Язык тела

О том, что человеческое тело, словно зеркало, отража­ет внутреннюю жизнь человека, писал в знаменитом труде «Изумрудная доска» 5 тысяч лет до Рождества Христова древний мудрец Гермес Трисмегетис: «Что внутри, то и сна­ружи, // Что снаружи, то и внутри».

«Языком тела» называют игру мускулов и голоса, дости­гаемую действиями (моторикой) как самих органов человечес­кого тела, так и в сочетании с предметами внешнего окружения (к примеру, хлопанье дверью, бросание предметов и др.). 9

Среди разнообразия форм языка тела принято выделять, по крайней мере, четыре системы знаков: оптико-кинети­ческую, паралингвистическую и экстралингвистичсскую, организацию пространства и времени, систему визуальных контактов. Оптико-кинетическую систему знаков образуют жесты, среди которых различают жестикуляцию - движе­ния частей тела, мимику - движения лица, пантомимику - различные позы. Паралингвистическая система знаков - это система вокализаций, связанная с игрой голоса: его высо­той, тембром, тональностью, сюда входят также паузы, темп речи, смех, покашливания и др.

Вербальный язык можно использовать или не исполь­зовать (быть временно как бы безъязыким) в зависимости от потребности и обстоятельств. К языку тела прибегают и сознательно и бессознательно. Скажем, водном случае нуж­но усилить какое-то эмоциональное воздействие, в другом — требуется быстро и незаметно передать информацию и т.п. Каждому из нас известно, что по жестам, по выражению, «игре» глаз («очей немые разговоры»*¹), по походке мы со­вершенно отчетливо можем судить о разных эмоциональ­ных состояниях человека, о том, что он озабочен, огорчен, болен, испытывает радость или горе, удивление, недоумение и т.д.; по одному лишь выражению лица мы сразу догадыва­емся о решимости человека, о его намерениях и т.п. Краска стыда или презрительный взгляд подобно речи могут откры­вать систему человеческой мысли и человеческой психики. Мы не существуем без языка, если даже молчим, утвержда­ет Гадамер. Как часто одного лишь беглого взгляда бывает достаточно, чтобы «сказать многое», чтобы мгновенно «схва­тить» смысл происходящего, понять ситуацию и ее связь с другими контекстами и пр. А между тем для выражения всего 10 пого потребовалось бы много слов. Смысловые воз­можности тембра голоса - «умоляющие», «гневные», «осуж­дающие»» и пр., - мы с успехом используем, когда пытаемся в чем-то убелить своего адресата, когда желаем оказать на нею воздействие’.

Итак, языка гела способен выразить мысль и чувство, настроение и желание, быть языком эмоций", проводни­ком самых разных действий: приказывать, угрожать, бла­годарить, сожалеть и др. Другими словами, язык жестов и мимики позволяет передавать не одни только знаки утвер­ждения или отрицания, не одну лишь «голую» информа­цию, но и значительное мысленное содержание.

В соответствии со сказанным, язык тела точно также как и речь способен выполнить обе функции вербального языка, одна из которых «указывает на объективные факты», а другая «служит для выражения состояния говоряшего»¹⁰: «тело» способно и обозначать объекты внешнего мира (на­помним о знаменитом утверждении Хайдеггера об указую­щей роли жеста, который говорит сам и через нас го­ворящий), и высказать о них истинное или ложное утверж­дение, i.e. выполнять когнитивные функции. Н.Хомский говорит о способности языка тела выполнять дескриптив­ную функцию.

Итак, «тело» способно с точностью передавать мысли и испытываемые человеком чувства. Ведь телесный язык по своей изначальной природе, действительно, не способен лгать. И объясняется это прежде всего тем, что многие жес­ты человека возникают спонтанно, поскольку прямо связа­ны с речью. В силу такой корреляции следить за жестами, регулировать их проявление человек часто бывает бессилен. Именно неосознанной и спонтанной природой можно

и

объяснить непроизвольный характер языка тела: жесты и мимика «выводят на поверхность» внутренние душевные состояния человека, даже, если он намеренно пытается их скрыть. Факты такой взаимосвязи основываются на давно открытом законе психофизической корреляции. Истоки психосоматической гипотезы восходят к трудам Г.Гельм­гольца и ряда других ученых. И.М.Сеченов обосновал мысль об изначальном мышечном чувстве, о кинестезичсском ри­сунке движений, присушим только человеческому телу; Ф.Соссюр писал о «даре речи», который укоренен в тело, имеет генетическую зависимость, а любое ментальное движение (впечатление, воспоминание и др.) вызывает мо­торную реакцию; двигательное раздражение, наоборот, при­водит в движение сферу психики. Современный исследова­тель зависимости между почерком и характером отмечает, что все произвольные попытки изменить почерк нс могут скрыть ни индивидуальных особенностей характера, ни пси­хических переживаний человека.

