Развитие исторических взглядов евразийцев в трудах Л.Н. Гумилева

Научное и идейное наследие известного ученого -востоковеда, этнолога, географа, поэта, создателя одной из самых оригинальных и противоречивых концепций этногенеза Л.Н. Гумилева вот уже на протяжении более двух десятилетий привлекает пристальное внимание академического и научного сообществ и будоражит общественно-политическую мысль евразийских народов.

Осмысление евразийской концепции в историческом наследии выдающегося ученого, этнолога, тюрколога ХХ века Л.Н. Гумилева является актуальной научной проблемой и имеет важное теоретико -методологическое значение.

Л.Н. Гумилев был одним из выдающихся ученых, давших сильный импульс развитию «неоевразийства». Еще в юности он увлекся евразийским учением. Это увлечение усилилось после знакомства с одним из основателей «классического евразийства» П.Н. Савицким. Долгое время они вели переписку. Помимо этого, Л.Н. Гумилев переписывался также с виднейшим теоретиком евразийства историком Г.В. Вернадским, сыном знаменитого русского ученого В.И. Вернадского.

Л.Н. Гумилев получил известность как автор естественнонаучной теории этногенеза и исследователь этнической истории особого географического региона Великой Степи. Он одним из первых выступил против европоцентристского мифа о монголо-татарском иге, об «извечной» борьбе кочевников Степи и земледельцев Леса. Л.Н. Гумилев считал (в противоположность концепции «вечной борьбы» Леса и Степи), что между Русью и степняками существовала система динамических отношений, доминантой которых являлось чувство уважения (комплиментарность) к этническому своеобразию другой стороны.

Научные исследования привели Л.Н. Гумилева к осознанию проблемы роли географического фактора в истории и этногенезе. Он попытался выяснить взаимосвязь изменений политической и хозяйственной системы этноса с изменениями в ландшафте его «месторазвития» (евразийский термин, идущий от П.Н. Савицкого) в условиях жесткого континентального климата. В условиях Степи эта взаимосвязь, по Л.Н. Гумилеву, прослеживалась более явно, чем в условиях мягкого приморского климата Западной Европы, поэтому Л.Н. Гумилев предпринял попытку проверки своей концепции на примере Прикаспия. В 1959-1964 гг. результаты нескольких археологических экспедиций в этот регион в целом подтвердили его теорию.

На материале полученных результатов Л.Н. Гумилев в ряде статей показал, что существует зависимость между колебаниями уровня Каспийского моря и ритмикой кочевой культуры народов степной зоны Евразии.

В процессе исследования географических особенностей Прикаспия Л.Н. Гумилеву удалось доказать, что на территории, занятой сегодня водами Каспийского моря, в древности находились города Хазарского каганата [167]. Это открытие способствовало формулированию основных положений созданной Л.Н. Гумилевым естественнонаучной теории этногенеза. Л.Н. Гумилев выявил взаимосвязи природных условий и этноса и дал определение «пассионарности», т.е. присущего народам потенциала исторического творчества.

Оригинальная концепция Л.Н. Гумилева была крайне негативно воспринята сторонниками официально-догматических марксистских установок в области «межнациональных отношений», его работы замалчивались или подвергались ожесточенной критике. Однако ученый продолжал свои исследования и в 1976 г. завершил создание фундаментальной работы «Этногенез и биосфера земли». Эта работа посвящена обоснованию пассионарной теории этногенеза, в основе которой лежала идея этногенеза как биосферного, несоциального феномена человеческого бытия. Нетрадиционный характер изложенной теории обусловил возможность опубликования книги только в 1989 г.

Процесс этногенеза рассмотрен Л.Н. Гумилевым с позиций его энергетической природы, в качестве источника исторического творчества названа биохимическая энергия живого вещества биосферы. Отдельные люди различаются, согласно теории Л.Н. Гумилева, по количеству биохимической энергии, которую они способны устойчиво извлекать из внешней среды. В этой связи Л.Н. Гумилев выделил три индивидуальных типа: «гармоничные люди», которые обладают достаточным количеством энергии для приспособления к окружающему миру; «субпассионарии», которые будучи не в состоянии поддерживать бытовую устроенность, живут в погоне за сиюминутными удовольствиями, и, наконец, «пассионарии», обладающие избытком биохимической энергии. Этот избыток они обращают в деятельность, направленную на творческое переустройство действительности.

Соотношение в этносе представителей указанных трех типов определяет уровень его пассионарного напряжения. Энергия пассионарности является основой этногенеза, а дальнейшее развитие этнических общностей определяется, кроме того, особенностями географической среды, культурной традицией и этническим окружением. Эти три фактора формируют «этнический стереотип поведения».

Л.Н. Гумилев близок к традиционному евразийству, утверждая, что «исторические закономерности середины континента, его западной и восточной окраин, лесной и степной зон, имеют общие черты, точнее специфику культуры, которая резко отличает этот регион и от «Запада» и от «Востока» [131].

Историческое наследие великого ученого Льва Николаевича Гумилева, в частности его этнологическая концепция рассматривается нами как продолжение и развитие евразийского учения. Сопоставление евразийской, исторической концепции с историческими взглядами Л.Н. Гумилева позволит нам определить, насколько он продолжил исследовательскую линию евразийцев и что внес нового в оценку основных этапов евразийской истории, их роли и значения для последующего развития евразийского сообщества.

Исторические взгляды евразийцев за последнее десятилетие XX века были достаточно хорошо рассмотрены исследователями. Большинство современных исследователей отмечают, что евразийские историки смогли переосмыслить целый ряд положений традиционной историографии. Необходимо отметить исследовательские работы З.С. Губбыевой, М.Г. Вандалковской, И.А. Виленты, в которых дан общий обзор исторических взглядов евразийцев, прежде всего, на историю России, а также отмечены основные методологические подходы. [168]

В докторском исследовании Н.А. Омельченко, рассмотрены взгляды евразийцев на революцию 1917 года. [169] Многие исследователи рассматривают взгляды отдельных евразийских авторов, либо некоторые аспекты евразийской исторической концепции. [170].

На наш взгляд большой вклад в изучение трудов Л.Н. Гумилева и исследование евразийской традиции был внесен российским историком Е.Н. Ищенко [171].

Исследование исторических взглядов Л.Н. Гумилева имеет свою специфику. Большинство исследователей делают основной акцент на рассмотрение общих положений пассионарной концепции этногенеза: пассионарности, фаз этногенеза, комплиментарности, антисистемы и т. д. [172] Исторические взгляды ученого, рассматриваются, как правило, через призму его теории, как результат ее применения на материале этногенеза русского народа. [173].

Важно отметить, что большое значение для исследователей исторического наследия Л.Н. Гумилева имеет его концептуальное отношение к специфике историко-психологической природы евразийских народов, явивших симбиоз тюрко-славянских отношений.

Изучению «Степной трилогии» Л.Н. Гумилева уделяют огромное внимание современные историки, философы, этнологи постсоветских стран. Это связано не только с тем, что труды Л.Н. Гумилева позволяют судить о его научной аргументации, но, прежде всего о его нравственных позициях

Прежде чем приступить к сравнительному анализу исторических взглядов евразийцев и Л.Н. Гумилева, необходимо отметить основные работы, которые формируют историческую концепцию евразийцев.

112

ли историки Г.В. Вернадский, С.Г. Пушкарев, М.В. Шахматов, П. М. Бицил- ли, Э.Д. Хара-Даван, Б. Ширяев, историк церкви А.В. Карташов, отдельные аспекты отражены в работах П.Н. Савицкого, Н.С. Трубецкого.

П.Н. Савицкий, будучи, по выражению Г.П. Струве, «настоящим вождем евразийства» [174] во второй половине 1920-х г., анализируя имевшиеся к началу 1930-х гг. евразийские издания и материалы, особо выделил историческую евразийскую литературу. П.Н. Савицкий отмечает, что первоначально историческим темам «посвящались отдельные статьи в евразийских изданиях. Особо содержательными в этом отношении можно признать книги IV и V «Евразийского временника». [175] В 1925 г. в IV-м «Евразийском временнике» [176] были напечатаны статьи Н.С.Трубецкого «О туранском элементе в русской культуре» и Г.В. Вернадского «Два подвига св. Александра Невского». Значительная часть статей следующего «Евразийского временника» [177] 1927 г. также посвящена историческим проблемам. Это статьи В.П. Никитина «Иран, Туран и Россия», Г.В. Вернадского «Монгольское иго в русской истории», С.Г. Пушкарева «Россия и Европа в историческом прошлом».

П.Н. Савицкий отмечает «несколько особое место» брошюры автора, скрывшегося под инициалами И.Р. [171] «Она дает очень заостренное выражение евразийской концепции русской истории скорее в публицистической, чем в научной форме» - пишет П.Н. Савицкий. [171] Анализируя далее историческую литературу евразийцев, Петр Николаевич подчеркивает, что «в 1927 году евразийцы в своей научной работе перешли от помещения отдельных статей к публикации монографий и общих курсов. Специально в исторической области в течение 1927 и 1928 годов было опубликовано три книги такого характера». [171.с.67] Имелись в виду книги Г.В. Вернадского «Начертание русской истории», Н.П. Толля «Скифы и гунны. Из истории кочевого мира» и книга П.А. Клипинина «Святой и благоверный великий князь Александр Невский».

В последующие годы в евразийском книгоиздательстве вышла книга Э. Хара-Давана, автор которой с евразийских позиций подошел к изучению истории Монгольской империи ХІІ-ХІѴ вв. [179].

Отражением евразийских исторических взглядов стала книга С.Г. Пушкарева, вышедшая в свет в 1953 г., хотя ее подготовка началась в 1920-х гг., в период увлечения автора евразийскими идеями [180]. Намного позднее он писал о себе как о «соблазненном евразийскими идеями, - а лучше сказать, евразийскими эмоциями», критиковал себя за методологическую ошибку, допущенную при написании статьи «Россия и Европа в их историческом прошлом», а именно за «недопустимое для историка умолчание фактов в угоду политической конъюнктуре» [181], тем не менее, книга С.Г. Пушкарева отражает исторические взгляды евразийцев.

