С. М. Эрвин-Трипп ЯЗЫК. ТЕМА. СЛУШАТЕЛЬ. АНАЛИЗ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ

В настоящей статье мы рассмотрим несколько существен­ных социолингвистических понятий, проиллюстрировав их на одном детально разобранном примере^[135]. Смежная об­ласть социолингвистики — психолингвистика — обраща­лась в основном к психологии индивида: сферы восприятия, обучения, индивидуальных различий, патологии (Осгуд и Сибеок 1954, Сап орт а 1961).

Социолингвистика изучает словесное поведение в кругу отношений между обстановкой, участниками общения, те­мой беседы, функциями и формой контакта, а также той оценкой, которую всем этим компонентам дают участники общения (Хаймс 1962, 25). Разумеется, центральное место здесь занимает словесное поведение (разговор участ­ников или его эквиваленты), однако полное описание систе­мы должно включать в себя и жесты, и зрительные образы — в том случае, если они являются функциональными альтер­нантами языковых знаков.

Словесное поведение является во всех отношениях удоб­ной исходной точкой анализа, так как во всех пунктах своего функционирования оно существует как в высшей степени связная система.

Впрочем, желающие могут в принципе отталкиваться и от более широкого набора актов общения, включая танцы или обмен осязаемыми предметами.

Обстановка

Термин обстановка применяется нами в этой статье в двух смыслах — в локальном (время и место) и ситуа­ционном, включая сюда «постоянные модели поведения» (Баркер и Райт 1954, 45—46), возникающие при общении людей. Так, ситуация — это и семейный завтрак, и факультетское собрание, и вечеринка, и обед в день Благо­дарения, и лекция, и свидание.

Одна из важнейших проблем социолингвистического исследования — найти специфические и надежные методы определения обстановок. Этнотаксономия общества (К о н- к л и н 1962, 120) может дать нам лексические категории дефиниции обстановок. Однако этнотаксономия, пожалуй, то слишком груба, а то слишком тонка, чтобы дать наметки классификации, представляющей какую-либо ценность для исследователя-социолога.

Так, высокая степень регулярности эллиптических кон­струкций при заказах официанта повару заставляет предпо­лагать, что существуют такие типы обстановок, для которых в английском языке нет принятого обозначения. Общие черты имеет поведение людей во время рождественского обеда и обеда в день Благодарения, хотя общепринятых терминов, пригодных для обоих этих событий, также нет.

Йоос, строя свою культурную систему, выделяет пять основных видов обстановки (Йоос 1962, 13). Эти виды, определяемые им по типу стиля, следующие: отношения фамильярные, непринужденные, отношения консультатив­ные, официальные и холодные. Тот факт, что только два первых вида соответствуют общему узусу, свидетельствует о неадекватности этнотаксономии на том уровне обобщения, к которому стремился Йоос. Различительные признаки обстановок хотелось бы сформулировать в таких терминах, которые помогли бы осуществить их сопоставление в разных культурах.

Участники общения

В большей части социолингвистических исследований главными для участников общения считаются их социоло­гические характеристики, включающие общественный ста­тус участников (пол, возраст, занятие), их роли относи­тельно друг друга (наниматель и его служащий, муж и его жена), а также те специфические роли, которые характери­зуют социальную ситуацию (хозяйка — гость, учитель — ученик, покупатель — продавщица).

Во всяком акте общения есть «отправитель» и «получа­тель» (X а й м с 1962 — см. наст, сб., стр. 42), которые вместе могут быть названы собеседниками. Кроме того, при акте общения могут присутствовать и слушатели, которые не являются непосредственными адресатами сообщения. Роль отправителя, или говорящего, редко распределяется между участниками общения равномерно. Тот объем речи, который достается каждому участнику, как правило, зави­сит от четырех факторов. Один из них — это ситуация. При неофициальной беседе небольшой группы роли отправителя и получателя могут чередоваться. Во время проповеди роль отправителя обычно отводится лишь одному участнику, для прихожан же роль отправителя становится возможной только в определенные периоды — во время хоровых реплик при совершении обрядов и во время вопросов, сопровождаю­щих проповедь. Второй, связанный с первым фактор, опре­деляющий объем говорения,— это та роль, которую участ­ник исполняет в данной группе, а также его социальная и физическая ориентированность по отношению к центру группы. Участник общения может быть пациентом психо­терапевта, председателем чего угодно, учителем, диспет­чером на коммутаторе — в этих случаях его формальное положение само по себе требует постоянного обращения к другим; столь же интенсивным может быть его общение и по неформальным причинам — например, если он высту­пает как рассказчик или главный знаток обсуждаемой темы.

Тема

Темой мы называем здесь манифестируемое содержание, или речевой референт. Предложения, эквивалентные тематически, могут различаться формально — таким обра­зом и при переводе, и при перифразе тождество темы сохра­няется. Например, таковы два предложения, перифразиро­ванные Уотсон и Поттером (Уотсон и Поттер 1962, 253):

В каждом отрезке беседы есть свой фокус внимания.

Каждая гомогенная единица общения имеет одну тему.

Согласно определению, предлагаемому Уотсон и Пот­тером, эти предложения тематически эквивалентны. Экви­валентными по теме будут и высказывания типа «Заткнись!», «Пожалуйста, тише!», «Tais-toi» [«Замолчи»].

Понятие темы включает в себя две крупные категории. Во-первых, это непосредственный материал, подлежащий обсуждению (экономика, хозяйственные дела, «перемывание косточек»). Во-вторых, это пропозициональное содержание высказываний. Так, при исследовании когнитивных струк­тур изучаются именно темы — как, например, при изучении системы родства, когда различаются «мать» и «бабушка», но не «мать» и «мама».

