Объективно отличающееся и культурно иное прошлое в старом медиевализме
Наиболее ранним из них является представление о своеобразии Средневековья как такового. Можно сказать, что в этом случае речь идет о «внешних», «объективных» или «материальных» отличиях этой эпохи.
K примеру, феодальная экономика была иной по отношению к капиталистической, средневековый символизм - иным по отношению к современному, положение женщин в Средние века было не таким, как сейчас, восприятие телесного различалось, и так далее. Объективность отличий не препятствует рассмотрению прошлого при помощи современных понятий, таких как «формы государственности», «экономики», «индивидуальности», «символизма», «фемининности/маскулинности», «телесности» и т.д.При всех своих существенных различиях явления средневекового мира и современного, или же средневекового и античного, сопоставимы, и именно в таком сопоставлении их своеобразие может быть выявлено. При этом такое сопоставление не обязательно должно отличаться эволюционизмом или телеологичностью, хотя косвенно и склонно к этому, поскольку подразумевает хотя бы имплицитное существование во все времена государственности, экономики, символизма и т.д. Эти явления могут быть выявлены в прошлом и изучены независимо от того, насколько используемые для их обозначения понятия соответствовали сознанию людей того времени, их самовосприятию. События прошлого могут иметь объяснения, K которым были не способны люди прошлого, как например климатические изменения.
Отличие современного общества от прошлого проблематизируется в рамках этого подхода в той мере, в какой он стремится искоренить анахронизмы - то, что объективно не принадлежит исследуемому времени. В этом смысле историк не должен «модернизировать» Средневековье, переносить в прошлое элементы современной ему реальности. Симметрично борьбе с анахронизмами возникает проблема ложной экзотизации Средневековья, рассмотрения его как целостности, слишком строго отграниченной от Нового времени.
B силу этого, для такой медиевистики с ее объективным пониманием отличий характерны споры о границах Средневековья, о средневековых Возрождениях (от
Ч.Г.Хаскинса до С.Джегера[38]) и Реформациях (Б.Болтон, Р.Маккитерик[39]), о возникновении новоевропейского индивидуума (от Я. Буркхардта до П. Хайду[40]), конце античной и начале новоевропейской экономики (А.Пиренн, Ж.Дюби, Ф.Бродель[41]), обретении народными языками способности быть средством выражения в таких областях, где раньше могла использоваться лишь латынь (Х.Ф. Мюллер, Ф. Лот, M. Рихтер[42]) и np., вплоть до сложных конструкций многоуровневых темпоральностей, обладающих различной длительностью временных структур, в рамках которых переходы от одной эпохи к другой хронологически не совпадают (Ф. Бродель, P. Козеллек, Г. Роза[43]), из чего может следовать, что всякое историческое изменение относительно, ибо внутри всякого периода могут быть выделены и различия, и преемственности, а преобладание того или иного аспекта зависит от избираемой исследователем перспективы (Л. Стоун). Bce это, в конечном счете, приводит к сложной проблеме исторической периодизации[44] [45]. Дискуссии такого рода продолжаются уже долго, это довольно старое понимание отличий Средневековья от Нового времени, что, однако, не означает исчерпанности и неактуальности темы. B этих дискуссиях могут появляться и ранее не использовавшиеся аргументы, имеющие отчетливо актуальную значимость. Так, например, английский медиевист Джулия Смит в 2000 году поставила вопрос о том, имел ли место конец римской 17 империи в женской истории . Статья Смит как бы дополнила вышедшую в 1984 году книгу Дж. Келли «Женщины, история, теория», в которой ставилось под сомнение существование у женщин эпохи Возрождения[46]. Примерно тогда же, когда появиласть статья Смит, ее американская коллега К. Биддик увидела в выделении «средневековой эпохи», со свойственным этому понятию европоцентричным универсализмом, своего рода исторический колониализм: так, перенесенное в индийскую историю для описания времен индуистского, мусульманского и британского господства, деление на Древность, Средневековье и Новое время служит дискриминации мусульманского периода как «мрачной эпохи»[47]. Э. Леруа Ладюри писал о том, что делению на Древность, Средневековье и Новое время