Образы в «Никомаховой этике»
Иллюстрация абстрактных суждений примерами в логических и метафизических сочинениях Аристотеля способствует увеличению психологического потенциала текста. Животные и статуи, медь и огонь, врачеватели и советчики, корабли и кормчие занимают здесь, несомненно, подчиненное положение по отношению K силлогизму, причине, началу.
Тем не менее «пробуждение» в сознании читателя соответствующих образов, достигаемое всего лишь называнием предметов, позволяет задействовать в восприятии текста эмоционально-a 1
чувственную сферу человека и, кроме прочего, продемонстрировать применимость общих идей к самым разным областям действительности.
Особый тип образов мы встречаем в «человековедчес- ких» трактатах Аристотеля, посвященных вопросам этики и политики. Эти образы - не персонажи, как в диалогах Платона, но прежде всего обобщенные характеры, представляющие те или иные «склады души». B «Нико- маховой этике» особый статус имеет образ «слушателя», и прежде всего слушателя неподходящего. Уже в начале трактата автор предупреждает, что наука о государстве, о которой он собирается вести здесь речь, доступна для усвоения не всякому. Для понимания и использования ее необходимы жизненный опыт, умение обуздывать страсти и воздержанность. «Вот почему юноша - неподходящий слушатель науке о государстве, - пишет Аристотель, - он ведь неопытен в житейских делах, а из них [исходят] и с ними [связаны наши] рассуждения. Кроме того, покорный страстям, он будет слушать впустую, т.е. без пользы, тогда как цель [данного учения] не познание, а поступки. Неважно, впрочем, годами ли молод человек, или он юноша нравом, ибо этот недостаток бывает не от возраста, а от того, что живут по страсти и [по страсти же] преследуют всякую [цель]. Таким людям познание не помогает, так же как невоздержанным, но для тех, чьи стремления и поступки согласованы с рассуждением, знать подобные [вещи] будет в высшей степени полезно» (11, 1095a5-10).
Основное содержание «Никомаховой этики» скорее этико-психологическое, чем политическое. ОднакоАристотель убежден, что настоящему государственному мужу необходимы знания о душе. Подобно выдающимся врачам, много занимающимся познанием тела, правитель, желающий сделать граждан добродетельными и законопослушными, должен изучать связанное с душой - для собственных целей и в той мере, какая необходима для его задач (11, 1102a20-23).Древнее правило «ничего чрез меру» находит убедительное выражение в Аристотелевой трактовке добродетели и соответствующих складов души, или «устоев». Добродетель понимается как некое обладание серединой: например, мужество - обладание серединой между страхом и отвагой, благоразумие - между распущенностью и «бесчувственностью», щедрость - между скупостью и расточительностью, величавость - между спесью и приниженностью, остроумие - между шутовством и неотесанностью, дружелюбие - между угодничеством и зловредностью. Аристотель утверждал, что исследовать сам душевный склад или его обладателя - «этобезразлично» (11, 1123b). Абстрактнаяхарактерис- тика добродетелей производила бы, скорее всего, мало впечатления на читателя, если бы не находила воплощения в образах людей - пусть не персонифицированных, а обобщенных, однако описанных довольно выразительно. Эти образы мы встречаем прежде всего в третьей и четвертой книге. Аристотель говорит здесь о человеке мужественном, безбоязненно встречающем прекрасную смерть и все, что грозит скорой смертью - в битве, в бурю или при недугах. Смерть и раны принесут такому человеку страдания, причем против его воли, но он вынесет их, ибо так поступать прекрасно, а иначе - позорно. «И чем в большей степени он обладает всей добродетелью и чем он счастливее, - пишет Аристотель, - тем больше он будет страдать, умирая, ведь такому человеку в высшей степени стоит жить и он лишает себя величайших благ сознательно, а это мучительно. Ho от этого он ничуть не менее мужествен, а может быть, даже более, потому что столь [великим благам] предпочитает нравственно прекрасный [поступок] на войне» (11, 1117b 5-10).