При этом ясно, что некоторые экспрессивные выражения (Ох!) и некоторые штампы (ПриветI) не имеют явной темы. Такая речь, не несущая содержания, может быть заменена жестами. При традиционной трактовке сущности языка именно тема считалась явлением наиболее характерным и существенным для естественного языка, поскольку в боль­шинстве невербальных и несобственно человеческих комму­никациях она отсутствует. Однако более адекватным будет рассмотрение речи, обладающей референтом, просто как одной из подкатегорий речи вообще. При этом функциональ­но эквивалентными могут оказаться и высказывания, тема­тически несходные, или высказывания с референционным содержанием и высказывания без него. Например, с функ­циональной точки зрения в фиксированных ситуациях могут быть эквивалентны высказывания:

«I’m sorry»=«Excuse те» «Простите»=«Извините меня». «Hi»=«How are you» «Привет!»=«3дравствуйте!».

Функции общения

В рамках данной обстановки функции речевого общения могут меняться. Под словом «функция» в данном случае мы понимаем то воздействие, которое оказывают на отпра­вителя его же собственные действия. Скиннер указывал в 1957 г. (С к и н н е р 1957, 2), что язык, рассматриваемый в своем социальном проявлении, может квалифицироваться как оперантное поведение, воздействующее на говорящего через посредство слушающего. (Это воздействие может быть позитивным или негативным.) При этом различие между темой и функцией можно сравнить с различием между мани­фестируемым и латентным смыслом — так, как это делается при смысловом анализе. Различие же состоит в том, что, поскольку во многих речевых ситуациях адресат известен, а также известно последующее поведение отправителя, го­раздо проще обрисовать функции в обыденной речи, нежели в текстах, для которых часто используется смысловой анализ.

Система, предлагаемая нами ниже, разработана для описания начальной стадии двухэлементного общения. Это значит, что наш анализ не претендует на охват всего дли­тельного контакта — речь идет только о самом начале беседы.

1. Обращения с просьбой дать какие-либо вещи, оказать услугу, сообщить информацию. Реакция получающего здесь предрешена. Например: «Сколько сейчас времени?», «Пере­дайте, пожалуйста, картофель!», «Помедленнее!».

2. Обращения общего характера при разговоре в обществе. В этом случае желательная реакция слушающего не выра­жается явно и даже может не осознаваться говорящим. При анализе этих реакций фигурируют те субкатегории, которые выводятся из предложенной Мёрреем системы потребностей (М ё р р е й 1938, 315). Система эта включает в себя одоб­рение, превосходство, самоуничижение, поучение, членство. Поведенчески явные реакции слушателя выражаются в аплодисментах, словах сочувствия, смехе, объятиях, гнев­ных репликах: но часто реакции слушающего проявляются в неявном виде. «Какое на вас великолепное платье!», «Не­приятная история произошла со мной сегодня», «Безумец!».

3. Предложение какой-либо информации или каких-либо толкований. Спонтанное сообщение информации, базирую­щееся, по-видимому, на убеждении, что слушатель воспри­мет ее с благодарностью. Оно аналогично спонтанному пред­ложению пищи, каких-либо вещей, услуг и т. п. Например: «Это Орион», «Вы слышали про пожар?».

4. Экспрессивные монологи. Это — выражение радости, горя, гнева, разговор сам с собой, бормотанье. Отправитель реагирует на внешний стимул, на чувство или возникшую проблему, не ожидая реакции слушающего, которая может быть минимальной или вообще отсутствовать.

5. Стандартизованные речевые стереотипы. В эту группу входят слова приветствия, благодарности, извинения, пред­ложения услуг продавцами и официантами — то есть те случаи, когда возможность альтернативных вариантов резко ограничена и, следовательно, предсказуема.

6. Разговоры «избегания». Это тип разговора, который начинается только потому, что альтернативный род дея­тельности неприятен для отправителя или он им пресыщен. В этом случае подходит любой слушатель; темы разговора весьма вариативны. Это беседы за чашкой чая на службе, во время перерывов между занятиями-(за кофе), беседы на автобусной остановке и т. д.

Система, сходная с этой, была разработана Соскином и Джоном (Соскин и Джон 1963) с целью дать клас­сификацию всех высказываний спонтанной речи. Так, в част­ности, их система различает «знакемы» (signones), то есть те единицы, в терминах которых говорящий описывает свое состояние и ти свои мысли, и «управлемы» (regnones) — те единицы, в терминах которых он пытается оказать воз­действие на поведение другого лица. Авторы указывают на то, что в условиях удачного и благоприятного окружения такие «знакемы», как «мне все еще хочется пить» или «это было вкусно», могут быть использованы «как акт сознатель­ного манипулирования». В чисто функциональных терминах эти «знакемы» представляют собой просьбы о пище, услугах или информации. Таким образом, классификация Соскина и Джона частично оказывается формальной. Однако важно анализировать форму отдельно от функции, поскольку (как это видно из приведенных примеров) между манифести­руемой и латентной функцией могут быть системные рас­хождения. Более подробно этот момент будет рассмотрен в следующем разделе.

Функции не всегда бывают выражены эксплицитно. Поэтому одна из возможностей выявить скрытые функции — это исследовать реакцию самого отправителя на различные последствия его поступков. Так, например, причиной, по которой мы узнаем, что вопрос «Нет ли у вас спичек?» порой скорее способ завязать разговор, нежели реальная просьба о спичках, есть то, что спрашивающий может продолжать беседу, даже если ему и не удалось получить спичку. В самом деле, если бы он прежде всего хотел именно достать спички, он пошел бы за ними куда-нибудь в другое место. Разговоры «избегания» обычно прикрываются манифестированным смыслом других функциональных классов. Например, ма­ленькие дети, когда им нужно ложиться спать, начинают выдумывать разные правдоподобные просьбы. Эти выдумки можно разоблачить, предложив им в ответ что-нибудь дру­гое, функционально эквивалентное — например, принести им вместо стакана воды крекеры. В любом конкретном обще­стве некоторые функции всегда остаются завуалированными в разговоре, другие же нуждаются в таком камуфляже лишь при определенных получателях или в определенной обста­новке. В результате такой маскировки возникает функцио­нальная двусмысленность. Если женщина говорит, обра­щаясь к своему спутнику: «Какой холодный вечер!», это может быть как экспрессивным монологом, так и намеком, что ему не мешало бы снять пальто. Эта возможность двоя­кого толкования может приводить к неловким положениям из-за различной интерпретации высказывания говорящим и слушающим.