Уточнение природы языка тела шло по линии систематизации многообразия видов и форм несловеснос­ти. Все отмеченные разновидности - оптико-кинетическую, паралингвистическую и экстралингвистическую, организа­цию пространства и времени, систему визуальных контак- юв — принято относить к внешним несловесным актам¹². Будучи открытыми, такие акты несут «открытую», непос­редственную информацию, с их помощью осуществляется межличностная коммуникация. «Прямое» знание о текущих субъективных состояниях является, как правило, осознава­емым (произвольным) состоянием. Коммуникативные ки­немы - жесты, мимика, телодвижения - сознательно ис­пользуются в расчете на наблюдателя. Существуют также и неосознанные (непроизвольные) жесты. Паралингвистиче- ские явления могут контролироваться либо частично, либо, как жесты и мимика, не контролироваться вовсе. К числу последних относятся изменения кожных покровов лица, зву­ковые симптомы (плач, пронзительные крики), двигательные симптомы (дрожание рук, губ и др.). Жесты, сопро­вождающие речь, несут определенную информацию, но яв­ляются непроизвольной информацией. Движения, направ­ленные на говорящего - покачивание головы, приглажива­ние вол (к, или же - кручение карандаша, пуговицы и пр., — все это язык имплицитной коммуникации.

Существуют и такие жесты, которые помимо инфор­мационного содержания несут с собой и план содержания. Скажем, указательные жесты (кивок головы, разведение руками и т.п.) позволяют выделить некоторую часть про­странства вокруг говорящего; у изобразительного жеста есть реальный прототип, внешние конкретные признаки кото­рого стремятся передать жестикуляцией.

Говоря о неосознаваемых жестах, отметим один «лите­ратурный случай». Писатель-символист Андрей Белый в ряде ситуаций, смертельно опасных для его жизни, спосо­бен был к бессознательным действиям, которые оказыва­лись столь адекватными ситуации, как будто он до этого jHcLi, как нужно было действовать. Ото знание писатель на- зыв;ы «спинным» (идущим от позвоночника) умением про­никную. поглядеть «в зону бессознательного». Так с помо­щью «глубочайшего бессознательного жеста» — высокою прыжка, с последующими поворотом волчком и кувырком в воздухе - ему удалось выскочить из-под уже наехавшего на него трамвая. Не менее опасный случай произошел с пи­сателем, когда его нога оказалась в лапах у медведя. Сам

А.Белый считал, что только «темный язык бессознательных действий» помог ему избежать роковых последствий: «рука его знала го, чего сам он не знал»^п. Сенсорный опыт, по словам Р.Арнхейма, «не всегда сознателен. И уж наверняка он не всегда сознательно запоминается»¹⁴.

Многие жесты по своей природе носят конвенциональ­ный характер, что, как правило, фиксируется в инструкции или устном договоре. Конвенционально ориентированные не-словесные акты, в том числе и ритуальные, относятся к группе осознанных. Конвенциями являются жесты и мими­ка, форма и функции которых предварительно согласованы и осознаются. В самом деле, корреспондент должен заранее знать смысл того или иного действия, его форму и содержа­ние, поскольку конвенциональные сигналы предназначают­ся для целей коммуникации.

С другой стороны, форма конвенций не всегда произ­вольна. Конвенции могуз быть основаны на функциональ­ных типах поведения. Различают коммуникативное, знача­щее поведение от самодостаточного, от тех поступков, ко­торые выполняются ради самих себя. Как правило, самодостаточное действие в силу своей осознанности мо­жет быть передано словами, в то время как для понимания коммуникативного необходимо знание контекста. Скажем, жест пожатия руки, хотя и имеет одну и ту же форму, может быть, однако, разным по содержанию: пожать руку, подать или протянуть руку. Без знания контекста одно лишь назы­вание - речение - само по себе никак еще не указывает на то, какой именно жест выполняется и что он значит.

Семиотика не-словесности свидетельствует о знаковой природе языка тела.

Любые формы не-словесносги формируются на основе знания о положении дел в мире. Мы не только восприни­маем окружающий нас мир, но и одновременно придаем объектам определенный смысл, концептуально выделяем. С этой точки зрения, воспринимаемые объекты суть знаки, а придаваемый им смысл - истинная или ложная информа­ция о них. Знаки не даны сами по себе и не образуют от­дельных классов объектов. Они возникают в процессе сс- миосиза как продукты деятельности интерпретатора, не су­ществует вне семиотического процесса.

«Означивание» позволяет найти сходство одного пред­мета с другим, наделив тем самым его определенным каче­ством. Скажем, «круглым стол», используемый в переговор­ном процессе, является знаком равенства участвующих партнеров; черный цвет одежды символизирует в зависимо­сти от обстоятельств л ибо о торжественности события, либо о трауре и т.п.

На невозможность существования цивилизации без знаков и знаковых систем, на неотделимость человеческого разума от функционирования знаков указывали основопо­ложники семиотики. Важная роль знаков открылась в ре­зультате исследований, проведенных в логике и лингвисти­ке, семиотике, в философии и психологии. Стало ясно, что мы не только воспринимаем окружающий нас мир, но и одновременно придаем объектам знаковую форму. Осново­положник семиотики Ч.Пирс разработал классификацию знаков, сохранившую свое значение и поныне. Иконичес- кий знак выражает физическое сходство со своим референ­том. Стал классическим пример о дыме, который является индексом огня: рисунок сохраняет некоторые двумерные, зрительно воспринимаемые признаки огня. Знак-индекс - это знак, который связан со своим референтом при помо­щи некоторого непосредственного физического существо­вания. Например, дым является индексом огня, поскольку дым есть событие, которое порождается огнем и, следова­тельно, всегда одно следует за другим. Знак-символ - это знак, который связан с референтом только посредством кон­венций, принятых сообществом носителей. Это отношение совершенно произвольное, т.к. между двумя компонентами отсутствует «естественное» физическое сходство, или соче­таемость. Слово «огонь» представляет собой референт толь­ко потому, что есть договоренность использовать данную последовательность звуков именно данным образом.