К евразийской исторической литературе можно отнести работы других авторов, посвященные как отдельным аспектам исторической специфики евразийских народов (статьи П.Н. Савицкого, М. Шахматова, Б. Ширяева) [182], так и более общим вопросам евразийского мировоззрения, опреде-

113

ляющие культурно-исторические представления о «Евразии» как особом мире, его отношении к «Западу» и «Востоку» (работы Н.. Трубецкого, Л.П. Карсавина, Н.Н. Алексеева) [183].

Таким образом, из вышеперечисленных работ видно, что историческая тема в евразийских трудах занимала значительное место. Историческим вопросам посвящены работы многих евразийских авторов и рассматривают они различные темы, как правило, наиболее близкие специализации автора. Исторические темы весьма разнообразны: от общих концепций исторического процесса до отдельных вопросов истории кочевников и русского народа, но все же общее направление, которое можно выделить как наиболее характерное для евразийских историков - интерес к восточным связям в русской истории и влияние Востока на судьбу Руси и России.

Поскольку наша задача - проследить трансформацию евразийской традиции в историческом наследии Л.Н. Гумилева, в частности развитие исторических взглядов евразийцев в трудах Л. Гумилева, необходимо обозначить круг работ ученого, на которые мы будем в первую очередь опираться при рассмотрении исторических взглядов Л.Н. Гумилева. Это книги «Древняя Русь и Великая степь» [184] и «От Руси к России» [185], а так же несколько статей («Князь Святослав Игоревич», «Год рождения 1380», «Выбор веры», «Апокрифический диалог», «Эпоха Куликовской битвы») и многочисленные ин- тервью.[186] В основном в этнологическом труде «Этногенез и биосфера Земли» [187] история России дает материал для проверки и подтверждения выводов ученого об особенностях этногенеза русского народа.

Основой евразийства, как уже отмечалось, стала идея особого исторического пути России-Евразии, что подтверждалось анализом экономических, политических, правовых, языковых, религиозных и культурно-исторических аспектов общественной жизни России на фоне ее особого географического расположения между Востоком и Западом. Поэтому наиболее плодотворно евразийская концепция была выражена в области истории и представлена в ряде работ, как профессиональных историков, так и других евразийцев.

Общая концепция исторического развития дается в работе «Восток и Запад в истории Старого Света» историка и филолога П.М. Бицилли. Он указывает на аморфность понятий «Восток» и «Запад» и выделяет несколько очагов цивилизации в Старом Свете: Западная Европа, Китай, Иран, Индия и центр континента. По мнению П.М. Бицилли: « в Старом Свете большая роль у миров окраинно-приморских. Азия же была скрещением «окраинноприморских культур» [133, с.31]. Все эти центры не были изолированы, существовала постоянная тенденция к объединению, шедшая из степного центра, в котором пересекались торговые пути. Крах империи Тимура был в значительной степени «крахом этого объединительного движения» [133, с.27].

В книге «Начертание русской истории» Георгий Владимирович Вернадский, будучи главным выразителем евразийских исторических взглядов, дал систематическое изложение русской истории с евразийской точки зрения [146]. В «Евразийской библиографии» [171, с.91] П.Н. Савицкий отмечает, что это один из немногих, выпущенных в пореволюционные годы, научных курсов русской истории. «Судьбы русского народа Г.В. Вернадский прослеживает на широком фоне истории Евразии, в чем в первую очередь, и заключаются новаторские тенденции его курса. Изложение начинается не с Рюрика, но со скифов и сарматов. Особые параграфы посвящены готам и гуннам и затем «роли кочевых народов в истории» - указывает П.Н. Савицкий [171, с.92]. Разделяет он, и взгляды Вернадского на историю Золотой Орды как неотъемлемой части русской истории [104, с.59].

Книга С.Г. Пушкарева «Обзор русской истории» содержит, по словам автора «обзор политической и социальной истории русского народа» [180, с.23]. Он отмечает, что истории духовной культуры и церкви касается вкратце, но более подробно излагает историю русского крестьянства. Это отражает научные интересы Сергея Германовича, которые включали в себя также изучение народных основ Московского царства, донского казачества, личности Петра Великого и Ленина, проблемы «Россия и Запад» [187], что частично просматривается в данной работе.

Общий курс С.Г. Пушкарев начинает с описания природы и ее влияния на ход русской истории, при этом он активно цитирует В.О. Ключевского, что указывает на продолжение традиций русской исторической школы. С.Г. Пушкарев отмечает: «Три основные стихии русской природы - лес, река и степь - играли важную роль в жизни народа и оказывали разностороннее влияние на ход русской жизни» [128, с.26].

Представление о своеобразии России для евразийцев было неразрывно связано с тем, что Россия есть сочетание «русского» и «азийско-азиатского», «туранского» элементов. Интерес к кочевым народам был одной из характерных черт евразийских историков. Общеевразийская история в их представлении включала в себя скифский, гуннский, монгольский периоды, продолжением которых стал период русской истории. Изучение преемственности этих периодов «имеет для русского историка не меньшее значение, чем изучение собственно русской истории» - считал П.Н. Савицкий [104, с.125].

Как уже отмечалось, под названием «туранские» или «урало-алтайские» народы евразийцами объединялись пять групп народов: угро-финские, самоеды, тюрки, монголы и маньчжуры. Н.С. Трубецкой подчеркивает: «...для правильного национального самопознания нам, русским, необходимо учитывать наличность в нас туранского элемента, необходимо изучать наших ту- ранских братьев» [128, с26]. Н.С.Трубецкой говорил о том, что даже антропологически Евразия представляет «некое единое целое». Поясняя это высказывание, он пишет: «Население этой части света неоднородно и принадлежит к различным расам. Между русским, с одной стороны, и бурятом или самоедом - с другой, различие очень велико. Но характерно, что между этими крайними точками существует целая непрерывная цепь промежуточных переходных звеньев» [188]. Именно поэтому, одной из главных своих задач в исторической науке евразийцы видели изучение истории и культуры номадов Евразии.

Как справедливо отмечает исследователь Е.Н. Ищенко, Л.Н. Гумилев стал продолжателем этой традиции. Само название одного из важнейших его трудов, - «Древняя Русь и Великая степь», - указывает на неразрывную связь истории Древней Руси с окружающими ее кочевыми и степными народами. В этой книге Л.Н. Гумилев исследует историю Древней Руси IX-XV вв. и ее соседей - хазар, монгол, используя в полной мере наработанный за долгие годы опыт кочевниковедческих исследовании, применяя положения своей пассионарной концепции этногенеза, общеметодологический принцип полицентризма и влияние географии на формирование этноса.

Концептуальные построения Л.Н. Гумилева сложились в результате многолетнего изучения автором специфики истории кочевых народов Великой степи.

Кочевниковедческий материал стал основой для формирования целостного понимания Всемирной истории, а также представления о ценности и значимости культуры и истории всех народов, населяющих планету. Поэтому для полноты представления об исторических взглядах ученого, необходимо обратиться к его кочевниковедческим работам. Это, прежде всего, «степная трилогия» («Хунну», «Древние тюрки», «Поиски вымышленного царства») и многочисленные статьи [189].

Тот факт, что круг научных интересов и первые кочевниковедческие работы Л.Н. Гумилева были написаны на много раньше его знакомства с евразийской литературой, свидетельствует о самостоятельном поиске ученого и параллельном выходе на евразийскую проблематику. Подчеркивает этот факт в одном из интервью и сам Лев Николаевич [171, с. 94].

История России-Евразии рассматривалась евразийцами как органическая целостность, имеющая другие онтологические корни, чем история стран Запада или Востока. Во многих исторических, работах евразийцев выявляется и демонстрируется специфика преломления восточного влияния на русскую историю, показанное всегда как более органичное и благотворное, чем влияние контактов с западной цивилизацией. Поэтому, как предлагает Елена Ищенко, многие работы евразийцев, имеющие казалось бы кочевниковедческий характер, необходимо отметить, для лучшего понимания размышлений евразийских авторов о специфике истории России-Евразии.

В евразийских работах Н.С. Трубецкого изучение психологических особенностей туранского типа и его влияние на русского человека занимает одно из центральных мест. Востоковед-евразиец В.П. Никитин в очерке «Иран, Туран и Россия» дополняет изыскания Н.С. Трубецкого характеристикой иранского психологического типа, также, по его мнению, оказавшего влияние на русских [171, с94].

В книге Н.П. Толля «Скифы и гунны. Из истории кочевого мира» дается подробное изложение истории гуннов, которая знаменует собой историческое единство Старого Света.

В книге Э. Хара-Давана «Чингис-Хан как полководец и его наследие» в первой части рассматривается личность завоевателя, вторая часть посвящена его детищу - Монгольской империи XII -XIV вв. Евразийцы особенно ценили эту книгу, поскольку написана она была ученым-калмыком, выросшим в непосредственном бытовом окружении мира кочевников. И хотя автор официально к евразийскому движению не примыкал, книга его написана в тесной связи с идеями евразийцев, что они не раз отмечали.

Попытку систематизировать данные по истории степных народов представляет собой статья П.Н. Савицкого «О задачах кочевниковедения» [104, с.342]. Отмечая единство исторического и экономического быта на всем пространстве степи, автор подчеркивает близкую связь культуры кочевников с культурами северной лесной зоны, что свидетельствует о культурно - историческом единстве Евразии.

Таким образом, выявление и подчеркивание культурно-исторического единства народов Евразии стало одной из основных тем евразийских работ.

Л.Н. Гумилев стал продолжателем этой исследовательской линии в евразийстве. Его первые научные интересы были связаны с изучением кочевни- коведческих тем, но в дальнейшем, создав на этом материале свое концептуальное видение истории вообще и истории России в частности, он переходит к изучению истории России, которая для него всегда была неразрывно связана с кочевым миром народов Евразии.

Первые научные исследования Л. Н. Гумилева были посвящены изучению истории древних тюрок. В защищенной в 1948 году диссертации рассматривалась политическая история первого Тюркского каганата [171, с. 87]. Книги ученого «Поиски вымышленного царства», «Тысячелетие вокруг Каспия», «Древняя Русь и Великая степь», многочисленные статьи рассматривают проблему предвзятого отношения к степным народам, раскрывают исторические корни мифа о жестокости и отсталости кочевников, названного Л.Н. Гумилевым «черной легендой». Истоки монголофобии Л.Н. Гумилев видит в XIII в., когда происходили войны монголов, в которых захлебнулся «натиск паписткой Европы на Восток» [184, с.604-605]. Однако не только фактическая история степных народов способствовала возникновению этого мифа.

