Дж. Р. Фёрс техника семантики[44]

В прогрессивный викторианский век исторический эво­люционизм^[45] стал основным методом объяснения во мно­гих областях знания. Корни исторического эволюциониз­ма лежат в той же почве, которая вскормила в свое время и романтическую реакцию.

В нашем XX столетии эволюционизм потерял свой пре­стиж, и в настоящее время испытываются другие методы. В социальных науках и в таких областях, как семантика, которая сходна с метеорологией, статистический и бй- хейвиористский методы считаются единственно способны­ми обеспечить прогресс в понимании законов языка.

Именно с этой точки зрения мы и обращаемся к истокам современной лингвистики. Многие черты современной лингвистики можно найти еще у Бодуэна де Куртене и его учеников (Казань)^[46], у Ф. де Соссюра и его последователей (Женевскаяшкола)также, как и у социологов Дюркгейма и Тарда^[47].

Ф. де Соссюр был первым во многих областях. Он пер­вый строго методически отграничил изучение историче­ских изменений в значении, с одной стороны, и синхрон­ное изучение употребления знаков, слов, предложений в повседневной жизни, с другой. Подобно тому как его пред­шественник Бреаль ввел понятие «семантика» (semantique) для обозначения исторических изменений значения, де Соссюр предложил новый термин «семиология» (semio- logie) для обозначения науки, в то время еще не разви­той, которая должна была изучать употребление и функ­ции знаков и слов в связи с повседневной жизнью обще­ства.

Эта наука должна была опираться на те достижения в области психологии и антропологии, которые помогли бы определить категории для классификации и описания фактов^[48].

Возможно, самое поразительное в великой работе Сос­сюра «Курс общей лингвистики» — это его утверждение (стр. 33), что лингвистика может найти свое место среди точных наук только в том случае, если она будет связана с семиологией или, другими словами, с синхронной семан­тикой (последнее словосочетание, правда, противоречит французской терминологии).

Исторический принцип был последним из трех принци­пов, которыми мы руководствовались при составлении нашего словаря. Первыми двумя были расширенные и до­полненные, полные здравого смысла принципы доктора Джонсона, чей словарь появился в рационалистическом XVIII в. (в 1755 г.). Джонсон умер в 1784 г., не дожив двух лет до того, как сэр Уильям Джонс прочел свое зна­менитое сообщение в Азиатском обществе Бенгалии (The Asiatic Society of Bengal)*.

\ В дальнейшем я хочу порвать с исторической традицией и заняться описанием «внеисторического» метода^[49] изу­чения формы и функции в языке.

Форма может быть или фонетической (включая инто­нацию), или орфографической, но в любом случае это долж­на быть чистая форма и позиция, стоящая вне всякой связи с логическими или грамматическими категориями. Мы уже подчеркивали необходимость наличия четкой морфологи­ческой классификации для изучения исторической семан­тики. Это относится также и к дескриптивной семантике любого из живых языков; такая семантика не может су­ществовать, если она не основана на изучении фонетической и интонационной форм. Нельзя начинать изучение морфо­логии, не определив предварительно фонетические, а иног­да и интонационные элементы; без рассмотрения интона­ционной формы будет неполным и анализ синтаксиса. В ка­честве иллюстрации последнего положения я позволю себе обратить внимание на тщательный сравнительный анализ интонационных форм английского и французского языков, проведенный двумя моими коллегами-фонети- стами^[50]. Совершенно ясно, что все будущие исследователи французского синтаксиса не смогут игнорировать сущест­вования точного описания форм. Основными формальными категориями являются следующие: фонетическая, инто­национная и позиционная. Но существуют также и обще­синтаксические категории, такие, как эмфатические и не­эмфатические предложения, приказы, утверждения, прось­бы, особые вопросительные формы, интенсивность и конт­растность.

Д-р Гардинер, почти единственный из грамматистов, пол­ностью признает важность интонационной формы для грам­матики и семантики. Правда, ему трудно обнаружить ин­тонационную форму в древнеегипетском языке, но, несом­ненно, проведенные им исследования в этой области убе­дили его в ценности чисто формального, контекстуального метода.

Метод, за который я ратую со времени выхода в свет моей небольшой работы (1930 г.), подтверждается конкретными примерами в книге «Newspaper Headlines» («Газетные заголовки», Цюрих, 1935), написанной моим другом д-ром Генрихом Штрауманом. Язык «.Заголовков» резко отличается от обычной речи, что заметно с первого взгляда. Тем не менее упомянутый выше метод применим к языку печати также, как и к устной речи. Отсюда ясно, что без морфологии невозможна семантика.

На протяжении всего нашего обзора изучения значе­ния* мы видели, как оно расщеплялось и рассматривалось в виде отношения или системы отношений. Вот почему огромное большинство ученых предпочитает изучать изме­нение значения, так как оно показывает отношение между данной и следующей стадией,между исконным, или первич­ным, значением и изменившимся значением.