Образ истинно мужественного человека оттеняют те, кто могут показаться мужественным, на самом деле не являясь таковым. Например, человек, предпочитающий смерть бедности, несчастной любви или какому- нибудь страданию, с точки зрения Аристотеля, скорее трус. Упившийся пьяным становится самонадеян, однако, когда обстоятельства принимают неблагоприятный оборот, самонадеянный легко обращается в бегство.Противопоставляя благоразумию распущенность, Аристотель рисует человека, преступающего меру в еде, питье и любовных утехах. Распущенный - «раб брюха», влекомый плотскими удовольствиями - всеми или самыми сладкими, страдающий как от лишения удовольствий, так и от влечения к ним, живущий, как выражается Аристотель, «по-скотски», ибо имеет исключительное пристрастие только к таким чувствам, которые присутствуют в людях лишь постольку, поскольку люди являются животными. Человеку щедрому и великолепному противопоставляется преступающий меру и безвкусный - тот, кто издерживается против должного «и блистает роскошью невпопад: на пирушке в складчину угощает, как на свадьбе, а будучи хорогом в комедии, приносит для парода пурпурный ковер, словно мегарец». «И все это, - подчеркивает автор, - он станет делать не ради прекрасной цели, но показывая свое богатство и надеясь вызвать этим удивление; и где следует пойти на большие издержки, он тратит мало, а где на небольшие - много» (11, 1123a20-25).
Считая украшением добродетелей «величавость», Аристотель создает образ обладателя такого склада души - человека, который достоин «великого» и сознает это. «Величавый» - нравственно совершенный человек, в полной мере обладающий добродетелью. Совершенно добродетельный не подвергает себя опасности ради пустяков, но во имя великого не боится отдать свою жизнь. «Величавый не гонится за тем, что почетно, и за тем, в чем первенствуют другие; он празден и нетороплив, покуда речь не идет о великой чести или [великом] деле; OH деятелен в немногих, однако великих и славных [делах]», - так характеризует Аристотель человека этого, самого, по его мнению, высокого, склада души (11, 1124b5).
Величавый должным образом относится к чести и к бесчестью, не поступает против права. «Кроме того, - пишет Аристотель,- с людьми высокопоставленными и удачливыми величавые держатся величественно, а со средними - умеренно, ибо превосходство над первыми трудно и производит впечатление, а над последними не составляет труда; и если возноситься над первыми отнюдь не низко, то над людьми убогими гадко, так же как выказывать силу на немощных» (11, 1124b20). Величавость оттеняется спесивостью (спесив всякий, кто считает себя достойным большего, нежели действительно достоин) и приниженностью (приниженный считает себя достойным меньшего, чем достоин на самом деле). Эффект приниженности, на который обращает внимание Аристотель, - создание неверного представления о человеке у других людей. По этому поводу философ утверждает следующее: «Ведь приниженный, будучи достоин блага, лишает самого себя того, чего он достоин, и оттого, что он не считает себя достойным благ, кажется, что он наделен неким пороком; и самого себя он не знает, [иначе] он ведь стремился бы к тому, чего ДОСТОИН, BO всяком случае [признавая] это благами» (11, 1125a20-25). Кроме того, аристотелевские «приниженные» на деле становятся хуже вследствие того, что сегодня может быть названо заниженной самооценкой. Они «...сторонятся даже прекрасных дел и занятий, а равным образом и внешних благ, как будто они [всего этого] недостойны».Особенности аристотелевского стиля изложения таковы, что образы, указанные выше, и подобные им имеют «распределенный» характер. Черты их «рассыпаны» по разным фрагментам рассуждений, удельный вес которых, несомненно, превышает удельный вес собственно описательной составляющей текста. Методичное применение исходных установок, в числе которых - понимание добродетели как обретаемой в поведении и принцип «середины», создает впечатляющую картину, где знакомое из жизни разнообразие поступков людей, различных по положению, воспитанию и характеру, предстает определенным образом структурированным и упорядоченным. Отдельные неудачи (Аристотель и сам признает, что в некоторых случаях не может найти подходящего названия для «склада души», определяемого в соответствии с его методом) не могут затмить грандиозности всего предприятия. Аристотелево описание складов души человека сохраняет значение тысячелетия спустя после смерти автора, - не только и не столько благодаря логике моральных рас- суждений, сколько вследствие наблюдательности сына врача (перенявшего от отца и лекарское искусство), живо интересовавшегося человеком и стремившегося понять человека в разных его проявлениях.
1.3.5.