Формальные признаки общения

Форму общения можно рассматривать в четырех аспек­тах. Канал связи. Это звуковой язык, письменная речь, телеграфные сигналы и т. п. Как уже говорилось, в некото­рых случаях системными заменителями речи бывают же­сты — и тогда они являются частью содержательного рече­вого обмена. Код, или употребляющийся вариант языковой системы. Он представляет собой системную совокупность языковых сигналов, встречающихся в разных комбинациях в определяющих окружениях. Для устных языков альтер­нирующими кодами могут быть местные диалекты и другие нестандартные варианты языка. Социально обусловленные варианты речи. Это те языковые альтернанты, которые лингвисты рассматривают как свободные или факультатив­ные варианты в пределах кода, иными словами, просто как два разных способа сказать одно и то же. Неязыковые голо­соте сигналы. В данном случае речь идет о ряде явлений, называемых паралингвистическими (Т р а г е р 1958; Пит- тингер и др. 1960). У таких элементов отсутствует основное свойство языковых сигналов — быть немотивиро­ванным знаком.

Лингвисты гораздо больше занимались кодами, нежели тремя остальными аспектами. Дискуссию о кодовых раз­личиях в их специфическом отношении к социальным ва­риантам мы находим у Гамперца (Г а м п е р ц 1961; о н ж е 1962). Так, он различает исконную форму речи, исполь­зуемую дома и среди своих, и нестандартный вариант, яв­ляющийся «нормой для одной или более социально опреде­лимых ситуаций общения». Под общим понятием нестандарт­ных вариантов объединяются разные типы — от профессио­нальных арго до койне, используемых в торговых и регио­нальных сношениях,— как, например, меланезийский пид­жин или суахили. Особый тип отношения «исконный язык — койне» в том виде, как он представлен в Греции, немецко- говорящей части Швейцарии, арабских странах и Китае, был назван Фергюсоном диглоссией (Фергюсон 1959). Все эти случаи — иллюстрации кодовых вариаций.

В любом речевом коллективе каждый говорящий обычно владеет набором речевых альтернатив, реализуемых им в зависимости от социальной ситуации. До сих пор лингви­сты концентрировали свое внимание на относительно чистых кодах. Поступая так, они пытаются контролировать рече­вую ситуацию, в которой участвует информант, чтобы в его речь не проникли бесконтрольно заимствованные формы. Они пытаются найти носителей только одного кода, владею­щих только своим родным языком, речь которых представ­ляет собой четко распознаваемую норму (хотя отнюдь не всегда высоко оцениваемую носителями языка в более об­ширных языковых коллективах). Некоторые альтернативные варианты получают в языковых коллективах определенные названия. Это бывает в тех случаях, когда используемые подсистемы оказываются настолько различными, что при их совмещении собеседники могут не понять друг друга, или тогда, когда они ассоциируются с какой-либо конкретной социальной группой. «Народная лингвистика», строящаяся на различении диалектов и делении систем на общеязыковые и диалектные, опирается на некоторые специфические осо­бенности говорения. Восприятие «акцента», как указал Вайнрайх («Languages in contact», 1953, p. 21), также имеет свою систему.

Иногда бывает трудно выделить признаки отдельных нестандартных вариантов, поскольку в речи одного лица они обычно сосуществуют и взаимно переплетаются. В та­ких случаях следует найти определяющие ситуации, кото­рые требуют строгого соблюдения одного какого-нибудь кода (как, например, в молитвах), и тогда мы можем обна­ружить специфические характеристики этого кода. В об­ществах же типа нашего, где в любой ситуации допустимы стилистические варианты, эти характерные черты найти трудно. Там, где велико формальное различие таких под­систем, как это наблюдается в некоторых диглоссиях, вза­имопроникновение можно подавлять более успешно. Оче­видно, что там, где допускается переключение кодов и про­никновение или заимствование элементов другого кода, этот момент может служить показателем роли или смены темы в пределах одной обстановки (Гамперц 1964а)

Социально обусловленные варианты исследовались мало Примерами этих вариантов обычно служат те краткие фор мулировки, которые употребляются в ответах и просьбах Например, «Кофе» вместо «Будьте любезны, дайте мне кофе»

Предложения-просьбы — это блестящий пример фор мальных различий при сохранении функциональной и тема тической тождественности. Если мы обратимся к шести кате гориям высказываний, предложенным Соскином и Джоном, мы увидим, что просьба может иметь форму любой катего­рии — как, например, в следующих фразах:

Сегодня холодно. структема

Одолжите мне ваше пальто (или: Не одолжите ли вы мне...?) управлема

Мне холодно. знакема

Похоже, у вас теплое пальто. метрема

Бр-рр-р! экспрессив

Не помню, взяла ли я пальто? экскогитатив

В традиционных грамматических терминах эти предло­жения можно квалифицировать как повествовательные, по­велительные и вопросительные.

Очевидно, что выбор этих альтернативных вариантов совсем не «свободен», он обусловлен ситуационными и лич­ностными факторами. Так, наблюдения исследователей по­казали, в частности, что форма императива наиболее типична в деловой обстановке при обращении к низшим по статусу и при этом чаще при просьбе оказать незначительную (а не трудную или необычную) услугу. Общий вопрос (то есть вопрос без вопросительного слова) — наиболее типичная форма просьбы при обращении к старшим по статусу. Что касается «нормальной» формы просьбы при обращении к наемным служащим, информанты, подобранные с учетом межкультурных различий, показали очень большие рас­хождения при выборе одного из вариантов пары типа:

Тут в углу пыль — Выметите пыль из угла.

Сейчас время сенокоса — Завтра начинайте косить сено.

