они несут са­мую тяжелую функциональную нагрузку.

Если сказанное соответствует истине, то теория К — Ф является в лучшем случае частной теорией семантики ес­тественного языка, хотя она может оказаться очень удачной теорией программирования для машинного перевода.

Дж. Д. МакКоли О МЕСТЕ СЕМАНТИКИ В ГРАММАТИКЕ ЯЗЫКА¹[91]

Научная добросовестность требует признать, что, вы­ступая со статьей в сборнике «Универсалии в лингвистичес­кой теории», я оказался в ложном положении. Дело в том, что я не могу предложить какие бы то ни было семантические универсалии. Более того, мне кажется, что современная лингвистика вообще столь же мало подготовлена к выдви­жению семантических универсалий, сколь лингвистика до Панини к выдвижению фонологических универсалий. Поэ­тому да будет мне позволено временно забыть о том, что мы

Находимся сейчас на конференции по языковым универса* ниям, и просто поговорить о семантике (применительно к ан­глийскому языку).

К сожалению, между трактовкой семантики в порождаю­щей грамматике и описанием синтаксиса в «фонологической» грамматике Трейгера и Смита нетрудно обнаружить су­щественное сходство. Здесь семантика, а там синтаксис рас­сматриваются как нечто туманное, само по себе не поддаю­щееся описанию и доступное для научного наблюдения толь­ко через синтаксис или соответственно фонологию. Это сход­ство особенно явно выступает в известном тезисе Катца и Фодора (Katz — Fodor, 1963,- p. 172): «Семантика — это лингвистическое описание минус грамматика». В самом деле, ведь по существу этот тезис означает, что семантика понимается прямо-таки как бесформенное крошево, о ко­тором можно поговорить, но лишь после того, как мы покончим с лингвистикой в собственном смысле. Однако мы все стали свидетелями бурного прогресса и фонологии и синтаксиса. Этот прогресс — бесспорный результат осо­знания лингвистами того факта, что фонология и синтаксис представляют собой две автономно существующие, хотя и взаимосвязанные, области, ни одну из которых невоз­можно определить через другую посредством вычитаний. Я постараюсь привести ряд доводов в пользу той точки зрения, что осознание аналогичного факта относительно соотношения синтаксиса и семантики может оказать столь же благотворное влияние на развитие и той и другой об­ласти.