Л.Н. Гумилев дает объяснения существования монголофобии, исходя из пассионарной теории этногенеза. Он отмечает факт, существования положительной или отрицательной комплиментарности, т.е. этнической симпатии или антипатии. Лев Николаевич пишет: «Тюрко-монголы дружили с православным миром: Византией и ее спутниками - славянами. Ссорились с китайскими националистами... С мусульманами тюрки уживались... Зато агрессию католической романо-германской Европы тюрки остановили, за что до сих пор терпят нарекания» [184, с.383]. Другой важный аргумент, опровергающий саму идею «отсталости» и «дикости» кочевников, Л.Н. Гумилев назвал «принципом диахронии - счета по возрасту». Поскольку этносы имеют различные возрасты или, другими словами, находятся на разных фазах этногенеза и имеют различный уровень пассионарности, то и сравнивать их нужно с учетом этого факта.

В исторических работах Л.Н. Гумилева, созданных на основе разрабатываемой им концепции этногенеза и пассионарного взрыва, большое внимание уделено исторической судьбе России. Одной из важнейших особенностей трудов Гумилева является синхронное рассмотрение истории России и кочевых народов, что позволяет делать интересные наблюдения о продолжении евразийской традиции, заложенной в трудах Г.В. Вернадского, но воспринятой Л.Н. Гумилевым самостоятельно, на основе собственных научных интересов и изысканий.

В трудах С.Г. Пушкарева история предшественников славян на Русской равнине, соседей славян излагается с фактологической стороны, кратко, не более одного-двух, абзацев. Г.В. Вернадский уделил вопросу взаимоотношений Древней Руси и кочевого мира намного больше внимания, поскольку уже в пражский период (1922-1927гг.) эта тема вошла в круг главных исследовательских интересов ученого [190]. «Начертание русской истории», изданное в Праге, задумано еще до революции, а замысел ее частично принадлежит П.Н. Савицкому [190].

Современные исследователи наследия Г.В. Вернадского склонны считать «Начертание...» отправной точкой 5-ти томной «Истории России», а не противопоставлять их [190]. Первый том его «Истории России» посвящен сарматам, готам, гуннам, хазарам и другим народам даже в большей степени, чем славянам, в чем автора упрекали более поздние исследователи [190]. Для понимания этой особенности, по мнению Е.Н. Ищенко, необходимо обратится к общим установкам и представлениям Г.В. Вернадского о развитии исторического процесса в Евразии. Георгий Владимирович писал, что история Евразии - последовательный ряд попыток создания единого всеевразийского государства. Попытки эти шли с востока и запада Евразии, к этому стремились скифы, гунны, хазары, турко-монголы и славяно-руссы. В исторической борьбе славяно-руссам удалось создать единое всеевразийское государст- во[146, с.31].

В своей работе Г.В. Вернадский воплотил идею взаимодействия природы и общества как главного содержания всемирно исторического процесса. По мнению Г.В.Вернадского, своеобразие национального развития русского народа обусловлено двумя комплексными причинами: природно

географическими и внутренним саморазвитием социального организма. Влияние месторазвития не имеет самодовлеющего влияния, но накладывает отпечаток своеобразия на исторический процесс. Г.В.Вернадский подчеркивал, что история распространения русского государства - история приспособления русского народа к своему месторазвитию - Евразии, а также и приспособления всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа [138].

Л.Н.Гумилев по поводу борьбы леса со степью придерживался несколько иных взглядов, сохраняя общее восприятие географического фактора в истории, присущее евразийцам. Гумилев считал, то создатели концепции извечной борьбы «леса со степью», начиная с С.М. Соловьева и заканчивая некритично воспринявшими ее Г.В. Вернадским и Б.А. Рыбаковым, «рассматривали проблему с одной стороны - русской, т.е. предвзято» [138, с.27].

Используя свои концептуальные разработки, Лев Николаевич воспринимает русско-половецкие, а в дальнейшем и русско-татарские взаимоотношения как «ситуацию этнического контакта», «и степняки, и славяне имели свои экологические ниши, химера не возникла, а создался симбиоз, породивший очередной зигзаг истории» [184, с.487]. В большей степени, Л.Н. Гумилев разделяет взгляды евразийцев, прежде всего, П.Н. Савицкого на «месторазвитие» этноса и его влиянии на историю формирования и развития этноса, на что и указывает его выражение «экологическая ниша» этноса.

Таким образом, на основании выше отмеченных особенностей, автор считает, что работы Л.Н. Гумилева в общих чертах продолжают то же восприятие Евразии, что и у вышеуказанных евразийских авторов. Лев Николаевич продолжает евразийскую традицию в освещении и изучении «восточного фактора» в развитии Древнерусского государства, в разрушении стереотипного восприятия степных народов как «диких» не только обыденным сознанием, но и широкими научными кругами.

Разделяет Л.Н. Гумилев взгляды евразийцев и на влияние географических факторов в истории народов Евразии и даже углубляет их, что было показано выше. Изучение гетерохронности увлажнения районов Каспия и его влияния на историю проживающих там народов [191], а также раскопки легендарной столицы Хазарии оказали серьезное влияние на становление Гумилева как ученого, способствовали активному привлечению этнологом данных географии, климатологии и других естественных наук для решения проблем истории кочевых народов, а позднее - истории народов всего мира. Например, один из самых интригующих вопросов истории Великой степи - поиск причин массового переселения и разрушительных походов кочевников против земледельческих народов Л.Н.Гумилев объяснял с позиций гетерохронности увлажнения степи.

Теперь обозначим те моменты и творчестве Л.Н.Гумилева, которые являются, безусловно, личным вкладом Л.Н. Гумилева как незаурядного мыслителя, и что, в первую очередь, отличает его подходы от евразийских. Речь пойдет о концептуальных построениях Л.Н. Гумилева.

Если для евразийцев предметом истории являлось человечество в его социальном (т.е. общественном, политическом, материальном и духовнокультурном) развитии, то для Л.Н. Гумилева предметом исследования выступают этносы и их взаимодействие, а его работы написаны «ради проверки эффективности предложенного естественно-научного подхода к истории народов (этносов)» [184, с.27]. Евразийцы рассматривают историю как процесс многофакторный. Л.П. Карсавин, уделивший большое внимание проблемам философии истории отмечал, что для евразийцев «исторический процесс является или представляется непрерывным, поскольку мы рассматриваем его как социально-психологический», в котором есть «внешняя», «объективная» сторона, т.е. естествознание [192]. Таким же внешним, но неустранимым евразийцы считали этнический фактор.

Л.Н. Гумилев создает пассионарную концепцию этногенеза, многие элементы которой разработаны на уровне гипотез (пассионарность, комплиментарность, этническое поле), а подходы необычны и оригинальны. Предложенная им схема фаз этногенеза, понятия антисистемы и химеры в сочетании с евразийской традицией придает книгам Л.Н. Гумилева большой познавательный и объяснительный потенциал. Тем не менее, тот факт, что, «в пассионарной концепции слабо прояснены многие вопросы, в том числе и фундаментальные» [171, с. 103], ставит под сомнение восприятие ее как строго научной теории.

Некоторые исследователи творчества Л.Н. Гумилева высказывают мысль о том, что построения Л.Н. Гумилева могут быть восприняты скорее как художественный образ, описывающий исторический процесс [171, с. 100]. Однако именно концептуальные построения Л.Н. Гумилева ведут порой к смелым интерпретациям исторических фактов и событий и вносят значительные расхождения в конкретно-исторические реконструкции Л.Н. Гумилева и евразийских историков.

Следующий момент, отличающий научные подходы к истории Л.Н. Гумилева и евразийцев - отношение к источникам. Л.Н. Гумилев считает, что сведения летописей и, прежде всего, «Повести временных лет» тенденциозны, в ней «мы постоянно натыкаемся на неразрешимые противоречия, мягко говоря, недоговоренности и неточности... Похоже на то, что летописец дает заведомо ложную схему событий. Судя по его намекам, варяги и хазары были злейшими врагами. Собранные нами факты говорят об обратном, и я предпочитаю не верить летописцу» [184, с.489]. Поэтому Л.Н. Гумилев считает себя вправе создавать собственную интерпретацию столь давних событий.

Специалисты по истории Древней Руси считают, что многие построения Л.Н. Гумилева находятся в противоречии с источниками. Например, Я.С. Лурье, анализируя работы Льва Николаевича, пишет в критической статье: «При изложении истории Киевской Руси автор в основном опирается на пробелы в летописной традиции, которые позволяют ему строить произвольные конструкции; описывая историю последующих веков, он систематически умалчивает о том, что повествуется в летописях, сообщая читателю нечто такое, чего ни в каких источниках найти, не удается» [193]. О пренебрежении к «мелочевелению» и излишней увлеченности своей концепцией, которая неизбежно «спрямляет» материал, пишет И.Н. Данилевский. Мы полностью разделяем следующее высказывание этого исследования о методе отбора и интерпретации источников Л.Н. Гумилевым: «Конечно, дело здесь не в «злостной» недобросовестности автора, а, скорее, в увлеченности собственной теорией, а также в установках, которыми (иногда явно, иногда подспудно) определяются направление и содержание его работ. Будучи евразийцем по убеждению, Л.Н. Гумилев всеми средствами к сожалению, порой вопреки свидетельствам источников и здравому смыслу - доказывал благотворность восточных веяний в экономике, культуре и политике нашей страны, жестко критикуя любую аппеляцию к Западу» [194].

У евразийских авторов иное отношение к источникам. Г.В. Вернадский использует классическую методику исторического исследования: он цитирует известные летописи, прежде всего, «Повесть временных лет», допуская оговорки о возможной предвзятости и неточности летописца. Однако источник является для него главным отправным моментом в построении цепочки событий древнерусской истории. Классическое отношение к источнику мы наблюдаем и в общем курсе по истории России С.Г. Пушкарева, в работах по истории древнерусских политических идей М.В Шахматова [195]. Обращаясь к анализу летописей, Н.С. Трубецкой рассматривает их не только как исторические свидетельства, но и как высокохудожественные тексты, подтверждающие евразийские воззрения о подвижнической природе государственной власти в период Древней Руси и Московского царства [4].