Компонентами семиосиза являются: сам знак; то, на что указывает знак; воздействие, в силу которого соответству­ющая вещь оказывается для интерпретатора знаком. Доми­нантой семиотического процесса у Ч.Пирса является интер- претанта, которая трактуется не по ее предметной или кон­цептуальной соотнесенности, а как динамический, 16 деятельностный фактор. Ч.Моррис строит семиотическую концепцию, исходя из представлений о трех компонентах семиосиза, которые были названы соответственно знаковым средством (или знаконосителем), десигнатом и интерпре- тантой, а в качестве четвертого фактора может быть введен интерпретатор¹⁸. Использование знаков и знаковых систем позволяет человеку оперировать в своем сознании «замес­тителями» объектов внешнего мира, создавать знаковые модели действительности, используя их для выявления свойств и отношений объектов. Понятие «интерпретанта» занимает то же самое место, которое в европейской тради­ции Гуссерль отводил значению, Г.Фреге — смыслу, Ф. де Соссюр - означаемому, Л.Ельмслев — содержанию, Огден и А.Ричардс - мысли и референции.

Знаковая природа языка тела во многом символична. Мысль о независимости и первичности символов по отно­шению к языку уходит к Декарту и Канту. Гумбольдт придал миру смыслов статус независимого объекта. Тем самым были предвосхищены идеи, получившие затем обоснование у Юнга и Фрейда, в современных представлениях об онтологичнос­ти смыслов, о сокрытости этих смыслов от человеческого рас­судка. Существенной характеристикой непостижимости смысловых глубин является их символическая природа.

Символ - это знак, служащий для обозначения пред­мета и имеющий многозначность. В соответствии со струк­турным подходом символ имеет целую иерархию смыслов, в том числе поверхностных и глубинных. Будучи сложным по своей конструкции, символ оказывается недоступен для непосредственного проникновения на все этажи, в особен­ности глубинные. В большей степени можно проникнуть на первые этажи, тогда как более глубокие смысловые слои, к которым принадлежат тончайшие духовно-эмоциональные и когнитивные состояния, трудно доступны.

Содержательная многозначность символа предопреде­лила и терминологическую многозначность этого понятия. С точки зрения Ч.Пирса, символ является условным зна­ком, о значении которого договариваются. В подходе, раз­виваемом К.Г.Юнгом, отмечается двойственная природа символа. С одной стороны, символ является первичным выражением Бессознательного, а с другой - идеей, соответ­ствующей наивысшему предчувствию сознательного ума. Знак приобретает статус символа только в связи с тем зна­чением, которое ему придаст субъект-пользователь. Мыш­ление символами призвано к обнаружению скрытых, неяв­ных смыслов.

Язык жестов, язык интонаций особенно незаменим и приобретает особую выразительность, если какая-то инфор­мация вообще не может быть полно и точно выражена экс­плицитно. Тогда субъект, специально отказываясь от ясно­го и четкого изложения своих мыслей, напротив, использу­ет намеки, иносказания, другие косвенные способы передачи содержания. Существенна также роль образа в трактовке символа. В этом случае смысл символа нельзя де­шифровать простым усилием рассудка, он неотделим от структуры образа¹⁴. Иллюстрацией сопряжения между об­разной и символичной сторонами знака может послужить описание-образ Александра Блока, созданное воображени­ем Зинаиды Гиппиус. Вспоминая о своих беседах с поэтом, она отмечает, что в их разговоре устанавливался тот язык общения, при котором главное оказывалось на периферии или вообще не высказывалось. Понимание достигалось за счет скользящих внешних смыслов. «Каждое из его медлен­ных, скупых слов, — говорит 3.Гиппиус, — казалось таким тяжелым, так оно было чем-то перегружено, что слово лег­кое или даже много легких слов не годились в ответ. Можно было, конечно, говорить «мимо» друг друга, в двух разных линиях; многие, при мне, так и говорили с Блоком, - даже о «возвышенных» вещах; но у меня, при самом простом раз­говоре, невольно являлся особый язык: между словами и около них лежало гораздо больше, чем в самом слове и его прямом значении. Главное, важное никогда не говорилось. Считалось, что оно — «несказанно». Сознаюсь, иногда это 18 «несказанное» (любимое слово Блока) меня раздражало. Являлось почти грубое желание все перевернуть, прорвать гуманные покровы, привести к прямым и. ясным линиям, впасть чуть не в геометрию. Притянуть «несказанное» за уши и поставить его на землю. В таком восстании была своя прав­да, но не для Блока»²⁰.