Огден и Ричардс считают, что позиционное значе­ние включает в себя три фактора, представленные в виде треугольника: референт, отношение и символ. Но значение в этом случае — это отношение в сознании человека фактов к событиям, с одной стороны, и сим­волов и слов, используемых для обозначения их, с дру­гой. Чтобы проиллюстрировать метод Ричардса и Огдена, я бы хотел привести пример из книги Штраумана *. Обыч­но разные газеты печатают статьи об одном и том же собы­тии под различными заголовками.

Согласно методу Огдена и Ричардса, референт здесь один — приговор лорду Икс. Он обозначен множеством символов в различных заголовках, причем разные отно­шения — это отношения между двумя сторонами: заголов­ками и событием. Согласно данному методу, связь или, скорее, отношения между референтом (в данном случае событие) и символом (слова) рассматриваются как мысль или процесс мышления.

Так как мы знаем очень мало о нашем сознании, а наше исследование в основном носит социальный характер, я не буду принимать во внимание дуализм бытия и созна­ния, слова и мысли, а удовлетворюсь человеком как еди­ным целым, думающим и действующим в процессе общения с себе подобными. Таким образом, я не согласен с Огде­ном и Ричардсом, что значение — это отношение, заклю­ченное в процессе мышления; я рассматриваю значение главным образом как ситуационные отношения в данном контексте ситуации и в такого рода языке, который колеб­лет воздух и действует на уши слушателя и который пред­ставляет собой вид поведения по отношению к другим эле­ментам в контексте ситуации.

Контекстуальная техника исследования делает упор не на отношение между компонентами исторического про­цесса или процесса мышления, а на взаимосвязи элементов данного наблюдаемого контекста. Постольку поскольку можно положиться на самонаблюдение, вышеприведенные газетные заголовки в их отношениях могут рассматривать­ся в пределах контекста моего опыта. В таком случае то, что может быть названо контекстом памяти или причин­ным контекстом, непосредственно связывается с данной наблюдаемой ситуацией.

Подобно тем ученым, взгляды которых мы рассмотрели, я предлагаю разделить значение или функцию на целый ряд составных функций. Каждая из них будет определять­ся как употребление данной языковой формы или элемента языка в связи с тем или иным контекстом. Значение, таким образом, будет рассматриваться как комплекс контек­стуальных отношений, причем фонетика, грамматика, лек­сикография и семантика будут заниматься своей областью данного комплекса в соответствующем контексте.

«Нет семантики без морфологии», поэтому мне при­дется кратко охарактеризовать метод описания форм, ука­зав, что имеется в виду под фонетическими, морфологиче­скими и синтаксическими функциями, поскольку они вхо­дят составными частями в целый комплекс функций, присущих любой лингвистической форме. Наши знания яв­ляются результатом предшествующего анализа. Изучение живого человеческого голоса в его деятельности —огром­ная работа. Чтобы быть вообще в состоянии взяться за нее, необходимо расчленить весь комплекс поведения, которое мы называем речью, и применить особую технику для описания и классификации так называемых элемен­тов речи, которые мы выделяем путем анализа.

Предположим, что все произносимое и слышимое нами может быть разделено на элементы и компоненты, что существуют, как говорит Джонсон, «примитивы», или про­стые «слова-основы», и производные. Circumvent «обмануть» в английском языке является «примитивом», или простым словом-основой, в то время как fishy «сомнительный» или restless «беспокойный» — производными. Отсюда следует, что мы должны признать такие категории, как слово­основа, корень, аффикс и другие формативы, & также то, что мы называем звуками.

Указанные элементы можно выделить и определить ме­тодом подстановки. Слово — это лексическая единица под­становки, а «звук»— фонетическая или морфологическая единица подстановки. В фонетическом контексте начального b и конечного d мы обнаруживаем возможность шестнадца­ти подстановок различных гласных: bi:d, bid, bed, baed, ba:d, bo:d, bu:d, Ьлсі, ba:d, beid, boud, baid, baud, boid, biad, bead.

Другие символы представляют собой подобные же еди­ницы, и при сравнении их мы можем определить, например, функцию d в bo:d. Его функция — это употребление имен­но данного согласного в данном контексте, в отличие от других возможных вариантов: t, 1 или п в bo:t, Ьэ:1, Ьэ:п. Эти фонетические единицы-подстановки могут быть определены в чисто фонетическом контексте, т. е. без пол­ного анализа словесного, грамматического или ситуацион­ного контекста. Такого рода употребление элемента речи является первым небольшим отрезком значения, с которым мы имеем дело в чисто фонетическом контексте, на уровне фонетического понимания. Я назвал это «второстепенной функцией»^[52].