Как показало исследование Фишера, занимавшегося проблемой выбора между причастными суффиксами /in/ и /ід/, варианты морфологические и синтаксические стано­вятся вариантами социолингвистическими (Фишер 1958). Также специально обусловлен, очевидно, выбор синонимов с одним референтом (Конклин 1962), что можно заме­тить, например, анализируя английские синонимы, обозна­чающие функции человеческого организма. Фактически, чем больше число синонимов с одним референтом, тем слож­нее установки, относящиеся к этому референту. По наблю­дениям Брауна и Форда (Браун и Форд 1961), коли­чество обращений к человеку в Америке обычно непосредст­венно связано с типом отношений — близость, фамильяр­ность, нежность диктуют выбор установочных вариаций.

В ряде работ было продемонстрировано взаимодействие всех этих переменных. Наиболее показательны из них сле­дующие:

1. Участник — функция — форма. Б. Бернстейн (Б е р н- стейн 1962) обнаружил системные различия в речи анг­лийских подростков из среднего класса и из рабочих семей. Так, для детей рабочих оказались более характерными об­ращения-просьбы социального характера, а для детей из среднего класса — сообщение разного рода информации и ее интерпретация. Это различие в функции сильно влияло и на форму сообщаемого. В частности, подростки из среднего класса употребляли меньше личных местоимений, но боль­ше разнообразных прилагательных, больше подчинительных конструкций (вообще — более сложный синтаксис) и больше пауз.

2. Участник — форма. Ч. Фергюсон указывал, что во многих языках обращение взрослого к маленькому ребенку осуществляется в рамках особого стиля (Фергюсон 1964). Наиболее общие формальные черты этого стиля сле­дующие: некоторые сдвиги в употребляемой лексике, упро­щение грамматики, словообразование посредством редупли­кации, упрощение консонантных групп и общая лабиали­зация.

Современный и исторический аспекты выбора между «ты» и «вы» во французском обращении (а также соответствую­щими немецкими и итальянскими формами) были изучены Брауном и Гилменом (Браун и Гилмен 1960). Им удалось обнаружить, что этот выбор базировался первона­чально на отношениях между отправителем и получателем, причем исторически в прежние эпохи была важна относи­тельная степень их власти, теперь же — их относительная близость. При этом они выявили и национальные различия— так, в Германии более существенна близость по родству, а во Франции и в Италии — дружеские отношения. Кроме того, выбор отправителя обусловлен идеологическими и лич­ностными факторами.

Как показали исследования Дж. Рубин, в Парагвае выбор между испанским и гуарани при обращении также определяется тем же набором параметров — «товарищество» и «власть» или статус, а иногда и тип обстановки (Рубин 1962). Она приводит примеры того, как мужчины, ухаживая за женщинами, говорят по-испански, а женившись — пере­ходят на гуарани. Таким образом, в многоязычном обществе смена языкового кода обозначает те же противопоставле­ния, что и употребление социолингвистических вариантов — внутри одного языка.

Другой вид исследования отношения «участник — форма» представлен в работе Путнама и О’Херн (П у т и а м и О’Х ери 1955), изучавших отношение между социаль­ным статусом, представленным социологическими указате­лями, и языковыми признаками речи — на материале нег­ров, живущих в Вашингтоне. По методу это исследование напоминает диалектную географию, но здесь добавлена про­цедура суждения «вслепую» о социальном статусе говорящего по данным магнитофонных лент. Введение этой процедуры делает возможным трехмерное сопоставление объективного статуса, воспринятого статуса и соответствующих речевых характеристик. Детальнейший анализ отношений «статус— форма» дает Лабов (Лабов 1964).

3. Функция — обстановка. Гамп, Скогген и Редл (Г а м п и д р. 1963), сопоставив типы контактов девятилетнего маль­чика, осуществляемые дома и в летнем лагере, показали, что системные функциональные изменения имеются даже в такой подкатегории общения, как обращение к взрослым. Процент обращений (в основном вербальных) с желанием «уравняться» («sharing») выше в лагере, а дома большую часть обращений к взрослым занимают «призывы» («appeal» behavior) и выражения подчинения («submissive» behavior). Это поведение «уравнивания» включало в себя узнавание мнения взрослых, игры с ними, соревнование, рассказыва­ние историй. Такие сдвиги в поведении детей могли быть результатом различного поведения взрослых, вступавших с ними в общение.

Соскин и Джон (Соскин и Джон 1963, 265), ана­лизируя данные о поведении супружеской пары во время отпуска, частично использовали в своей работе функцио­нальные критерии. Они показали, что значимые варианты поведения зависят от обстановки. Так, откровенно директив­ные высказывания были характерны для жены во время пребывания в каюте, а для мужа — во время гребли, когда он давал ей указания. Высказывания же информационного характера делались ими обоими обычно во время еды.

4. Тема — форма. Дж. Фишер, изучая детей штата Новая Англия (Фишер 1958), собрал ряд сведений о факторах, определяющих выбор причастных суффиксов — /іп/ или /іг)/. Этот выбор, согласно его данным, зависит от отправи­теля («типовой» мальчик или «образцово-показательный» мальчик) и от темы разговора. Так, он слышал «visiting», «correcting» и «reading», но — «swimmin», «chewin» H«hittin»[136]. Такое тематическое распределение заставляет предполо­жить, что за сменой тем скрывается смена участников обще­ния, когда /ід/ дети слышат от взрослых, особенно от учите­лей, а /іп/ — от сверстников.

Дж. Гамперц (Г а м п е р ц 1946b) описывает роль тема­тики в выборе между сельским диалектом и стандартным северонорвежским в Норвегии. Тип формального выбора определяется, согласно его данным, социальными характе­ристиками группы адресатов.

5. Обстановка — форма. Формальные изменения, дик­туемые переменой обстановки, описывались достаточно часто. Блестящие примеры того, как устный диалект заме­нялся одной из нестандартных форм речи, приводит Фергю­сон (Фергюсон 1959). В частности, он приводит пример того, как при переходе от лекции к обсуждению в аудитории происходила замена классического арабского языка разго­ворным арабским. Ряд примеров, показывающих влияние окружения на выбор кода в Израиле, приводит Герман (Герман 1961). Так, иммигранты чаще говорят на иври­те на людях, чем дома с близкими и друзьями.