Некоторые исследователи полагают, что символ никак не связан ни с визульными признаками предметов, ни с самими предметами, поскольку в символе «содержание лишь мерцает сквозь выражение, а выражение лишь наме­кает на содержание. Поскольку символ как особый знак наделен абсолютной и бесконечной валентностью, то это придает ему трансцендентальный смысл. Поэтому смысл символа может быть постигнут не какими-то простыми операциями рационализации, а практикой трансцендиро- вания²¹. В этом случае символы являются знаками с бес­конечным числом трансцендентных значений и составля­ют основу трансцендентального языка. Интенциональным референтом последнего выступает, по мнению Ч.Морриса, Абсолют, или бесконечный субъект. Символу, в соответ­ствии с другой трактовкой, придается значение знака, зна­комого только посвяшенным. Трактовка, тяготеющая к сакральному смыслу, к сакральной реальности, получила развитие у М.Элиаде²².

За текущим значением термина символ имеется более глубокий смысл: сиюминутный образ сосуществует с обра­зом иного мира, где за явлением угадывается громада неяв­ленного. «Бытие, которое больше самого себя, — таково оп­ределение символа», — писал Флоренский. Значение сим­вола живет в нем, хотя не всегда полностью им выражается. Невыразимая же часть символа хотя и таинственна, но объективно реальна». «Всю свою жизнь я думал только об одной проблеме — о проблеме символа», — писал о. Флоренский в работе «Своим детям». Хотя о «символиз­ме» в искусстве и говорилось и писалось много, тем не ме­нее, по словам философа, следует признать, что кроме за­манчивых теорий и очень хороших литературных образов символисты нам ничего не оставили, в конечном счете было скомпрометировано самое понятие «символизма».

Существуют также попытки раздвинуть границы пони­мания символа и дать ему естественнонаучное истолкова­ние. Развивая названный аспект исследования, А.Пейвио высказывает гипотезу о существовании двух разных симво­лических систем - вербальных и образных, основанных на двух формах кодирования. Границы этих отдельных подси­стем четко очерчены в соответствии с их структурой и фун­кцией. В структурном плане речь идет о различиях самой природы репрезентативных единиц, их организации и иерархии; функционально они независимы в том смысле, что каждая подсистема может быть активизирована незави­симо от другой или они могут быть активизированы парал­лельно. Функциональные связи проявляются в том, что ак­тивизирующее начало одной подсистемы может быть ини­циатором активизации другой подсистемы. В качестве единицы репрезентации образной системы выступает образ, который имеет иконическую природу и характеризуется недискретностью. Единицами вербальной системы являют­ся логогены, обладающие дискретной структурой. Причем их внутренняя структура такова, что единицы более простые объединяются в единицы более сложные в определенной последовательности. Обе символические системы, соглас­но точке зрения А.Пейвио, связаны с явлениями внешнего мира и друг с другом таким образом, что невербальные пер­цептивные стимулы (например, картины) активизируют систему образов относительно непосредственно, а вербаль­ную - опосредованно²¹.

Уточнение природы языка тела шло по линии систематизации разнообразных форм жестов. Значительные результаты были получены К.Бердвистлом, который пред­ложил выделить единицу телодвижений человека. Исходя из опыта структурной лингвистики, автор разделил телод­вижения на единицы, а затем из последних сложил более 20 сложные конструкции. Совокупность единиц составили алфавит телодвижений, мелкой семантической единицей которых стал кин, или кинема²⁴. В настоящее время выде­лены основные элементы жеста - конфигурации пальцев руки, локализацию, место использования жеста и характер движения. При изучении структуры жеста русского разго­ворного языка Г.А.Зайцева сумела выделить компоненты жеста в качестве таких минимальных единиц, которые спо­собны к относительно самостоятельному осуществлению определенных функций и связей элементов. Автор выделяет 20 основных конфигураций, основываясь на двух критериях: функции и субстанции. «Единицы жестового языка реализу­ются в пространственно-двигательной (порождение) — визу­альной (восприятие) субстанции. Это принципиально отли­чает жестовые языки от словесных, которые объединяет об­щность артикуляционно-акустической субстанции. Кинетическая субстанция жестовой речи и проявляется, в частности, в особенностях элементов жеста и их взаимоот­ношениях»²⁵. Е.М.Верещагин и В.Г.Костомаров выделили семь кинем пожатия руки, каждая из которых отличается пла­ном содержания, то есть смыслом, при одном и том же плане выражения. Кинемы шаркнуть ногой, подать руку, сделать поклон синонимичны на уровне основного символического значения, но не синонимичны из-за дополнительной, выс­тупающей на первый план обертональной семантики²⁶. По­пытки систематизации языка актерского мастерства предпри­нимались в начале века князем С. Вол конским²⁷.

При сопоставлении словаря жестов несомненна значи­мость результатов исследования языка глухих людей. Дол­гое время считалось, что жестовый язык глухих является преимущественно пантомимическим, иконическим. Меж­ду тем жест выглядит как иконический тогда только, когда его смысл известен. Сравнивая жесты глухих и речь, убеди­лись, что многие жесты, имевшие первоначально пантоми­мическое происхождение, становятся впоследствии услов­ными и символическими. Не один только звучащий язык, но и, как показали исследования, большинство жестов име­ют произвольный характер значений. В самом деле, наблю­датель, не знакомый с жестовым языком, не сумеет участво­вать в разговоре глухих лиц. К числу разновидностей отно­сят и калькулирующую жесговую речь. Последняя служит сопровождением устной речи говорящего. В этом случае жесты выступают как эквиваленты слов, обычно произно­симых без юлоса, и следуют они в том же порядке, в каком расположены слова обычного предложения. Глухие с недо­статком развитой словесной речи испытывают серьезные затруднения в понимании сообщении, передаваемых с по­мощью калькирующей жестовой речью. Лексический состав калькирующего языка несравненно меньше, чем слов в рус­ском языке, вместе с тем вполне достаточен, чтобы им пользовались в условиях специального общения. Варианты жестов бесконечно разнообразны и текуче-изменчивы, но за каждым из них стоит определенная кинема со строго за­данным набором дифференцированных признаков.