Как уже отмечалось исследователями, евразийцы неравномерно освещали русскую историю [196]. Общие курсы русской истории были написаны Г.В. Вернадским и С.Г. Пушкаревым, и отмечены выше. У других евразийских историков, наиболее популярными были темы монголо-татарскою ига, период Петра I и русская революция 1917 г.

С нашей точки зрения, эта особенность в евразийской исторической концепции является следствием их повышенного интереса к восточному фактору в русской истории и убежденности в пагубности влияния западной цивилизации. Лев Гумилев наибольшее внимание уделил истории монгольского государства, на фоне которого рассматриваются и события русской истории.

Наиболее разработанными у Л. Гумилева стали темы: Хазарского подчинения Руси, период раздробленности Руси как проявления конца этногенеза древнерусского этноса, Русь и монголы, что как мы видим, продолжает евразийскую линию изучения восточного фактора в русской истории. Однако концептуальные разработки Л. Гумилева привносят иные оттенки в оценку основных периодов русской истории, что и будет рассмотрено ниже.

Рассмотрим конкретно-исторические реконструкции Л.Н. Гумилева основных проблемных тем русской истории и сопоставим их с евразийским видением исторических событий. Как евразийские авторы видели историю Древней Руси, и что нового в это видении внес Л.Н. Гумилев? У Льва Николаевича в периоде истории Древней Руси большой интерес вызывали взаимоотношения Руси с Хазарским каганатом. В книге «Древняя Русь и Великая степь» Л.Н. Гумилев отмечает, что «...выбранный нами угол зрения - рассмотрение ранней истории Древней Руси как последовательности русско - хазарских связей - позволяет избежать полемики по мелким вопросам» [184, с.24]. При описании политической и военной истории Хазарии Л.Н. Гумилев обращается к трудам своего учителя М.И. Артамонова, а так же работам Г.В. Вернадского, отмечая некоторые одинаковые выводы этих авторов, сделанные независимо друг от друга (например, по поводу родины русов).

О прекращении «хазарской гегемонии» над Русью и возвращении ее не-

зависимости после походов Святослава и 964-965 гг. писали в своих работах С.Г. Пушкарев и Г.В. Вернадский.

Г.В. Вернадский предполагает распространение хазарского контроля над южно-русскими племенами, а именно, «к 840 г. хазары, должно быть, завоевали северян и вятичей, а позднее также и радимичей. Относительно хазарского контроля над полянами свидетельства противоречивы» [197].

Л.Н. Гумилев относит эти события почти на полвека позднее. Считая, как и Г.В. Вернадский, что построенная в 834 г. хазарская крепость Саркел должна была служить базой для наступления на Запад, Л.Н. Гумилев отмечает, что «эта акция почему-то задержалась на полвека». И далее делает смелое предположение о союзе варягов с хазарами: «не имея способов установить искренние отношения с этносами, «химера» использовала «свободные атомы» скандинавских варягов, захвативших Киев в 882 г.» [184, с.174].

Рассматривая историю Хазарии, Г.В. Вернадский отмечает как очень важный факт - выбор хазарами иудейской религии, которую он назвал «нейтральной», и «которая ничем не угрожала им в политическом смысле» [146, с.56], т.е. могла обеспечить им политическую и религиозную независимость от сильнейших церквей и государств Восточного Средиземноморья. Для Л.Н. Гумилева этот факт повод для серьезных выводов. Поскольку история Хазарии, ее роль в истории Руси рассматриваются Л.Н. Гумилевым через призму концепции этногенеза, иудейская Хазария, но его мнению, яркий пример «химерической антисистемы». Хазары, являясь реликтовым этносом, в результате длительного контакта с тюркютами, вобрали в себя пассионарность, поскольку она передается генетически, и стали активно действующим этносом. Еще более важным, подчеркивает Л.Н. Гумилев, было то, что управляли хазарами тюркютские ханы. Миграция в Хазарию евреев из Византии и евре- ев-рахдонитов, которые проникли в хазарско-тюркскую знать, привели к появлению в VIII в. еврейско-хазарской химеры. Л.Н. Гумилев пишет: «Если Хазарию в VIII в. можно было назвать этнической химерой, то в ІХ-Х вв. она превратилась в химеру социально-политическую» [184, с.162].

В связи с этой темой в адрес Л.Н. Гумилева звучали обвинения в антисемитизме, и даже фашизме [163]. Особенно непримиримым критиком гумилевской «коричневой» идеологии выступил Александр Янов [198]. На наш взгляд, эти обвинения необоснованны. Единственно, в чем можно упрекнуть автора - это в излишней эмоциональной окрашенности его текстов, что, на наш взгляд, объясняется увлеченностью ученого своей концепцией.

Действительно, в работах евразийцев можно найти ссылки на фашистские режимы, но воспринимать это нужно не с современных позиций, а на уровне 1930-х годов, когда эти режимы еще не показали свою сущность, а только устанавливались и определялись как формы государственной идеологии. Приведем цитаты из программного документа евразийцев, где упоминается фашизм. Говоря о необходимости для России на современном этапе новой идеологии, выразителем которой стала бы партия нового типа (на создание которой они одно время претендовали) - единого «государственно-

122

идеологического союза», находим сравнение с итальянским фашизмом. Евразийцы пишут: «Формально нечто подобное этому представляет собой итальянский фашизм, лишенный, впрочем, глубокой идеологии; но, разумеется, большую аналогию дают сами большевики» [96, с.58]. В другом месте находим упоминание о фашизме в связи с проблемой «разрыва органической связи между народом и правящим слоем», вырождении старых форм демократии в Европе и поиска новых форм «народности государства». Евразийцы отмечают, что пока эти поиски «только мечты и опыты», при этом «наибольшее обещает итальянский фашизм» [96, с.62]. Как видим, ссылки на фашизм у евразийцев, не более чем обращение к новому опыту государственной идеологии в современном им мире, поиск форм государственного обустройства, наиболее органично отвечающих потребностям Российского государства.

Повествуя о страшном зле - этнической химере в лице Хазарского каганата, Л.Н. Гумилев ставит вопрос: Почему не возникла химера на Руси? Ведь «чужеземцы-варяги господствовали в Киевской земле свыше 60 лет с 882 по 944 г. - да и после этого оставались там, пользуясь привилегиями военной касты». И сам же дает ответ: «Варяги не создали в Киеве химеру не вследствие своих «благородных качеств», которых у них не было, а потому, что не смогли укрепиться... На Руси в IX в. шел надлом, переход от акматической к инерционной фазе. В это тяжелое время варяги и проникли на Русь, как бактерии в открытую рану. Но «белые кровяные шарики» - местные пассионарии ликвидировали инфекцию, следом которой осталось только название династии князей-воинов - Рюриковичей. Это были метисы, инкорпорированные славяно-росским этносом. Концом этого процесса этнического выздоровления, по мнению Л. Гумилева, следует считать не политический переворот Ольги, а культурный сдвиг - возвращение к старой готско-россомонской традиции контакта с Византией, крещение Руси Владимиром Святославичем» [184, с.216-217 ].

Таким образом, оставаясь в рамках тех же исторических фактов, что и евразийские авторы, Л.Н. Гумилев дает им свою интерпретацию, исходя из положений выдвинутой им теории этногенеза и степени пассионарной энергии этноса. В вопросе хазарского ига, именно его «поиск непротиворечивой версии» [184, с. 171] , приводит к смелым утверждениям, наподобие союза варягов с рахдонитами.

Одной из важнейших вех русской истории евразийцы считали обращение в христианство. Г.В. Вернадский отмечает: «Это не было чисто религиозным событием: христианство для Руси в это время означало более высокую цивилизацию. В глазах самих русских обращение делало их частью цивилизованного мира» [197]. Г.В. Вернадский подробно рассматривает политическую подоплеку принятия христианства Владимиром. История, нашедшая отражение в «Повести временных лет», о приглашении проповедников различных вер, объединяет, по мнению Г.В. Вернадского, реальные исторические тенденции. Сложная ситуация в Византии, а именно обращение за помощью к

Владимиру византийского императора Василия II и его обещания, а также существование сильной христианской партии при дворе Владимира определили выбор в пользу христианства. Г.В. Вернадский и С.Г. Пушкарев считали, что принятие христианства из Византии повлияло на политическую жизнь страны, ее культуру, «широко открыло двери влиянию византийской культуры, византийских идей и учреждений» [180, с.52]. Кроме «выгод культурного сближения с Византией, к которой притягивали и торговые отношения», возможности сохранить свою церковно-политическую независимость, Г.В. Вернадский отмечает внутреннюю психологическую готовность славянского общества к этому шагу. «Ведь и возник вопрос о новой вере вследствие внутренней психологической недостаточности старой веры русскославянского язычества» - пишет Г.В. Вернадский [146, с.80].

Л.Н. Гумилев также интересовался причинами выбора православной веры Владимиром Красное Солнышко. Рассматривая летописный рассказ о принятии христианства, Лев Николаевич остается верен своей позиции критического отношения к источникам и сообщает нам: «в летописи многое недосказано, а если так, то об этом надо подумать» [184, с.253]. Размышления Л.Н. Гумилева основываются на разработанной им теории этногенеза. В первую очередь, он отмечает, что «в принятии новой веры решающую роль играл принцип комплиментарности, стоящий на порядок выше сознательных решении князей и королей» [184, с.241] , т.е. имеется в виду совпадения ритмов с византийцами, отсутствие неразрешимых противоречий и ощущение подсознательной взаимной симпатии. Во-вторых, одной из главных причин, по которой были отвергнуты католицизм и ислам - существование внутри них антисистем (соответственно альбигойства и исмаилизма). Л.Н. Гумилев писал: «Русичи... остановили свой выбор на греческой ортодоксии, потому что в ней не было двойного дна... И она не сдабривала проповедь православия хитросплетениями, пусть даже неумышленными» [184, с.245]. Однако сам же Л.Н. Гумилев указывает, что в Византии и Болгарии также существовали антисистемы (павликианство, иконоборчество), но они смогли справиться с ними и локализовать их распространение.