А. Кэсифф и К. Чемберлен изучали социолингвистиче­ские изменения в связи с паралингвистическими характе­ристиками. Они сравнивали речь детей на площадке для дошкольников с их же речью во время игры в самодеятель­ном театре, когда они кого-то изображают. (Материал этот приводится ими в неопубликованной статье.) При таком сопоставлении ими были обнаружены некоторые изменения в лексике— например, использование при обращении роле­вых имен: «Ложись спать, детка, скажи — бай, бай». Авторы нашли, что дети, изображая мать, используют напевную интонацию — особенно ругая своего «ребенка». Эта инто­нация свойственна детям лишь при имитации, другим исследователем она наблюдалась в речи взрослых, обращен­ной к чужим детям.

В обычной жизни общества все эти переменные процесса общения изменяются одновременно. Социальная обстановка, в которой находились израильские иммигранты, отличалась от их домашнего окружения; обращение взрослых к детям менялось одновременно по теме, по форме и по участникам общения. Используя для анализа естественно складываю­щиеся ситуации, мы можем выделить существенные факторы, определяющие изменения, только в том случае, если сможем найти какие-то реальные аналогии, где другие потенциально релевантные факторы остаются неизменными. Примером может служить лекция в сравнении с обсуждением в ауди­тории при диглоссии. Сохраняются темы, функции и участ­ники, но ситуация меняется, а вместе с ней — и форма. В том случае, если такой естественно упорядоченной ситуации найти не удается, хорошим дополнением этнографического метода оказывается социальный эксперимент, который мы опишем ниже.

Эксперимент по изучению двуязычия в японской среде

Формальные изменения в речи двуязычных индивидов весьма наглядны, и потому такая двуязычная речь очень удобна для изучения. Контакты между двумя языковыми коллективами очень многообразны. Например, распреде­ление американских иммигрантов по отношению к ситуации «язык — функция» являет собой весьма пеструю кар­тину. На одном краю этой шкалы мы найдем старика ла­вочника из китайского квартала. Знание английского язы­ка требуется ему мало — лишь для того, чтобы задать один из немногочисленных вопросов и получить один из немного­численных ответов от своих клиентов или сообщить цену какого-либо товара. В целом его можно сравнить с турис­том, языковой багаж которого состоит лишь из нескольких формул — вопросов и обращений, и словаря, включающего ограниченное число названий товаров и услуг. Этот человек, используя английский язык лишь в ограниченных типах обстановки, все же может успешно участвовать в общении, обладая минимальными знаниями в области английской грамматики и фонетики.

На другом конце шкалы находятся иммигранты, же­нившиеся или вышедшие замуж в Америке и имеющие здесь семью. Обычно они широко пользуются английским языком, варьируя его функциональное использование и вводя его в столь же разнообразные ситуации, как прежде дома — свой родной язык. Только в некоторых аспектах кода возникают ограничения, налагаемые на употребле­ние английского языка. Так, в частности, у них-могут быть пробелы во владении английской лексикой, отражающие, например, различия в знакомстве с деревенской жизнью в той и другой стране. У них может не ладиться дело с фо­нетикой, если они овладевали новой звуковой системой, будучи уже взрослыми. Они различаются по своим способ­ностям, личностным качествам, а также, возможно, по же­ланию адаптироваться, утратить свои специфические иност­ранные черты. Так, например, японские женщины не слиш­ком уважают американок японской национальности и не хотят быть похожими на них. Но мы часто можем встретить женщин, которые блестяще владеют словарем и граммати­кой английского языка, и доминирование английского языка в их речи настолько велико, что им не удается гово­рить на своем родном языке, не вводя элементов английского на всех языковых уровнях.

Первым шагом экспериментального изучения японо­американской речи было основанное на этнографических методах описание их совместного варьирования, построен­ное на опросе информантов и проведенное в терминах отно­шений «тема — слушатели — язык». Ежегодно тысячи япон­ских женщин выходят замуж за американцев и едут в Аме­рику — жить и воспитывать своих американских отпрыс­ков. В Сан-Франциско, например, такие женщины оказы­ваются социально изолированными и от американцев японского происхождения, которые уже не кажутся им японцами, и от японцев-иммигрантов, которые значительно старше их и, как правило, родом из деревни, а также и от японцев — представителей различных учреждений и фирм, временно живущих в Америке. Живут они обычно не в тех районах, где расположены японские магазины. В резуль­тате такой изоляции им приходится говорить по-японски только в трех ситуациях: 1) во время поездок в Японию;

2) в случае работы в японских ресторанах (где служат толь­ко некоторые из них); 3) в беседах с друзьями — носителями такого же двуязычия. У женщин, служивших объектом исследования, обычно были подруги — тоже «военные не­весты». Они становились их наперсницами, их поддержкой в трудную минуту. С этими подругами, говоря только на японском языке, они вспоминали Японию, обсуждали но­вости, полученные оттуда, сплетничали; японский язык был при таком общении языком светской и дружеской бе­седы и экспрессивных монологов.

Напротив, функции английского языка имели разные сферы охвата. Для всех это был язык товаров и обслужи­вания, язык покупок. В некоторых браках муж становился другом и наставником, обучавшим жену многим англий­ским словам, сообщавшим о видах американской деятель­ности и типах американских ценностей, беседовавшим с же­ной на многие темы. В таких семьях женщины постигали тонкости человеческого общения именно на английском языке. В других же семьях пребывание мужа на море (или просто его молчаливость) давали женщине мало возможнос­тей говорить дома по-английски. Одна женщина, которая, выходя замуж, очень плохо владела английским, сказала, что они с мужем объяснялись на «языке взглядов». Таким образом, очевидно, что для большинства опрошенных жен­щин функции английского и японского языков оказались распределенными неравномерно.