Среди разнообразия жестов глухих существует так на­зываемая дактильная речь. При помощи дакгильной азбуки - ручных знаков или дактилем, соответствующих буквам национальных словесных языков - воспроизводят едини­цы словесного языка. Структурный анализ языка глухих показал, что некоторые жесты и жестовые керемы произво­дятся одновременно, тогда как слова и морфемы всегда сле­дуют друг за другом во времени. Сочетаясь друг с другом, жесты (движения рук) и мимика (специфические движения глаз, рта, головы) образуют двухканальный тип коммуни­кации. Мысль об особенностях языка глухих вызревала бла­годаря изучению смысловых корреляций, существующих, с одной стороны, между жестами, которые выражают направ­ление движения, а с другой, теми глаголами, которые соот­ветствуют этим движениям. Разрабатывая это направление исследования, Дж.Бонвиллиани, К.Э.Нсльсон, В.Р.Чарноу указывают на высокую информативность жеста, в котором выражено одновременно и направление движения. Эта мысль лема в основу утверждения о том, что жестовый язык может быть столь же эффективен в передаче сообщений, как и разговорные языки. С этой точки зрения можно говорить не только о равной полноте передаваемой информации, но и об аналогичной скорости передачи. Заключая свою оцен­ку, авторы делают довольно «сильное» утверждение, гово­ря, что с помощью жестового языка можно выразить любую идею, «сколь бы абстрактной она ни была»²*.

С расширением исходного значения телесности мы встречаемся в работах Мерло Понти. Жесту автор придает свойство быть «наблюдателем за миром». «Мои глаза, их вза­имодействие, их исследовательская, поисковая деятельность, - отмечает М.Понти, - помещают предстоящий перед ними объект в определенную точку, и никогда наши поправки не были бы стольбыстрыми и точными, если бы они должны были основываться на подлинном учете следствий. Стало быть, необходимо в том, что называют взглядом, рукой и вообще телом, признатьсмысл... Движение художника, оставляюще­го свой прихотливый след в бесконечной материи, расцвечи­вает и в то же время продолжает простое чудо направляемого движения или жеста овладения. В жесте обозначения тело не только выходит за свои пределы, к миру, схему которого оно несет в себе: скорее оно овладевает миром на расстоянии, чем мир овладевает им. Разве не с большим основанием жест вы­ражения, которому предстоит запечатлеть самого себя и зас­тавить появиться вовне то, на что он нацелен, следует за ми­ром? С нашим первым направленным жестом отношение к кому-то другому и к его ситуации заполняет нашу заурядную планету и открывает перед нами неистощимое поле. Всякое восприятие, всякая деятельность, короче говоря, всякое ис­пользование человеческого тела уже является первичным вы­ражением - не побочной работой, которая заменяет собой то, что выражено, не знаками, данными вместе с их смыслом и правилами использованиям первичной деятельностью, кото­рая прежде всего конституирует знаки в знаках, внедряет в них то, что выражено лишь красноречием их устройства и конфи­гурации, вживляет смысл в то, что его не имело, и которая, следовательно, не исчерпывая себя в момент своего сверше­ния, дает начало порядку, обосновывает то или иное установ­ление или традицию»²⁹.

Физиолог И.М.Сеченов высказал мысль о первичнос­ти «предметного мира» по отношению к символизации пе­реработанных впечатлений посредством слова. Блестящее подтверждение эта мысль нашла в исследованиях, связан­ных с формированием интеллекта и речи у слепоглухоне­мых детей. Было обнаружено, что в ходе предметно-прак­тической деятельности сначала усваивается жестовый и лишь затем словесный язык³⁰. Было также обосновано, что наглядно-действенное мышление выступает не только как определенный этап умственного развития человека, но и как самостоятельный вид мыслительной деятельности, совер­шенствующийся на протяжении всей жизни индивида³¹.

Понимание высокой смысловой нагруженности языка жестов тем не менее не исключает не совсем полного дове­рия к его возможностям. Некоторые исследователи несло- весности не признают данные акты самодостаточными мыс­лительными структурами. Другие же, напротив, полагают, что язык тела по своей природе обладает суверенностью, способен адекватно выразить смыслы логических кванто­ров общности и существования. Особенность лексического состава разговорного жестового языка объясняется, по мне­нию третьих, спецификой его назначения в функциональ­ном плане: для обеспечения неофициальной, непринужден­ной коммуникации, для ведения обыденных разговоров³². При обосновании специфики невербального языка один из отечественных пионеров-исследователей проблемы несло- весности И.Н.Горелов обращает внимание на последова­тельность, в которой разворачиваются речь и не-речевой акт. По мнению ученого, вначале по времени появляется все разнообразие невербальных компонентов коммуникации — мимических, жестикуляционных, пантомимических, фони­ческих и пр., а уже вслед за ними звучит собственно речь.