Говоря о перипетиях распространения христианства на различных славянских территориях, Л.Н. Гумилев отмечает довольно мирное и органичное принятие христианства на Руси. Объясняет этот факт он следующим образом: «Этническое становление православных и язычников шло синхронно, вследствие чего синкретизм - явление социосферы - не повлиял на природный процесс этногенеза. Общий спад пассионарности сначала снизил напряженность религиозных конфликтов, а затем привел к взаимной терпимости, тем более что язычество и христианство на Руси проросли друг сквозь друга. Создался своеобразный вариант идеологии, называемый двоеверие, но удержавшийся в течение веков благодаря потере антагонистических противоречий» [184, с.342-343]. Таким образом, в вопросе принятия Киевской Русью христианства Л.Н. Гумилев основные выводы делает, исходя из разработанной им концепции пассионарного этногенеза и входящих в нее понятий ком-

плиментарности и антисистемы. Евразийские авторы в этом вопросе остаются на позициях академического прочтения исторических источников, а также их социо-культурного и исторического анализа.

Следующий важнейший этап в истории Руси-России - период «монголотатарского ига». Этот вопрос стал одним из центральных в исторических работах евразийцев, и, если можно так выразиться, стал визитной карточкой евразийских исторических взглядов, отражая их повышенный интерес к восточному влиянию на русскую историю и культуру. Как уже отмечалось выше среди евразийских авторов, уделивших большое внимание этому вопросу, были Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский, Э. Хара-Даван и другие. Взгляды Л.Н. Гумилева на взаимоотношения Руси и Степи, на роль монгольского завоевания не являются оригинальными, а восходят к этим истори- кам-евразийцам. Однако изложение этой проблемы у Гумилева имеет свои особенности, которые и будут показаны ниже.

Г.В. Вернадский в своей итоговой работе «История России» пишет: «я предлагаю читателю этого тома не просто историю Руси в монгольский период, а исследование взаимосвязи монголов и Руси в это время. Я убежден, что это - единственный путь к правильному пониманию основных тенденций политического и социального развития в эту эпоху» [197, с. 202]. Отмечая урон, нанесенный монголо-татарским завоеванием, Г.В. Вернадский подчеркивает, что «разорение, вызванное монгольским нашествием 1237 г., было воспринято как национальная катастрофа. Последующее постоянное изъятие из Руси людских и финансовых ресурсов мешало быстрому восстановлению нации». Отмечает он и упадок русских ремесел, городов, разрушение демократических элементов древнерусского управления - вече [197, с.82-83]. Очень эмоционально на эту тему писал С.Г. Пушкарев: «Разгромленная, подавленная и опустошенная Русская земля стала «улусом» татарского хана» [180, с. 118].

Л.Н. Гумилев, в отличие от евразийцев, признавал завоевания 1237-1240 гг. незначительными «компаниями», приведшими, в конечном счете, к созданию славяно-монгольского суперэтноса [171, с. 80]. По мнению ученого монгольское завоевание не было катастрофой. Разрушений было не больше, чем при княжеских междоусобицах, а жестокость монголы проявили только как наказание за конкретные проступки, например, убийство послов. Так как монголы нигде не оставили гарнизонов, то «подчинение» носило чисто символический характер [180, с. 119]. Л.Н.Гумилев спрашивает: «Да и были ли у монголов средства для того, чтобы разрушить большую страну?». И отвечает, что нет. Данные о численности монгольского войска, но мнению Л.Н. Гумилева, сильно преувеличены. Реальной он считает цифру И. Веселовского - 30 тыс. воинов [171, с. 80], но и она, скорее всего, по Л.Н.Гумилеву, преувеличена. Г.В.Вернадский приводит другие цифры. Он отмечает, что западная компания стала «панмонгольским делом». По мнению историка, «монгольское ядро армии Бату, вероятно, равнялось пятидесяти тысячам воинов», а вместе с тюркскими соединениями и вспомогательными отрядами «общее

125

количество могло составлять 120000 или даже более того» [197, с.57]. Таким образом, одно из существенных отличий в изложении периода монголотатарского ига у Л.Н.Гумилева и евразийцев, состоит в том, что евразийцы не отрицают разрушительных последствий непосредственного монгольского нашествия. Подход Л.Н.Гумилева представляется предвзятым, не отражающим имеющиеся в источниках сведения.

В оценке положительного влияния татарского ига на русскую государственность и культуру Л.Н.Гумилев имеет много общего с евразийцами.

Установка Г.В.Вернадского в этом вопросе такова: «описание трагических результатов человеческой жестокости и безумия не единственный долг историка; он должен изучать целостное воздействие войн и революций на жизнь и историю человечества» [197, с. 10]. Поэтому, он акцентирует свое внимание на еще мало изученной, по его мнению, стороне проблемы монголо-татарского ига - его положительном воздействии на многие сферы жизни русского общества. С установлением татарского ига, по мнению Г.В. Вернадского, «русская земля попала в систему мировой империи - империи монгольской» [143, с. 122], «в русло исторического потока» [144, с.232]. У «молодого евразийца» Н.А. Клепинина находим следующее: «Вхождение Северной Руси в татарское царство приобщило ее к мировой истории. Оно открыло Суздалю те горизонты, которых у него до тех пор не было. Единая татарская власть была одним из главных факторов укрепления единодержавия и вели- кодержавия» [171, с.83]. С.Г. Пушкарев, Г.В. Вернадский, П.Н. Савицкий считали, что Русь с этого периода стала территорией Золотой Орды, «Джу- чиевым улусом» [171, с.84]. Одно из значительных достижений монгольского периода, по мнению евразийцев, - образование российской государственности. Отмечается евразийскими авторами и приобретение русским пародом «полезных навыков» - «повиновение закону» [197, с.254]. П.Н. Савицкий писал: «само татарское иго, способствовавшее государственной организации России, привившее или раскрывшее дремавшие дотоле навыки, было в то же время горнилом, в котором ковалось русское духовное своеобразие» [104, с. 43].

Г.В. Вернадский в своем труде «История России» пишет о предпочтении монголов, которые, «по крайней мере, не вмешивались в религиозные дела своих подданных, в то время как немцы старались навязать свою собственную веру побежденным «раскольникам» [19 9]. Для Л.Н. Гумилева этот факт становится одним из важнейших. Лев Николаевич считает, что веротерпимость завоевателей давала возможность князьям сотрудничать с ними. Хан Сартак был христианином, Берке - мусульманином, но государственной религии они не устанавливали и своих верований никому не навязывали. В самой системе обложения русских земель были заложены те же льготы, коими пользовались китайцы (подать не с души, а с жилья). В 1262 г. были порваны связи Золотой Орды с восточной частью империи, и хан Берке перестал посылать в Каракорум деньги, собранные с русских земель. Л.Н. Гумилев отмечает, что «по существу, это было освобождение Восточной Европы от монгольского ига, хотя оно совершилось под знаменем ханов» [200]. Наличие в Орде христиан облегчало работу или военную службу русских людей. Когда же Орда исламизировалась, начался переход татар-христиан на русскую службу. Именно они, считает автор, стали однодворцами, то есть теми, кто защищал русские земли от набегов, в том числе татарских. Таким образом, Л.Н. Гумилев подчеркивал, что можно говорить о сложной системе сосуществования русского и татарского этносов или симбиозе, подкрепляемого со времен Александра Невского военным союзом.

Для Л.Н. Гумилева важен ещё один фактор - положительная комплиментарность русских и татар, которая и позволила полниться этому симбиозу. «Комплиментарность романо-германского этноса с соседями была отрицательной. Монголы принимали православие, ислам и теистический буддизм, но не католичество. Выбор их был подсказан не поиском выгоды, а симпатией, лежащей в сфере подсознательного, т.е. в природе» [184, с.542]. Таким образом, по Л.Н. Гумилеву, в системе русско-татарских отношений природная симпатия этих народов во многом определила благотворность влияния привнесенных татарами элементов в государственное устройство и быт русских. Особенно многое объединяет взгляды Л.Н.Гумилева с одним из столпов евразийства - П.Н.Савицким. Петр Николаевич писал: «подлинная отсталость» Руси возникла «не вследствие, но до татарского ига!». И далее: «велико счастье Руси, что в тот момент, когда в силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам, а никому другому. Татары - «нейтральная» культурная среда, принимавшая «всяческих богов» и терпевшие «любые культы», - пали на Русь как наказание Божие, но не замутили чистоты национального творчества» [104, с.333]. Лев Гумилев придерживается таких же взглядов, но интерпретирует их, основываясь на концепции пассионарных фаз этногенеза.

Период феодальной раздробленности Руси, по мнению Л.Н. Гумилева, стал следствием падения пассионарного напряжения в древнерусском этносе. Он знаменовал собой старость этноса. Л. Н. Гумилев писал: «В XII веке идет сближение энергетических уровней столицы и уделов, а когда преимущество столицы исчезало, поводы для единения страны терялись, что сулило распад политического единообразия. В социальном аспекте этот процесс называется «феодальной раздробленность», но при рабовладении и капитализме было бы то же самое. Старость системы - явление природы, и от нее никуда не деться» [184, с.542]. Вошедшая в фазу обскурации Русская земля, была разорвана надвое могучими силами пассионарности Запада и Востока. И только новый пассионарный толчок, проявившийся в XIV в., позволил не оборваться культурной традиции, унаследованной от Византии. Роль монголо -татарского ига, по Л.Н. Гумилеву, во много благотворна, так как спасла русские земли, находящиеся в полном упадке от западной экспансии.

Особо хочется отметить сохранившуюся переписку Л.Н. Гумилева и П.Н. Савицкого [171, с. 88]. Из писем П.Н. Савицкого становится понятно, что Льва Николаевича он считал продолжателем евразийских идей. П.Н. Савицкий помог Л.Н. Гумилеву ознакомиться с наиболее интересными работами евразийцев, написанными в период 1920-30-х гг., с более поздними работами Г.В. Вернадского, Основные мысли Л.Н. Гумилева по поводу места и роли монголо-татарского ига в русской истории нашли отражение в переписке с Петром Николаевичем. Наблюдения П.Н. Савицкого Л.Н. Гумилев развил и переложил на свою теорию этногенеза и пассионарности. Именно в этой переписке П.Н. Савицкий говорит, что монгольское иго превратилось для Руси «в великую монголо-татарскую школу» [171, с.88]. Рекомендуя Л.Н. Гумилеву евразийские работы, П.Н. Савицкий отмечает, что работа Г.В. Вернадского «Начертание русской истории» вместе с его работой «Политикогеографические заметки по русской истории» представляют собой «попытку на широком фронте сопоставить исторические данные с данными географическими целиком по Вашему методу» [171, с.90]. Некоторыми исследователями было высказано мнение, что только по какой -то ошибке и недоразумению П.Н. Савицкий называл Л.Н. Гумилева продолжателем евразийской традиции [201]. По мнению автора, в этом нет никакого недоразумения. Для П.Н. Савицкого, географа и геополитика, взгляды Л.Н. Гумилева, его синтез гуманитарного и естественнонаучного знания и методик были очень близки этому евразийскому автору.