По-английски эти женщины в основном говорят со свои­ми мужьями, детьми и соседями. При этом можно предска­зать тематический круг их бесед, ведущихся на английском языке,— они отражают реалии, конкретные ситуации и образ мышления, которые им встречаются в Америке. В бе­седах же с японскими друзьями язык менялся в зависимости от темы. По-английски беседовали о блюдах, о туалетах, о мужьях, а по-японски — о личных проблемах и на чисто японские темы. Некоторые женщины заявили, что со свои­ми японскими подругами они говорят по-английски лишь в тех случаях, когда при разговоре присутствуют их мужья,— но эта ситуация уже оказывала влияние на выбор темы во время беседы.

Язык и смысловое содержание

Первая наша гипотеза была следующей: при смене языка меняется и смысловое содержание. Эта гипотеза проверя­лась ранее на франко-американском материале (Эрвин 1964; Лэмберт 1963). Для материала, разбираемого в настоящей статье, мы предполагали наличие следующих закономерностей: содержание, выражаемое в речи одно­язычных американок и японок, обследовавшихся в Японии, должно различаться; женщины — носительницы двуязы­чия — должны демонстрировать аналогичный смысловой сдвиг при смене языка, даже если в прочих отношениях ситуации идентичны. Японский исследователь интервьюиро­вал каждую женщину дважды (в одной и той же обстановке), данные записывались на магнитофонную ленту. В первом случае использовался только японский язык, во втором — только английский. Языковым материалом, подлежащим исследованию, служили словесные ассоциации завершения предложений, семантические характеристики. Кроме того, тестовым материалом служили тематические рассказы и тесты на ТАТ (тест тематической апперцепции).

Приводим для иллюстрации несколько английских и японских примеров, представленных в речи одного и того же лица. В некоторых случаях приводимые слова снабже­ны пометой А (английский) или Я (японский). Это дела­ется тогда, когда данное слово употреблялось в одноязыч­ной группе, привлекаемой для сравнения, гораздо чаще, чем в одноязычной группе другого языка, или употребля­лось только в одной группе (английской или японской). ЛУНА (японский язык): лунный пейзаж (Я), полосатая тра­ва (Я), полная луна (Я), облако (Я);

(английский язык): небо (А), ракета (А), облако (Я). ДЕНЬ НОВОГО ГОДА (японский язык): украшения из сосны (Я), рисовый пирог (Я), праздник (Я), кимоно (Я),

травы семи весен (Я), волан (Я), мандарин (Я), грелка для ног (Я), друзья (А);

(английский язык): новое платье, гости (А), каникулы (А). ЧАЙ (японский язык): чаша (Я), блюдце (А), зеленый (Я), пирожное к чаю (Я), чайная церемония (Я);

(английский язык): чайник, чайник для заварки, чай(ный лист) (А), гости (А), зеленый чай (Я), лимон (А), сахар (А), домашнее печенье (Я).

Сходные противопоставления можно проиллюстрировать примерами на завершение предложений. Информантам да­вали прослушать (или прочесть) первую половину какого- нибудь предложения и предлагали закончить. Ниже при­водятся ответы одной и той же женщины на двух языках.

1. ЕСЛИ МОИ ЖЕЛАНИЯ ПРОТИВОРЕЧАТ ИНТЕРЕ­САМ СЕМЬИ...

(японский язык) ...НАСТУПАЕТ ВРЕМЯ БОЛЬШО­ГО НЕСЧАСТЬЯ-

(английский язык) ...Я ДЕЛАЮ ЧТО ХОЧУ.

2. Я, ВЕРОЯТНО, СТАНУ...

(японский язык) ...ЖЕНОЙ — ДОМАШНЕЙ ХО­ЗЯЙКОЙ.

(английский язык) ...УЧИТЕЛЬНИЦЕЙ.

3. ПОДЛИННЫЕ ДРУЗЬЯ ДОЛЖНЫ...

(японский язык) ...ПОМОГАТЬ ДРУГ ДРУГУ.

(английский язык) ...БЫТЬ ОЧЕНЬ ИСКРЕННИМИ.

(По поводу последнего примера: многие японские жен­щины сообщали во время установочных интервью, что их особенно восхищает искренность американских женщин.)

Когда эти предложения были сопоставлены по частотам с материалом, полученным в одноязычных контрольных группах английского и японского языка, оказалось, что предложения носительниц двуязычия были значимо менее «японскими» по содержанию, когда женщины говорили по- английски. Это изменение смыслового содержания не смог­ли воспроизвести женщины, которые (говоря на одном язы­ке) получили установку на двух беседах давать либо «ти­пично японские», либо «типично американские» ответы. Таким образом, смена словесных ассоциаций или различие в характере завершения предложений есть эффект чисто языковой, а не результат какой-либо самоинструкции или установки.

В этом эксперименте менялся лишь язык, все остальное было постоянным — таким способом исследовалось воздей­ствие языка на содержание речи. При этом ожидалось, что в такой не совсем естественной ситуации, как беседа япон­ки, вынужденной говорить по-английски с японкой же, более частыми будут разговоры на темы, типичные для аме­риканцев. Предполагалось, что этот сдвиг отразит их анг­лийские разговоры с соседями и мужем и тематический ма­териал английских средств массовой информаций.

Участники общения и форма

Во втором эксперименте оставался неизменным язык (английский), зато получатель информации был разным в каждом опыте. А именно — этих же женщин интервьюи­ровала либо белая американка, либо японка. Эта послед­няя ситуация также не была естественной для японских женщин: им приходилось говорить по-английски с японкой же. При сравнении обеих ситуаций определялось воздейст­вие получателя на стиль английского языка. Когда слуша­телем была японка, наблюдалось больше нарушений англий­ского синтаксиса, вводилось больше японских слов, а речь была более быстрой.

Японец как участник общения предполагает употреб­ление несовершенной модели английского языка и как слушатель более к этому терпим, поскольку понимает япон­ские вкрапления. Вообще японки легко относились к вза­имопроникновению этих двух языков. Исследуя француз­ский язык в Соединенных Штатах, мы обнаружили, что носители двуязычия, часто беседующие с другими носите­лями того же двуязычия, весьма склонны переносить яв­ления из одного языка в другой (Эрвин 1955). Можно сказать, что носители двуязычия, общающиеся только с такими же двуязычными индивидами, близки к тому, чтобы объединить оба языка — если тема или обстановка не дают четких установок к их различению.