24

Развивая эту мысль, автор подчеркивает, что невербальные компоненты коммуникации могут занимать любую пози­цию вербальной единицы, замещая эти единицы в пара­дигме «члены предложения», замешая конкретную лекси­ку с помошью указательного жеста, эмоциональной функ­ции, приходит к выводу, что в целом роль невербальных компонент коммуникации выходит за первоначальные пределы отводимой им ранее эмоционально-сопровожда- юшей функции. Причем существенно, что не параречь, а, наоборот, речевое сообщение накладывается на невербаль­ные компоненты коммуникации и развертывается лишь в том случае, если последние не достаточно информативны. При этом вербальная часть может редуцироваться, рефор­мироваться относительно нормы, что вообще очень харак­терно для разговорной речи³¹.

С другой стороны, некоторые исследователи полагают, что язык тела способен выполнять лишь одну функцию - дополняющего (компенсирующего, заменяющего) средства. Такая функция вытекает, по их мнению, из смыслового — эмоционально-чувственного - содержания жестов и мими­ки. Ш.Балли указывает на подсобную роль не-речевых ак­тов в коммуникативных процессах. «Знак, который пред­ставляет актуальное понятие, - отмечает автор, - может иметь мимический характер, т.е. быть любым произвольным движением, служащим для указания: жестом руки, движе­нием головы, направлением взгляда и т.д. Если, например, указывая на предмет пальцем, я говорю: «дайте!», то мой жест дополняет предложение, которое равнозначно пред­ложению: «Дайте мне вещь, которая находится там»; этот жест является актуал и затором, то есть грамматической свя­зью, соединяющей виртуальное понятие вещи с предметом, на который она указывает»¹⁴. На сопутствующий смысл па­раязыка указывает также и другой автор - Дж.Трейгер, по мнению которого язык тела следует относить к эмоциональ­ным языкам, назначение которых в том, чтобы сопровож­дать звуковую речь. Характеризуя эту функцию, ученый вно­сит различие между вокализацией и собственно голосовым качеством. К числу вокализаций относятся высота тона, та­кие разделители, как междометия, кашель, чихания; между тем голосовое качество характеризуется языковыми призна­кам артикулированной речи, а именно - тон, тембр речи³⁵ При обосновании подчиненной роли параречевых актов известный специалист в области паралингвистики Г.В.Колшанский отмечает их принадлежность к биологичес­кому уровню организации. Данная точка зрения уходит кор­нями к концепции Ч.Дарвина, согласно которой в общении членов одного и того же племени первостепенную роль иг­рали выразительные движения лица и тела, весьма содей­ствующие силе языка. «Насколько я могу заметить, - отме­чает Дарвин, - нет основания полагать, что какая-либо мышца развилась или даже изменилась ради выражения. Напротив, всякое выразительное движение имело естествен­ное и независимое происхождение»³⁶. Неязыковые компо­ненты Г.В.Колшанский относит к характеристике личнос­ти как физического липа, а вовсе не к речевому акту, не к структуре высказывания. Такие признаки, как тембр голо­са, громкость, интонация, выражение голоса, поза при го­ворении, движение рук и др., - замечает автор, - совсем не влияют на содержание информации. Паралингвистические средства следует рассматривать как способ компенсации элиминированных элементов языковой структуры и адек­ватной передачи любого содержания. Будучи структурно организованной системой, паралингвистические средства следует оценивать не в плане их материального статуса³⁷. При попытке понять, в чем следует видеть корень несамос­тоятельности, несамодостаточности языка тела, указывает­ся на фактор избыточности. Данное качество является ис­током двусмысленности, расплывчатости значения, что в конечном итоге ведет к негарантированному восприятию смысла языка тела. Отсутствие самодостаточности иногда связывают с узостью функции, которую язык тела выпол­няет. Смысл языка тела обнаруживается, по мнению авто- юв, только в разговорной речи или в языковом тексте, при-

1см им отводится лишь одна роль - роль ситуационных мар­керов'⁴ . Вместе с тем каким бы ни виделся статус языка тела, )се же совершенно очевидна его роль как инструмента, по- :редством которого можно передавать самое разное мыслен- юс содержание.

Итак, анализ языка тела показал многообразие форм воп- юшения. В связи с обсуждением данной проблемы методо- югическую значимость приобретает идея Л.Витгенштейна о хтсственном языке как воплощении «формы жизни». Под (юрмой жизни философ имел в виду «протофеномены», «твердую культуру», на которой вырастают любые культуры; істоком разнообразия последних послужат разные «формы •кизни». Каждая из «форм жизни» основана на своеобраз­ий «языковой игре» и поэтому имеет свою «гр амматику», ;вою внутреннюю взаимосвязь, определяемую контекстом :амой этой «формы».Эту идею автор развивает в связи с об­суждением другой идеи — о своеобразии культур. С точки фения Л.Витгенштейна, для обоснования древних и арха­ичных культур, втом числе и сферы религии, не может быть использован сциентистский подход с присущим ему выяв­лением каузальных связей. Все, что необходимо для их опи­сания — это «не думай, а смотри». Уникальное впечатление не следует подменять традиционными для европейской культуры оценками и стереотипными объяснениями, поис­ком обусловливающего механизма. От этого естественное и органичное приобретает несвойственные ему черты. Поэто­му чтобы понять язык «туземцев» — представителей других культур, нужно уметь описывать употребление этих слов, т.е. описывать совместные действия, в которых участвуют но­сители языка «Формы жизни», будучи нерасчлененным со- юкупным опытом, создают собственный критерий реаль- юсги; они могут быть только показаны в соответствующих языковых контекстах, но не могут быть подвергнуты раци­ональной оценке и критике. Изначальная данность «форм жизни» получает у Витгенштейна и его последователей чи­сто лингвистическое истолкование, поскольку характер «данного» для них полностью определяется правилами «глу­бинной грамматики» языка³⁹.