Рассматривая период монголо -татарского ига, Лев Николаевич подчеркивает, что избранный им научный метод применения системного подхода к истории, в котором «рассматриваются не отдельные факты -элементы и не предвзятые оценки, а связи между событиями», которые видны «историку широкого профиля» [184, с.489]. Поскольку, по мнению Л.Н. Гумилева, «история - наука о событиях», а «этнология - наука о меняющихся поведенческих стереотипах», то он как этнолог, пишущий историю этноса, именно с этих позиций рассматривает период монгольского ига. Л.Н. Гумилев вводит понятие «зигзаг» истории, который виден только при значительном временном удалении и составляет период от 10 до 200 лет. Именно таким зигзагом и было монгольское иго. Как и П.Н. Савицкий, он считал, что «запустение и «погибель Русской земли» произошли не по вине злых соседей», и добавлял уже свою версию, «а вследствие естественного процесса старения этнической системы, или, что то же, снижения пассионарного напряжения» [184, с.489].

Л.Н. Гумилев продолжает евразийскую традицию в восприятии деяний Александра Невского. Г.В. Вернадский главную заслугу Александра Невского видел в том, что он не усомнился в православии и для его спасения сделал все возможное. Г.В. Вернадский писал: «Спасение Православной веры и было основным камнем политической системы Александра. Православие для него не на словах, а на деле было - «столп и утверждение истины» [144, с.236]. Созвучны оценки политики Александра Невского, данные Н.А. Клепининым: «Из ясного осознания своей миссии - сохранить Русь - и двух сторон татарского ига - несокрушимости и гибельности при открытой борьбе и известной терпимости, дающей простор для внутреннего роста при повиновении, - вытекает вся восточная политика Св. Александра Невского, которая

стала политикой его преемников и которая всецело оправдала себя в дальнейшие века» [144, 236].

Подход Л.Н. Гумилева к личности Александра Невского во многом перекликается с евразийскими взглядами. Главная заслуга Александра состояла, по Л.Н. Гумилеву, в том, что он осознал масштабы угрозы со стороны шведов, ливонских рыцарей и Литвы, заключив военный союз с монголо- татарами против экспансии с Запада. Историк вносит и свою интерпретацию личности Александра Невского. Исходя из своих концептуальных разработок, Александр представляется ему носителем нового пассионарного толчка: «Полагаю, что князь Александр, так же как его соратники, принадлежал к поколению новых людей, поднявших Русь на недосягаемую высоту. Для такого вывода есть весомые основания. Жертвенное поведение Александра Ярославича и его соратников слишком разительно отличается от нравов древнерусских удельных князей. Сформулированная Александром доминанта поведения - альтруистический патриотизм - на несколько столетий вперед определила принцип устроения Руси. Заложенные князем традиции союза с народами Азии, основанные на национальной и религиозной терпимости, вплоть до XIX столетия привлекали к России народы, жившие на сопредельных территориях» [144, с. 320]. Главная заслуга Александра Невского, по Л.Н. Гумилеву, в том, «что он своей дальновидной политикой уберег зарождающуюся Россию в инкубационной фазе этногенеза, обратно говоря, «от зачатия до рождения». А после рождения в 1380 г. на Куликовом поле новой России ей никакой враг уже не был страшен» [184, с.544].

Чтобы выше приведенная оценка была ясна, необходимо прояснить взгляды Л.Н. Гумилева на время происхождения великорусского этноса. По этому вопросу он писал следующее: «уже в начале XIV века прежняя Киевская Русь канула в небытие. Ни политического, ни этнического единства русских больше не существовало. Люди остались, но сама система власти и организации отношений между людьми оказалась разрушенной окончательно» [185, с. 138]. Но в начале XIII века на территории Руси, по мнению Л.Н. Гумилева, произошел спасительный пассионарный толчок, возродивший остатки русских в новый этнос. Указывается даже точный момент рождения нового этноса - Куликовская битва [185, с. 135]. «Новые» люди начали рождаться около 1200 года, а исторической силой они стали в конце XIV века около 1380 года. Следовательно, инкубационный период фазы пассионарного подъема продолжался около 180 лет, что практически не противоречит данным по другим известным нам примерам этногенеза», - отмечает Л.Н. Гумилев [207]. В этот новый великорусский этнос вошли также татары и угро-финский племена - «реликтовые этносы северной части Русской равнины» [185, с.136].

Мысль о проявившемся в XIV в. особом «подъеме», «горении», и роли в этом процессе православия встречаем мы в евразийских оценках этого периода. Н.С. Трубецкой писал: «Чудо превращения татарской государственности в русскую осуществилось благодаря напряженному горению религиозного чувства, благодаря православно-религиозному подъему, охватившему

Россию в эпоху татарского ига» [125, с.238]. Л.Н. Гумилеву были близки взгляды евразийцев на роль православия в эту эпоху. Он считал, что единственной связующей нитью для всех русских людей XIV века оставалась православная вера. «Всякий, кто исповедовал православие и признавал духовную власть русского митрополита, был своим, русским... только православная церковь противостояла тогда распаду Руси» [184, с.139]. Однако, несмотря на это, основой подъема, по Льву Гумилеву, стали естественно - биологические причины - уровень пассионарного напряжения, который нарастает в этот период. Для евразийцев подъем XIV века - выражение народного протеста, «реакция против подавляющего чувства национального унижения» и «пламенное чувство преданности национальному идеалу» [188, с.238], которое и возглавила православная церковь.

При оценке значения различных этапов Российской истории евразийцы делают своеобразную расстановку акцентов. «Наиболее типичным» течение русской истории было в период Московского царства, когда, по мнению евразийских историков, был воплощен идеал русского государственного устройства. Идеалы Московского государства рассматривали в своих статьях М.Шахматов, Н.Алексеев, B.II. Ильин [171, 87]. Описание этого периода с общими выводами дано в курсах Г.В. Вернадского и С.Г. Пушкарева. Основной характерной чертой этого государства было «бытовое исповедание», органически включавшее в себя государственную идеологию и религиозно - нравственные установки. «Русская вера и русский быт были неотъемлемы друг от друга» - писал Н. Трубецкой. Власть русского царя, по егомнению, «подпиралась» бытовым исповедничеством нации.

Евразийский историк и правовед Н.Н. Алексеев считал, что «Россия, как национальное государство, сложилось при царях Иване III и Василии III, то есть приблизительно к началу XVI столетия» [202]. Объединительная политика Ивана III получила высокую оценку евразийцев и Л.Н. Гумилева. Г.В. Вернадский особенно отмечал успехи Ивана III в восточной политике и пояснял, что «таких блестящих успехов» удалось достигнуть «благодаря тесным связям Ивана с этим миром как через служилых, так и через союзных татарских владетелей» [146, с.168]. Н.С. Трубецкой в одной из своих статей говорил: «Московское государство возникло благодаря татарскому игу... «Свержение татарского ига» свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву». Далее он пояснял: «Московские цари, далеко не закончив еще «собирания русской земли», стали собирать земли западного улуса великой монгольской монархии: Москва стала мощным государством лишь после завоевания Казани, Астрахани и Сибири» [4, с.78]. Такой подход к объяснению причин усиления Московского государства характерен для всех евразийских авторов.

Лев Г умилев, вслед за евразийцами считал, что Россия XV века унаследовала высокую культуру Византии и татарскую доблесть. Однако, затрагивая проблему возвышения Москвы, он отвергал географические, социальные и политические версии. На основании своей пассионарной теории этногенеза,

Г умилев считал, что «причина возвышения Москвы состоит в том, что именно Московское княжество привлекло множество пассионарных людей: татар, литовцев, русичей, половцев» [185, с.150]. И далее: «Уцелело только Великое княжество Московское, целое столетие, втягивавшее в себя пассионариев благодаря принципам митрополита Алексия и Сергия Радонежского. Их сподвижники и ученики завещали своим потомкам перспективный поведенческий стереотип и стабильную внутреннюю структуру. Так, с 1380 по 1452 г. Московское княжество стало Россией» [185, с. 151 ]. В течение XV века по Л. Гумилеву, шло «набухание пассионарности. Как видим, в вопросе о причинах возвышения Москвы главная роль отводится опять же пассионарности как преобладающего качества населения московских земель.

Большое внимание евразийцы уделили периоду правления Ивана Г розного. Н.Трубецкой отмечал, что народная традиция именно с правления Ивана Грозного начинает «московский период», т.е. основание уже исторической, а не легендарной или сказочной русской государственности» [188, с.446]. Со вторым этапом правления Ивана IV, с явлением опричнины евразийцы связывали начало разрушения идеала государственного устройства Московского царства. Нарушение царем благочестия подрывало основы народного испо- ведничества и, следовательно, неразрывно с ним связанную государственную идеологию страны. Н.Алексеев назвал опричнину - «грозной «революцией сверху», не уступающей по своим ужасам революциям, произведенным «снизу» [202].

Евразийские историки давали различные оценки сущности и результатов опричнины. Г.В. Вернадский одну из причин зарождения опричнины видел в «обстановке подозрительности и террора», которая с детства окружала царя, с «чувствами горькой обиды и негодования» молодого царевича, который долгое время находился в приниженном состоянии, при этом остро осознавая величие власти государя. Характеризуя опричнину, Г.В. Вернадский писал, что она «сочетала в себе глубокий государственный смысл с разнузданной жестокостью против действительных и мнимых крамольников» [146, с.185]. Г оворя о результатах опричнины, он отмечал, что «ближайшие цели ее были достигнуты: аристократическое боярство сломлено... Опричнина справилась с внутренней крамолой» [146, с. 186-187].