не подчиняется «неподвижная история» европейского крестьянства[48]. B 2003 году П. Скиннер обратила внимание на столь же особый ритм истории европейских евреев[49]. По мнению Скиннер, даже общепринятое сегодня использование понятия «Средневековье» просто как условного обозначения для времени между 500 и 1500 годами не является абсолютно нейтральным, поскольку само выделение этих хронологических рамок несет в себе подсознательное пренебрежение историей целых групп населения средневековой Европы, для которых, к примеру, распространение христианства могло не быть (наиболее важной) составной частью их прошлого. Наконец, совсем недавно тема преемственности со Средневековьем приобрела особую насущность в дискуссии именитых медиевистов (Ж. JIe Гофф, M. Миттерауэр, M. Боргольте и др.) об истоках культурного единства современного Евросоюза[50]. Однако как раз эта, можно сказать, самая актуальная, дискуссия особенно хорошо показывает, насколько далеко современные обсуждения вопроса о границах времен на самом деле ушли от того образа объективного времени, который существовал еще для Пиренна, Лота и даже Козеллека. Так, руководимый Ж.ЛеГоффом проект «Сотворение Европы» («Faire l’Europe») критикуется за волюнтаризм и телеологизм, заключающийся в повторении для Европы той историографической работы, которая была проделана по отношению к нациям в конце XIX века[51]. Сам Ле Гофф говорит об «активном названии» основанной им книжной серии: писать историю есть также способ творить историю. Это заставляет критиков задаваться вопросом, не является ли этот проект реактивацией новоевропейского (т.е. после 1789 г.) режима тем- поральности, в рамках которого будущее указывало на суть прошлого и настоящего[52] [53], и это подозрение опровергается высказываниями JIe Гоффа о том, что «сегодня возникает из вчера, и завтра приходит из прошлого». При этом речь не идет о банальной констатации хода вещей, того, что «завтра будет день опять»: такой взгляд на ход времени есть принципиальная позиция, связанная с определенным видением, не в последнюю очередь, политической *) C истории . Ha это указывают пояснения самого JIe Гоффа, содержащие не столько констатации, сколько долженствования: «прошлое должно не парализовывать настоящее, а помогать ему стать иным, сохраняя верность самому себе, и новым в рамках прогресса.»[54] Это позволяет Франсуа Артогу саркастически заметить: «Автор «Цивилизации средневекового Запада», тот самый, который защищал идею долгого Средневековья, простирающегося от III века нашей эры до индустриальных революций Нового времени, чувствует здесь себя в своей тарелке: Европа приходит к нам издалека. Если европейская идентичность и существует, то верно нет лучшего способа представить ее себе»[55]. Для меня в этой дискуссии важны, однако, не сами Средневековье и Европа, а та аргументация, которая используется участниками этой полемики: речь идет о предпочтении той или иной темпоральности, об истории как долженствовании, о снятии различия между объективным ходом истории и описывающим ее субъективным действием. Это различие между субъективным и объективным, однако, сохраняется в другом понимании исторической инаковости (Средневековья), которое также не в последнюю очередь связано с именем JIe Г оффа. Другое понимание отличий средневекового общества связано с культурной историей Средних веков. Объекты прошлого не видятся ей более данными как таковые, в «обнаженном» виде. Первичным для исследователя становится не сама «внешняя» реальность, а то, как она означивается. Сам объект, сама реальность как таковая не просто неотделимы от своего значения, но они и существуют прежде всего как значения, смыслы, восприятия, они начинают существовать с обретением смысла. Культурная история переносит поэтому внимание исследователя с поверхности исторических явлений на то, как они внутренне воспринимались в прошлом: интерпретировались, осознавались, переживались, воображались, грезились, запоминались и т.д. Культурная история может исследовать, как и прежде, средневековую экономику, символизм, положение женщин, телесность и т.