Тема и форма

В этом эксперименте сопоставляются темы в пределах каждого интервью. Например, в тестах на словесные ассо­циации можно рассматривать как тему слово-стимул. Мы знаем, что одни темы больше связаны с жизнью в Америке, другие — с Японией. Например, «американские» ассоциа­ции вызывают для таких женщин слова «любовь», «брак», «кухня». С другой стороны, «грибы», «рыба», «день Нового года» четко ассоциированы с японской жизнью. Когда мы сопоставляем ответы на английском языке с их соответст­вующей частотой — как она представлена в группах с од- ноязычием (как в Японии, так и в США),— оказывается, что «военные невесты» в своих ассоциациях, относящихся к словам «любовь», «брак» и «кухня», ближе к американ­ским женщинам, а в других трех случаях — к японским. Это было верно даже тогда, когда, как мы наблюдали, эти «японские» темы обнаруживали менее типичное японское содержание — а это было в тех случаях, когда употреблял­ся английский, а не японский язык.

Одним из компонентов интервью была просьба к инфор­мантам развить или описать на английском языке 14 тем. Было заранее предсказано, что следующие темы окажутся связанными с английским языком: работа и досуг мужа, американская система домашнего хозяйства, американская кухня, закупка продуктов, приобретение одежды. Другой круг тем, как предполагалось, чаще должен обсуждаться на японском языке. Это — японские праздники, японский день Нового года, японская кухня и система домашнего хозяйства, фестиваль кукол, уличные рассказчики. Послед­ние две темы в каждой группе тем сопровождались фотогра­фиями событий, описание которых должны были дать ин­форманты.

По данным этой процедуры мы пришли к выводу, что на речь влияет не только получатель информации и не толь­ко выбранная тема, но специфическое сочетание этих двух факторов. Когда информантам предлагалось говорить по- английски, у них возникали трудности только при обсуж­дении «японских» тем. Комбинация «японка — получатель информации+японская тема» в нормальной ситуации почти всегда требовала употребления японского языка. Резуль­татом искусственного нарушения этой нормы было то, что речь женщин деформировалась. Они начинали вводить боль­ше японских слов, их синтаксис становился искаженным, речь делалась менее беглой, в ней появлялось больше пауз колебания. Таким образом, простое изменение темы и слу­шателя оказывало заметное воздействие на формальные признаки речи, хотя наиболее очевидное формальное изме­нение — переключение кода — не допускалось.

Анализируя изменения содержания и формы, мы ис­ходили из того, что двуязычного индивида можно уподо­бить двум одноязычным с одной нервной системой. Разли­чие двух окружений или слушателей для носителя двуя­зычия рассматривается как продолжение соответствующих различий для носителя одноязычия. Но эта упрощенная аналогия имеет свои пределы. Один из этих пределов — ког­нитивный. Есть основания предполагать, что в пределах одной нервной системы очень трудно сохранить две катего­риальные совокупности, обладающие очень малым разли­чием. Это справедливо как для семантической системы, на­пример для названий цвета (Эрвин 1961), так и для фо­нологической (Г а м п е р ц 1962). Таким образом, на речь двуязычного индивида оказывается постоянное давле­ние в направлении слияния двух систем. Именно доступность для носителя двуязычия обширного набора поведенческих вариантов сказывается на его речи появлением специфи­ческих знаков — вроде пауз колебания и уменьшения бег­лости, свидетельствующих о противоборстве разноязыч­ных реакций.

Второй предел этого толкования лежит уже в самой функ­циональной специализации, о которой говорилось выше. Ни один носитель двуязычия — как бы бегло он ни гово­рил на обоих языках — не может обладать абсолютно рав­ным опытом контакта с коллективами, говорящими на этих языках. Один из них можно выучить в школе, другой — дома. Один можно выучить в детстве, другой — в юности. Возможно, сейчас один из них используется на работе, другой — дома. Даже в таких многоязычных сообщест­вах, как Индия или Швейцария, существует специализа­ция. Роберт Лёви, выросший в Соединенных Штатах в семье, говорящей по-немецки, рассказывает о своем сознательном усилии сохранить эквивалентный словарь на обоих язы­ках (Лёви 1945). И это ему не удалось, так как, употреб­ляя те или иные слова, он не мог контролировать частоту их употребления или социальный контекст.

Таким образом, мы не можем ждать от женщины, чей непосредственный опыт жены и матери ограничен рамками быта Соединенных Штатов, чтобы она вкладывала в свои слова, даже говоря по-японски, тот же смысл, что женщи­ны в Японии. Ее знания этих жизненных сфер получены в некотором роде «из вторых рук». Точно так же женщина, которой не пришлось воспитывать детей в Америке, будет иметь представления об этом круге проблем в основном на базе японского языка.

И наконец, поскольку нормы одноязычного поведения — как в Америке, так и в Японии,— подвержены изменению, поведение двуязычных информантов представляет живую реальность общения в искаженном виде — ведь эти японки знают Японию пяти- или даже десятилетней давности, а не современную, стремительно развивающуюся Японию и ее современный язык.

Социолингвистические методы

Рассмотрев исследования, удовлетворяющие нашим тре­бованиям, предъявляемым именно к социолингвистическим работам, мы обнаружим четыре типа применяемых методик.