С.Г. Пушкарев придерживался иных взглядов в оценке опричнины. Он считал, что понимание ее современными историками основывается не на исторических фактах, а на «наивно -рационалистическом убеждении, что в истории нет ничего иррационального, случайного и бессмысленного, но все совершающееся имеет разумный смысл и внутреннюю логику» [180, с.176]. Так же как и В.О. Ключевский, С.Г. Пушкарев считал опричнину «бесцельным» явлением. Подтверждение этому он видел в том, что «власть государя Московского и до Ивана не была ограничена боярством...». Иван Грозный, по мнению историка, «вовсе не отменил правительственной роли бояр, которым он предоставил править государством (за исключением опричной территории) «по прежнему обычаю». И, наконец, С.Г. Пушкарев считал, что терро-

131

ристический характер опричнины не имел никакого отношения «к пресловутой «борьбе с дворянством». Он отмечал бессмысленность организованного Иваном внутреннего террора в своем государстве, когда у него и без этого были все возможности «казнить неблагонадежных бояр».

Оценка опричнины Льва Гумилева близка взглядам С.Г. Пушкарева, хотя он дал интерпретацию этого явления в духе созданной им пассионарной концепции этногенеза, что расставляет несколько иные акценты. Л.Н. Гумилев отмечал, что явление опричнины издавна привлекало к себе внимание историков. Фактические события описаны очень добротно еще дореволюционными историками, но все попытки дать его логическое объяснение не удались, как и найти в этом явлении какой-то социальный смысл. По мнению Л.Н. Гумилева, опричнина - яркий пример антисистемы. Он писал: «Главным содержанием опричнины стали беспрецедентные и бессмысленные убийства ради убийств. Однако самая страшная и существенная этническая характеристика опричнины заключается в том, что и царь, и его опричники были абсолютно уверены в благости своих чудовищных злодеяний... В опричнине мы в чистом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы: добро и зло меняются местами» [185, с.214]. Таким образом, какой-либо государственной надобности в опричнине Лев Г умилев не видел, а ее появление связывал с появлением негативного антисистемного мировоззрения.

По мнению евразийцев, именно в правление Ивана Грозного были заложены первые «глубокие трещины» в «тело русского государства», которые со смертью Ивана Грозного вызвали «смятение русской земли», продолжавшееся с перерывами в течение трех столетий [202, с.71-74]. Лев Гумилев, в целом разделял взгляд евразийцев на Смуту как следствие царствования Ивана Грозного, но расставлял свои акценты в оценке этого явления. Он отмечал, что смута была «естественным стремлением народа избавиться от антисистемы, которая исподволь проникла к нам с Запада в царствование Ивана Грозного» [185, с.235]. Исходя из теории пассионарного взрыва, он считал, что в XV-XVI вв. пассионарии распространяются по всей территории Руси, и особенно много их скапливается на границах государства. По мнению Л.Н. Гумилева, «восстание более энергичных жителей окраин против центра, утратившего пассионарность, встречается в ходе этногенеза постоянно» [185, 234].

Период времени со смерти Ивана III в 1505 г. до начала царствования Михаила Романова в 1613 г. представляет собой, в этнологической интерпретации Л.Н. Гумилева, первый максимум пассионарности в акматической фазе. «Поэтому и Смутное время, с точки зрения этногенеза, - не случайность, - писал Л.Н. Гумилев, - и та кровь, которая пролилась, те пожары, которые жгли нашу землю, были следствиями пассионарной депрессии после перегрева середины XVI века» [227]. В 20-х же годах XVII века, по Л.Н. Гумилеву, обозначился новый подъем пассионарности. В первой четверти XVII века генофонд русского суперэтноса начал компенсировать тот урон, который нанесли русской пассионарности все смуты конца XVI - начала XVII вв. Один из признаков нового подъема для Л.Н. Гумилева - изменившееся отношение к природе. «В отличие от Ивана Грозного и окружения самозванцев правительство при Михаиле Романове ввело строгие ограничения для иностранных купцов, обложило их довольно большими налогами и перезаключило все прежние кабальные договоры... Таким образом, в период подъема пассионарности в акматической фазе вывоз русских ресурсов за границу строго ограничивался, а тем самым регулировались и давление на ландшафт страны. Природа в этот период действительно смогла отдохнуть» [185, с.237]. Начался период «устроения» не только природного, но и государственного.

Евразийские историки одной из особенностей русской истории считали значительные масштабы колонизационных процессов, начавшихся еще в период Московской Руси. Н.Алексеев подчеркивал, что «характерность русской истории определяется причинами чисто естественными, географическими. Главное явление нашей истории, как справедливо указывал С.М. Соловьев, есть колонизация». Развивая свою мысль, Н.Алексеев говорил о том, что славяне, оказавшись пограничными с «кочевой Азией», вынуждены создавать свое государство в «процессе суровой долголетней борьбы с азиатскими кочевниками, которые были сначала победителями, а потом постепенно стали побежденными» [202, с.73]. Созвучно это и концепции «борьбы леса со степью» Г.В. Вернадского. П.Бицили считал, что с XVI века и. Россия начинает предпринимать усилия по восстановлению единства Старого Света. [230]. Другой движущей силой процесса колонизации, по мнению Н.Алексеева, было государство. Он писал: «У нас государство давило по необходимости, но мы не стремились усовершенствовать государства, а уходили от него в степь и леса. Г осударство настигало ушедших - они опять уходили дальше» [202, с.74]. Как уже отмечалось выше, у Л.Н. Гумилева был несколько иной взгляд на взаимоотношения кочевников со славянами.

Описывая продвижение русского суперэтноса на восток, Лев Николаевич оставался верен своим этнологическим принципам. Он писал: «Практически за один век, от похода Ермака Тимофеевича (1581- 1583) до войн с маньчжурами на Амуре (1687-1689), землепроходцами было преодолено расстояние от Урала до Тихого океана, и Россия легко и быстро закрепилась на этом огромном пространстве». Л.Н.Гумилев объяснял это следующими причинами. Во-первых, «русские землепроходцы были людьми очень пассионарными..., а народы Сибири в XVII веке находились в фазе этнического гомеостаза - равновесия с природной средой. У них просто не хватало сил, чтобы защищаться от притеснений русских пассионариев». Во-вторых, «продвинувшись в Сибирь, наши предки не вышли за пределы привычного им кормящего ландшафта - речных долин. Точно так же, как русские люди жили по берегам Днепра, Оки, Волги, они стали жить по берегам Оби, Енисея, Ангары и множества других сибирских рек». В-третьих, «русские переселенцы и администрация в основной своей массе легко устанавливали плодотворные контакты с народами Сибири и Дальнего Востока», что видимо, можно объяснить комплиментарностью отношений между русскими и аборигенами» [185, с.261 ]. Вывод Л.Н. Гумилева - колонизация Сибири была почти мирной и совершенно не похожа «на истребление североамериканских индейцев англосаксами, ни на работорговлю, осуществлявшуюся французскими и португальскими авантюристами». С.Пушкарев также отмечал «необычайную быстроту», с какой русские колонизовали пространство от Уральских гор до Тихого океана, и считал, что этот «исключительный успех был достигнут соединенными усилиями народа и правительства...» [180, с.219].Таким образом, Л.Н. Гумилев, признавая значительным географический фактор в колонизации Сибири, другой важнейшей движущей силой этого процесса считал не государство, а высокий уровень пассионарности людей, осваивавших Сибирь а также чувство комплиментарности, т.е. положительный эмоциональный настрой русских и аборигенов Сибири.

Рассматривая церковный раскол, Л.Н. Гумилев, как и евразийцы, уделял пристальное внимание личности патриарха Никона, в котором он видел типичного человека акматической фазы, который стремится к победе, то есть пассионария, «крайне тщеславного и властолюбивого» [185, с.265-266]. Характеристики Никона и оценка его роли во многом созвучны у Л.Н. Гумилева и евразийцев. «Крутой и резкий характер» Никона, его властолюбие отмечал С.Пушкарев [185, с.265-266]. Г. Вернадский считал церковный раскол - «глубочайшим кризисом национально-государственного сознания московских людей» и связывал его «главным образом с личностью и действиями патриарха Никона» [146, с.227].

Евразийский историк и правовед Н.Алексеев характеризовал церковный раскол с позиции народной государственной идеологии. Он писал: «Русский народ, расходясь в расколе с официальной церковью, старается еще держаться за государство и за царскую власть. И он держался так вплоть до царствования Петра I, вплоть до учреждения империи, когда, по мнению довольно широких народных кругов, государство бесповоротно впало в грех» [202, с.79]. Г.Вернадского в явлении церковного раскола интересовал вопрос взаимоотношения церкви и государства. Он отмечал, что в первые годы патриаршества Никона наблюдалось «действительное объединение Церкви и государства», полное их единомыслие. Существовало внутреннее единое побуждение царя и патриарха «присоединить Западную Русь к православному царству» для чего, но мнению Г.Вернадского, требовалось согласовать православную церковь в Москве и в Киеве [146, с.228-229].

Оценка событий, приведших к расколу, у Льва Гумилева созвучна евразийским взглядам. Для этнолога раскол был «конфликтом великорусской (московской) и украинской православных традиций. Украинские монахи сумели победить в этом конфликте и оказали тем самым решающее воздействие на изменение русских церковных обычаев. Поражение сторонников «древнего благочестия» Л.Н. Гумилев объяснял с этнологической точки зрения. «Древнее благочестие» могло быть платформой для узкого московского национализма и соответствовало идеалу Третьего Рима, «светлой Руси»...Православие Аввакума, таким образом, не могло быть связующей основой суперэтноса как скопления близких, но разных народов» [185, с.276]. Главная заслуга патриарха Никона, по Л.Н. Гумилеву, заключается именно в установлении вселенского характера русского православия. Появившаяся в результате группа населения, - старообрядцы выделилась из основной массы русских и создала еще один оригинальный субэтнос со своим стереотипом поведения. В XVIII-XIX вв. старообрядство распадается на множество «толков» и «согласий», что свидетельствует о постепенной потере пассионарности и превращении этого субэтноса в конвиксию. «К XX веку, - писал Л.Н. Гумилев, - у них оставались лишь некоторые элементы своего стереотипа поведения [185, с.267-270]. Таким образом, рассматривая церковный раскол, Л.Н. Гумилев вслед за евразийцами отмечал глубочайший кризис, который вызвал раскол в русском народе, он также признавал и необходимость этой реформы для установления «вселенского величия Русской Церкви» [146, с.230].