д., но они оказываются не просто, а культурно иными по сравнению с современными, что требует совершено иной, чем раньше, работы историка. Внешнее сравнение культурных значений недостаточно, необходимо их интерпретировать, постичь скрытый в них смысл. При этом особенно важны оказываются отличия средневековой системы понятий и образов, которая подлежит переводу на современный язык. Именно в рамках такого подхода появляется понятие «Другого Средневековья», связанное прежде всего с именами M. Блока и Ж. JIe Гоффа и подразумевающее отказ от объяснения прошлого в пользу его понимания[56]. При таком подходе к Средневековью интерес к проблеме его начала и конца утрачивается. Культурологическую медиевистику интересуют не только и не столько объективные ритмы времени, - природные, экономические или политические, - сколько их субъективные образы, индивидуальные или коллективные. Сама постановка вопроса о большей или меньшей инаковости по отношению к нашему времени той или иной эпохи становится нерелевантной, ибо всякое прошлое вообще, даже наше «собственное», даже самое «близкое», на самом деле инаково, требует перевода и нуждается в интерпретации; а поскольку такая интерпретация никогда не может быть исчерпывающей, то прошлое всегда должно восприниматься как иное. Средневековье становится герменевтическим Другим медиевистики[57]. Соответственно и проблема анахронизмов не ставится в рамках культурной истории Средневековья так же, как раньше, ибо в рамках герменевтического подхода речь больше не идет об обязательности установления соответствий явлений прошлого некоему общему горизонту времени. Сочетание интереса к внутренней особости прошлого и сознательной модернизации этого прошлого выглядит парадоксальным, но именно в преодолении этого кажущегося противоречия видится многими одна из основных заслуг Ж. JIe Гоффа, одного из создателей культурно-исторического подхода к истории Средневековья. Ha значимость этого преодоления указывает, например, Ж.-К. Шмитт в статье о семинарах JIe Гоффа. Чтение “документов” в этом семинаре, пишет Шмитт, связано с их «избыточной интерпретацией», заключающейся во «всегда умышленном анахронизме», который однако «как раз и позволяет выявить то, что есть особого в некоей культуре или эпохе»[58]. Ha теме «игры со временем» особо останаливается также и Ж. Ревель, издавший в 1998 году вместе со Шмиттом посвященный ЛеГоффу сборник «Историк-людоед», в котором различные историки говорят о значении работ ЛеГоффа для их собственных проектов. Приводя в качестве примера книгу JIe Гоффа «Интеллектуалы в Средние века», Ревель обращает внимание на то, что именно «сознательное использование диссонирующего, или во всяком случае необычного» для медиевистики понятия «интеллектуалы» позволило ЛеГоффу увидеть новизну и специфичность роли клириков в обществе XII-XIII вв.[59] Также и К. Помьян придает книге об интеллектуалах особое значение: если самая первая книга Ле Гоффа, «Купцы и банкиры в Средние века», была вполне стандартной для интеллектуальной ситуации 1950- X гг., то первым поистине оригинальным произведением следует считать работу об интеллектуалах, благодаря тому «удачному анахронизму» (“un heureux anachronisme”), который содержится уже в ее заглавии[60]. Я здесь подробно останавливаюсь на этой теме анахронизма, поскольку она будет иметь особое значение в дистанцировании нового медиевализма от старого. Исторические явления, однако, становятся в рамках культурной истории иными не только в вертикальной временной плоскости, но и в горизонтальном измерении социального пространства. Ee носителями могут становиться и маргинальные группы, как у Бронислава Геремека[61], и отдельные необычные индивиды, как у Карло Гинзбурга[62]. Надо отметить, что это противопоставление «внешних» и «внутренних» отличий имело свою особую традицию в историко-литературных исследованиях, где интерес к свободной авторскойсубъективности предшествовал констатации автономности знаковых, языковых, смысловых механизмов. Ho при всех различиях истории и филологии, какие бы изменения не претерпевало в их рамках противопоставление реальности и репрезентации, в целом эта дуальная структура сохранялась, даже если объективный образ времени сменялся его субъективным переживанием, или наоборот[63]. Как отмечает Майкл Камилл в своей книге о Лутреллской псалтыри, обе категории репрезентации, реальное и воображаемое, сыграли важную роль в открытии Средневековья в XIX веке и определяли работу исследователей вплоть до наших дней[64]. 1.2.