Среди ряда линий обоснования, которые вели к более развитому концепту языка тела, особое место заняли пред­ставления о речи как действии. Такое понимание возникло в связи с открывшейся фундаментальностью речеповеден­ческих актов.

Анализ жеста как действия показал, что в семантике параречи содержится указание (скрытое иди явное) на раз­ного рода субъективные намерения по отношению к «дру­гому»: попросить о чем-либо, продемонстрировать эмоции по какому-нибудь поводу, выразить отношение и т.п. На­строй параречи, его вектор мотивирован интенсиональными переживаниями. Скажем, грозный взгляд, обращенный к «другому», выражает не только эмоциональное состояние, но и желание, чтобы сообщение, передаваемое с помощью жеста, была не просто распознано, но и чтобы в ответном действии адресата содержалось соответствующее адекватное знание. Тем самым жесту и интонации была придана рав­ная коммуникативная значимость, смысл инструмента, ис­пользуемого в лингвистических целях. Согласно представ­лениям лингвистов и философов, изучение познавательно­го опыта, который накоплен в теории речевых актов, может стать основой для более глубокого понимания и несловес­ных мыслительных актов.

Мысль о том, что в акте языкового общения помимо слов имеются и определенного рода ментальные действия, что сообщение не сводится лишь к передаче информации, а содержит еше некую практическую цель, стала вызревать в лингвистике после появления работ философа ДжЛ. Остина. В соответствии с новым взглядом цель корреспондента, по­сылающего сообщение, двояка: во-первых, своим сигналом корреспондент пытается привлечь внимание адресата, про­будить какое-то чувство и т.п., и, во-вторых - заставить, вы нудить адресата ответить на полученное сообщение. В же­сте содержится, таким образом, попытка «втянуть» адреса­та в коммуникативное поле, намерение сформировать диа­лог с «другим». Диалог предполагает ответное действие, в котором отражено понимание намерений корреспондента, его стремление устранить рассогласование с позицией ад­ресата. Ответное действие адресата приравнивается по смыс­лу к намерению, содержащемуся в действии корреспонден­та. Это представление о двойственности жеста как действия очень для понимания природы не-словесного мышления.

В концепции речи как действии Дж.Остин развивает мысль о том, что предметом анализа является не один язык и текст; для понимания речи (в нашем случае параречи) не­обходимо обращение к более широкому контексту употребленияю. Такой подход привел к радикальному пе­ресмотру взгляда на содержание речеповеденческого акта⁴⁰. В речевом акте стали выделять л окути вный акт — естествен­ное говорение, произнесение чего-либо, и иллокутивный акт - то действие, тот поступок, который мы осуществляем при говорении. Иллокутивный акт является конвенциональ­ным актом и как таковой противопоставляется перлокутив- ному акту, то есть тому эффекту, который был произведен данным высказыванием. Дж.Остин так поясняет свое по­нимание отличия иллокутивных актов от перлокутивных: «Человека можно напугать, замахнувшись на него палкой или прицелившись на него из ружья. Даже в ситуации уго­варивания, убеждения, вынуждения подчиниться или по­верить, мы можем достичь требуемого результата с помощью невербальных средств. И все же только этой характеристи­ки перлокуций недостаточно для их отделения от иллоку­тивных актов, поскольку мы можем предупреждать или, ска­жем, приказывать, а также назначать, дарить, протестовать, просить прощения, используя невербальные средства, хотя все это - иллокутивные акты. Так, мы способны выразить протест, швыряя помидоры или показывая язык»⁴¹.

Каждое речевое выск азывание выступает как следствие интенции говорящего, указывает на неявное или скрытое намерение говорящего. Дж.Остин вводит представление об «иллокутивной силе» как действии, которое планируется или подразумевается говорящим и которое осознается как говорящим, так и слушающим. К данного рода действиям относятся такие конвсииональные речевые акты, как обе­щание и приказание. Иллюстрацией сказанного об иллоку­тивном акте может стать следующее высказывание: «Не мог­ли бы вы передать мне соль?». В нем говорящий не просто прои июсит, но и обращается с косвенной просьбой. Други­ми словами, в суждении об иллокутивном акте содержится представление о том, что говорящий стремится донести до слушателя го, что он имеет в виду в контексте данного выс­казывания. Подобно тому, как содержание высказывания творящего зависит or контекста, точно гак же и слушатель прибегает к интерпретации обращенной к нему речи или текста. Такая интерпретация зависит от присущих субъекту мировоззренческой картины мира, от общих фоновых зна­ний как языковых, так и исторических, социальных, куль­турных и пр. Дж.Остин исследовал класс высказываний (он называл их перформативами), которые не указывают на ка­кие-либо состояния мира, а сами по себе конституируют акты такого рода, как обещания, как угрозы и именования. Он утверждал, что общепринятая точка зрения на истин­ность или ложность утверждений неприменима к большей части л их речевых актов. Бессмысленно задаваться вопро­сом, является ли ложным или истинным высказывание типа «засим вы объявляетесь мужем и женой» или «принесите мне бифштекс». Правильнее будет спросить, является ли это высказывание успешным-удачным, то есть применимо ли в том контексте, в котором оно произнесено.