Другой ключевой период русской истории - петровские реформы, был рассмотрен евразийцами с антизападничсских позиций. Личность Петра I евразийцы оценивали достаточно высоко, но осуждали его «механическое перенимание и заимствования», разрушение православной и народной культурной традиций. Г.Вернадский очень верно подметил, что «Имя «Петра Великого» сделалось символом и программой целого направления русской мысли - преклонения перед Западом. С этим именем связано «превращение России в европейскую державу». В действительности, «исторический Петр» намного сложнее и «не во всем похож на Петра программного» [146, с.235].

С.Г. Пушкарев, давая оценку личности и деятельности Петра Великого, отмечал существование диаметрально противоположных взглядов в русской историографии. Задаваясь вопросом: «как должна беспристрастная история оценивать Петра и его дело?», он сначала отмечал его заслуги. Великой заслугой Петра он считал «непрерывное и самоотверженное служение государству и народу российскому, которому он действительно посвящал все свои силы в течение всей своей жизни» [180, с.283]. Но далее историк говорил о существовании немалых «пятен на солнце Петра Великого». Основные обвинения, выдвигаемые С. Пушкаревым, следующие: европеизация носила «насильственный, спешный, малопродуманный» характер, привела к разрушению «религиозно-морального и общественно-бытового единства народа», присущего Московской Руси, к расколу нации - «сделала дворянство и чиновничество иностранцами в собственной стране»; Петр способствовал «бюрократизации русской церкви» и падению ее духовного авторитета [ 180, с.284-285].

Н.С. Трубецкой выступал еще более жестким критиком деятельности Петра I. По-мнению ученого, Петр I «задал тон последующей русской истории», а период в истории после петровских преобразований, называл «антинациональной монархии» [188, с.264]. Начатая Петром европеизация вылилась, по мнению Трубецкого, в эпоху «европейского, или романогерманского ига», которое он сопоставлял с игом монголо-татарским. Последствия «европейского ига» намного разрушительнее для русской культуры и русского самосознания. Трубецкой писал: «Та стройная «подсознательная философская система», которая в Московской Руси объединяла в одно целое религию, культуру, быт и государственный строй и на которой держалась вся русская жизнь, стала подрываться и разрушаться. А вследствие этого основой государственности неизбежно должна была стать голая сила принуждения» [188, 265]. Таким образом, Россия после реформ Петра I стала «милитаристической и крепостнической» страной.

В оценке Петра I и его деяний Л.Н. Гумилев во многом продолжает евразийскую традицию. Он, как и евразийцы, упрекает Петра I в излишней европеизации, но в тоже время отмечает, что «отношение царя Петра к Европе, при всей его восторженности, в известной степени оставалось... потребительским». Л.Гумилев вслед за Г.Вернадским и другими евразийцами вспоминает о приписываемой Петру фразе: «Европа нам нужна лет на сто, а потом мы повернемся к ней задом» [185, с.287] , и делает заключение, что последователи Петра этого не сделали, поскольку на «птенцах гнезда Петрова» сказалось снижение общего уровня пассионарности» [185, с.290].

Лев Николаевич отмечал, что легенда о Петре как «мудром царе - преобразователе, прорубившем окно в Европу и открывшем Россию влиянию единственно ценной западной культуры и цивилизации» [185, с.286] родилась при Екатерине II, и поддерживалась все последующие столетия. В действительности, по мнению Л.Н. Гумилева, современники «не воспринимали его как нарушителя традиций». Петр лишь продолжил ту линию разрушения традиций, которая началась намного раньше, и проявлялась в периоды правления Ивана III, Ивана Грозного и Алексея Михайловича. Лев Гумилев охарактеризовал петровские реформы как «логическое продолжение реформаторской деятельности его предшественников», по сути своей являющиеся «политикой западничества в России». Однако влияние этих реформ на русский стереотип поведения было намного «глубже, чем все предыдущие», что Л.Гумилевым связывалось с падением в начале XVIII века уровня пассионарности русского суперэтноса.

Большинство реформ Петра, но мнению Л.Гумилева, носило вынужденный характер, определяемый необходимостью укрепления государственной власти. Военная реформа увеличивала расходы государственного бюджета и вынуждала к реформированию налоговой системы, введению подушной подати. Л. Гумилев отмечал и тот факт, что многие последствия петровских реформ испытали на себе не современники, а их потомки. Например, он замечал, что продолжавшееся в течение XVIII в. стремление соседних народов попасть «под руку» русского царя было лишь инерцией восприятия свойственной Московскому царству национальной терпимости, которая в послепетровский период значительно искажается и постепенно утрачивается в государственной политике.

На этом Л.Н. Гумилев заканчивает свой обзор «логики основных событий этнической истории Руси и России». В заключение книги «От Руси к России» он писал: «Восемнадцатый век стал последним столетием акматической фазы российского этногенеза. В следующем веке страна вступила в совершенно иное этническое время - фазу надлома». Историю XIX и XX вв. Л.Н. Гумилев не рассматривал, отмечая что «было бы самонадеятельностью рассуждать об эпохе, частью которой являемся мы сами» [185, с.281]. Ученый развивал в своих работах понятие «аберрация близости», что понималось как преувеличение грандиозности недавних событий сравнительно с более ранними и, следовательно, невозможность дать им объективный исторический анализ. Однако отдельные высказывания Льва Гумилева о событиях современной ему эпохи все же можно найти в интервью, которые в большом количестве давал ученый в последние годы своей жизни и, по которым можно составить общее представление о ходе его мыслей.

Для евразийских авторов, напротив, исторические события века ХХ века становятся одной из центральных тем. Особенно много внимания они уделяют выяснению причин, сути и последствий революции 1917 г., ставшей катастрофой, переломной вехой в их личной судьбе и судьбе России. По их мнению, революция явилась закономерным результатом «западничества». Петровские реформы создали раскол русской нации, способствовали утрате национально-духовного своеобразия и интуиции в выборе собственного пути развития, а революция начала XX века стала следствием этих процессов. Евразийцы считали, что русская революция - «суд над послепетровской Россией», и носит евразийский характер. В программном документе евразийцев определено их отношение к русской революции. Для них «революция, прежде всего - саморазложение имперской России, гибель старой России как особой симфонической личности, индивидуировавшей русско-евразийскую культуру, и смерть ее в муках рождения России новой, новой индивидуации Евразии» [96, с.52].

Фактически все евразийцы, с небольшими расхождениями, указывали на пагубное влияние Европы на Россию. По их мнению, русская революция разрушила не Россию, а ненавистный им петербургский период ее истории. П.Савицкий полагал, что революционная стихия, сметающая и социальные институты, и религиозно-нравственные устои, одновременно уничтожила привитые к русской культуре элементы европейской цивилизации. Поэтому революцию евразийцы воспринимали как очистительное благо для России. Но в то же время евразийцы говорили о том, что идеология, воспринятая русской революцией - порождение европейской цивилизации и не может принести блага России. В политике СССР они видели продолжение старого разрушительного курса, проводящегося теперь под знаменем коммунистического интернационала. Успехи нового коммунистического правительства евразийцы объясняли тем, что «государственная стихия заставляет коммунистов действовать вопреки своей идеологии» [96, 53].

Подведя итоги сопоставления исторических взглядов Льва Николаевича Гумилева и евразийских историков, автор пришел к выводу, что Л.Гумилев в

действительности стал продолжателем евразийской традиции, прежде всего в развитии новых взглядов на русскую историографию, предложенные евразийскими историками. Это новая интерпретация монголо -татарского ига, выявление роли восточного влияния на русскую историю, обоснование общности России-Евразии как особого географического, культурного и исторического единства.

Лев Гумилев развивал евразийское видение периода монголо-татарского ига, однако в его оценках просматривается некоторое упрощение и смещение акцентов [171, с. 100]. Если евразийцы наряду с положительным воздействие тесных контактов русских с монгольской государственной системой признавали разрушительное действие нашествия монголов на Русь, то Л.Гумилев не склонен считать его серьезной катастрофой для Руси. Тот же эффект упрощения можно отметить и в оценках других периодов русской истории: правление Ивана IV, раскол, правление Петра Великого и другие.

Значительные отличия в понимании и объяснении исторических процессов у Л.Н. Гумилева и евразийцев заключается, на наш взгляд, в следующем. Для Л.Н. Гумилева объектом исследования и анализа является этническая история, что неоднократно им подчеркивалось. История Древней Руси рассматривалась Л.Н. Гумилевым как история этноса возникшего в результате пассионарного взрыва I в. нашей эры. Вторая половина IX века - время, с которого начинаются летописные сведения, по Л.Гумилеву, приходятся на фазу надлома древнерусского этноса. Новый пассионарный толчок начала XIII в. привел к зарождению нового этноса - великоросского, который и стал главным действующим лицом в истории Московского царства, а позднее императорской России. Историю великорусского этноса Л.Гумилев прослеживает до начала XIX века, когда он также вступает в фазу надлома.

Таким образом, на основании выше изложенного материала, мы приходим к выводу, что работы Л.Н. Гумилева в общих чертах продолжают то же восприятие Евразии, истории Древнерусского государства, Московского царства, так же ломают стереотипное отношение к степным народам, как и работы евразийских авторов. Однако на основании выдвинутой им концепции этногенеза и, в первую очередь, на основе введенного им понятия пассионарности, расставляются несколько иные акценты в объяснении происходящих исторических событий.

Будучи увлеченным своей концепцией и ее проверкой на обширном историческом материале, Л.Н. Гумилев порой не критически воспринимает исторические источники и, желая показать благотворность восточного влияния в русской истории, создает конкретно-исторические реконструкции, порой вызывающие серьезные возражения современных исследователей [171, 100]. Но, видимо, этот недостаток нужно воспринимать в том ракурсе, что работы Л.Н. Гумилева - это во многом философское эссе, новый опыт публицистического осмысления истории, ценный главным образом продолжением евразийской исторической традиции, а также привнесенной им новизной взглядов и акцентов в понимании сущности исторического процесса.

138

2.2