1. Исследования, посвященные речи отдельных социаль­ных групп. Практика изучения некоторых черт речи (обыч­но кода) заранее намеченных групп говорящих давно уже существует как в лингвистике, так и в социологии. Так, например, известны работы, содержащие сведения об арго гомосексуалистов (Кори 1952, 103—113) и воров (С а- з е р л е и д 1937). При составлении диалектологического атласа информанты отбирались на основе территориальных критериев; при этом на карте фиксировалось распределе­ние избранных признаков кода — специфическая лексика (например, spider или frying-pan) и произношение (например, [griysiy] или [griyziy]). По традиции в таких работах ни­когда не принимали за единицу обширный социальный кол­лектив; информанты рассматривались вне контекста, по­этому невозможно узнать, меняется ли их речь с переменой обстановки или слушателя. Например, мы можем ожидать, что «преступники» будут по-разному говорить с судьей, следователем, охраной и т. д.— и товарищами по камере. Именно это отмечает Сазерленд (Сазерленд 1937).

2. Этнографические исследования. Эта форма исследова­ния, детально рассмотренная Хаймсом (Хаймс 1962), обычно использует традиционные методы наблюдения и оп­роса информантов с целью выявления общих условий функ­ционирования речи и ее варьирования в зависимости от обстановки и участников общения. Непосредственные наб­людения в естественной обстановке (см. Баркер и Райт 1954; Баркер 1963; Уотсон и Поттер 1962; К о з е р 1960; Ньюмен 1955) проводились по широкому кругу тех взаимосвязанных проблем, о которых мы говорили выше. Однако недостатком таких исследова­ний является следующее обстоятельство. Обычно в одно и то же время сосуществует такое количество вариантов, что, даже получив подробную информацию об их распре­делении, мы не извлечем из этого никакого объективного знания о том, какой именно из отмеченных ковариантных признаков является наиболее эффективным. Например, в работе Гампа, Скоггена и Редла (Г а м п и д р. 1963) сопоставляется поведение ребенка в двух социальных об­становках. Но различие обстановки влекло за собой раз­личие участников, типа деятельности, а также различие в физическом окружении. Авторы указывали, что формы общения ребенка изменялись, но при этом остается неяс­ным — произошло ли бы это изменение, если бы в обстанов­ке лагеря поселилась и его семья.

3. Экспериментальные исследования. Исследования-экс­перименты неизбежно создают искусственные ситуации. Но это и является их целью, поскольку позволяет нам на­лагать искусственные ограничения на нормальное коварьи- рование. Например, это дает нам возможность учиты­вать социальный состав суда присяжных (Стродтбек и д р. 1957), размеры группы (Бейле и Боргатта 1965) или соотношение сил участников (Коэн 1958), сохраняя при этом неизменными другие существенные приз­наки. Исследования такого типа обычно основываются на этнографическом анализе — распределение речи изучает­ся в естественных коллективах; полученные таким образом результаты можно экстраполировать и на искусственную ситуацию.

4. Анализ дистрибуции форм. При изучении факторов, определяющих варьирование, можно начать и с анализа формальных альтернантов, используя любой из методов, описанных выше. Именно так и поступали Фишер (Фишер 1958), Браун и Гилмен (Браун и Гилмен 1960), а также Браун и Форд (Браун и Форд 1961). Этот вид исследования позволяет проводить такой тип анализа, который мы можем назвать описанием моделей эквивалент­ности. Например, в некоторых языках чередование стилис­тических вариантов при разговоре с вышестоящим и с рав­ным аналогично чередованию стилей при разговоре женщи­ны с мужчиной и с другой женщиной. А этот случай есть лишь фрагмент более широкой системы соотносительных альтернаций. Если мы рассмотрим все общества, в которых встречаются такие ряды соответствий, мы сможем обнару­жить в них общие черты — например, более низкий статус, приписываемый женщине.

Другой пример подсказан данными о дистрибуции приз­наков «детской речи». Изменения в стиле, сопровождающие речь, обращенную к взрослым, в сопоставлении с речью, обращенной к маленьким детям, несколько напоминают изменения, наблюдаемые у близких людей при переходе от нейтральной к аффективной речи. Если это соотноше­ние окажется универсальным, то нужно искать контроли­руемые переменные величины, чтобы определить психоло­гическую основу этого соответствия. Если же оно не уни­версально, то нужно узнать, каковы системные различия этих изучаемых нами отдельных аналогий (например, го­ворит на «детском языке» или не говорит).

Эти эквивалентные структуры речевого поведения можно сравнить с лексическими классами (столь интересующими теоретиков), поскольку сходство форм вербального пове­дения включает в себя также вполне поддающееся проверке сходство других поведенческих характеристик — восприя­тия, памяти или эмоциональных реакций.

Такая трактовка социолингвистики помещает в центр дефиниции непосредственное словесное общение. Напротив, макроскопический метод в социолингвистике рассматривает скорее целые коды, чем тонкие формальные оппозиции; об­щественные функции (например, образование или право), а не функции индивида; обстановки, классифицируемые по институтам (церковь или средства массовой информации),— а не более тонкие различия обстановки локальных коллек­тивов. Языковые же различия изучаются в качестве выра­жения административных действий и политической актив­ности, а не как выражение норм и установок говорящих, принятых в речевых коллективах каких-либо конкретных языков или диалектов.

Если исследовать типы обобщений, сделанных авторами упоминавшихся нами работ, мы найдем, что обычно они представляют собой лишь частный случай более общих положений социологии или психологии. Например, Браун и Форд отмечали (Браун и Форд 1961), что измене­ния в. форме обращения предположительно будут исходить от участника общения, обладающего более высоким стату­сом; вероятно, это относится к любому поведению, связан* ному с проявлением уважения. Свой анализ переключения кода при многоязычии Герман открыто вводит в рамки более широкой теории поведения при выборе (Г е р м а и 1961).

Однако в некоторых отношениях язык стоит особняком. В отличие от других формально кодифицированных видов социального поведения он может иметь смысловое содер­жание. Так, внутреннее воспроизведение внешней речи есть нечто вроде аналога общества в миниатюре; это — и го­лос сознания, и система категоризации, это способствует социализации даже личного поведения. Большая часть чисто человеческих форм социального поведения зависит от наличия общего языка — так что структура использо­вания языка, принятая в данном обществе, может одно­значно связываться с социальными функциями. Если это так, то социолингвистика не будет простой иллюстрацией чего-то уже известного ранее, а откроет новые перспективы для общественных наук.