Среди других концептов теории речевых актов приня­то также выделять и понятие «иллокутивной цели». Ее (цели) содержанием является намерение говорящего до­биться от слушающего совершение определенного рода ментального акта или привести слушающего в то или иное ментальное состояние.

К)

Суждение, выражающее иллокутивную цель, может со­держать: утверждение или предвидение («я хочу, чтобы вы поверили»); обещание («я хочу, чтобы вы могли положить­ся на мои слова»); предупреждение («мое намерение - выз­вать у вас страх»). Таким речением собеседнику внушается определенная мысль. С помошью еще одного понятия — об иллокутивной цели инсинуации - пытаются выразить пред­ставление о возможности внушения собеседнику особого рода мысли - мысли, основанной на заключении, которое он ешс сам должен сделать; но эта цель замаскирована⁴².

Последователи Дж.Л.Остина - Дж.Серль и Д.Ван- дервекен - углубили ряд основоположений теории речевых актов. И прежде всего мысль о том, что всякое высказыва­ние есть совершение говорящим определенного действия или поступка; тем самым, речь стала трактоваться как один из видов целенаправленной деятельности человека⁴³. Для этой линии исследования характерно дальнейшее обсужде­ние скрытых предпосылок, которые лежат в основе речевых актов. Исследование показало, что единицей языковой ком­муникации является не предложение или какое-либо дру­гое выражение языка, а осуществляемое при их посредстве действие. Подобно тому, как с помощью речи можно про­изводить разные действия, точно также с помошью альтер­натив языковых знаков можно, к примеру, сделать истин­ное или ложное утверждение; указать на объекты внешнего мира и высказать о них утверждение; приказать, угрожать, благодарить, сожалеть и др.; воздействовать на участника коммуникации, убедить, обеспокоить, развлечь, напугать и т.п. Дж.Серль добился успехов в изучении структуры ус­ловий успешности и формализации разнообразных речевых актов типа обещания и просьбы. Им была осуществлена классификация речевых актов, основанная на иллокутив­ных целях. Эти категории охватывают все высказывания, а не просто предложения, в которых содержатся явные пер­формативные глаголы типа «Я обещаю» и «Я заявляю». С точки зрения автора концепции, мы можем, к примеру, говорить о каком-либо речевом акте как об обещании, хотя по форме это простое утверждение типа «Я буду там». В итоге иллокутивной цели стали придавать новый смысл. УДж.Серля это понятие получило новое обоснование⁴⁴. Однако рассмотрение вопросов о различиях между иллоку­тивной целью, иллокутивной силой, пропозициональным содержанием, перлокутивным аспектом речевых актов и др. увело бы нас от основной темы.

Итак, в действии, которое производит жест, содержит­ся двойная цель. Сигнализируя, адресат стремится, чтобы «другой» не только его понял, но и, распознав, адекватно отреагировал. Ответная адекватная реакция на сигнал - это свидетельство того, что «другой» уловил, понял смысл об­ращенных к нему жеста и мимики. Коммуникативный акт построен, как мы видим, на умении угадать, расшифровы­вать смысл (способность к идентификации) поступившего сообщения и выразить ответ в соответствующей системе понятий. Если расшифровка не удается, то мысль, содер­жащаяся в послании, в таком случае остается для адресата «чужой», не нагруженной предполагаемым смыслом. Вмес­те с пониманием жеста как действия сформировалась новая онтология «Я» и «другого». На передний план выдвигается не один простой обмен информацией, а более сложное дви­жение мысли, имеющее коммуникативную природу.

Теория коммуникации по мере изучения разнообразия механизмов циркуляции информации стала средством обосно­вания природы интенциональных отношений Я и другого.

Наше понимание характера взаимного влияния людей друг на друга и тех средств, которые обеспечивает их кон­такты и взаимодействие, отвечает, с одной стороны, исход­ному. первоначальному смыслу коммуникации (лат. commu- nicatio, communico — делаю общим, связь, сообщение). Представление о коммуникации ассоциируется с распрост­ранением, передачей информации от человека к человеку. С этой точки зрения смысл коммуникации усматривается в возможности сохранения коллективного опыта, в попытке идентифицировать социальные знания. Для Ю.Хабермаса і указанной связи важной характеристикой становится от- іичие истинной, или чистой коммуникации от «ложной», «искаженной», «отчужденной». Отсюда- интерес к языку, юскольку именно в языке, как подмечает Эдуард Сепир, соммуникативные возможности представлены в чистом зиде в каждом известном нам обществе. Эта мысль получи- іа развитие у Р.Якобсона, по мнению которого лингвисти-