Путем тщательнейшего анализа дистрибуции таких единии-подстановок во всех возможных контекстах, т. е. того, что названо мной «контекстуальной дистрибуцией» звуков, можно установить максимальное число чередований гласных и согласных в каждом типе фонетического контек­ста и относительную частотность повторения звука в раз­личных контекстах, а также описать и классифицировать как целостную фонологическую систему общее максималь­ное количество звуков данной формы речи. Фонетическая функция данной формы, звука, звуковой оболочки или зву­ковой группы сводится, таким образом, к употреблению именно этого звука в противопоставление другим «звукам»;

фонетическая значимость или употребление любого звука определяется его местом в общей системе. Фонетическая или второстепенная функция звука становится ясной при изучении его в связи с тем фонетическим контекстом, в ко­тором он встречается, в связи с звуками, заменяющими его в этих контекстах, т. е., иными словами, в связи с «кон­текстом» всей фонологической системы. Фонетическая единица-подстановка (в отличие от интонации, ударения и долготы) была названа «фонемой»^[53].

К несчастью, в живой речи элементы подстановки — это не только буквы, но множество других компонентов, ко­торые мы можем анализировать, слушая живой голос, не только артикуляция, но и целый ряд связанных с ней явлений или корреляций: долгота, интонация, ударение, напряженность, голос. Фонематический принцип помогает посредством транскрипции вывести формулу произноше­ния, но долготы, виды интонации, ударения и т. п. пред­ставляют массу трудностей и с практической и с теоре­тической стороны. Фонематический принцип был распро­странен и на более общие элементы; отсюда и возникли тер­мины тонема и тонетический, и даже хронема, иногда встречающийся в литературе.

Что касается чисто семантического метода, то мы наб­людали, как ученые расщепили значение на отдельные компоненты или группы взаимосвязанных компонентов, чтобы описать существующие явления. Я предлагаю сде­лать то же самое в области фонетики, расщепив живую речь человека на элементы, из которых те, что мы называем звуками, в свою очередь должны быть расщеплены.

Звуки могут подвергаться анализу во многих напра­влениях. Я предлагаю разделить «звук» на следующие компоненты: 1) артикуляция или артикуляции и 2) общие качества или корреляции, а именно: долгота, ударение, интонация, голос, тесно связанные с артикуляцией и об­ладающие определенной функцией. В пределах фонологи­ческой системы данного языка артикуляции и корреляции создают общий комплекс фонетических отношений, кото­рый фонетика обязана изучить, описать и изобразить при помощи письменных знаков. Общеизвестно, что несколько разных звуков имеют сходную артикуляцию, например р, Ь, ш; в то же время несколько разных звуков могут раз­делять одинаковые виды общих качеств, например присут­ствие или отсутствие голоса (что мы будем называть голо­совой корреляцией). Во французском языке р, t, s, f— глухие или придыхательные звуки, т. е. звуки, обладаю­щие отрицательной голосовой корреляцией, тогда как b, d, z, v отличаются от них положительной голосовой кор­реляцией.

Различие между to: и do: в английском языке сводится к разнице между отрицательной и положительной корре­ляцией голоса, а если мы прибавим сюда еще по:, мы вве­дем еще различие по назализации. То же отличает и рэ: от Ьэ: и то:. Однако to: и рэ: различаются по артикуляции так же, как и do: и Ьэ; пэ: и шэ:. Существуют еще кэ: и go:; однако носовая корреляция не употребляется в на­чальном положении в подобных контекстах ^[54].

Некоторые теоретические трудности в области фонети­ки возникают в силу того, что анализ живого голоса не всегда совпадает с буквами латинского алфавита, употреб­ляемыми для его изображения. Филологов старой школы часто обвиняли в том, что они изучают буквы и графику, а не язык. Точно такое же обвинение может быть предъяв­лено и некоторым фонетистам. Только буквы и шрифт здесь другие.

Ошибочным было бы считать, что поток речи — это просто нанизанные на одну нитку отдельные латинские буквы. Эти буквы обычно отражают определенную артику­ляцию, иногда одну-две корреляции, например придыха­ние или назализацию, причем остальные корреляции — интонация, ударение и пр.— могут быть или отмечены осо­бо или никак не отмечаются. В случае наличия двух букв, подобных s и z, очень приблизительно отражающих отри­цательную и положительную корреляцию голоса, можно также говорить о глухом z и звонком s, используя таким образом четыре категории. Но как же быть с m, п, 1?

Знаки долготы в обычной транскрипции английского языка очень удобны практически и широко используются. Но было бы ошибкой предполагать, что их употребление основано на научной классификации. Знаки долготы применяются в связи с символами і, а, з, и и э. Из этого не следует, однако, что двусторонняя корреляция долготы — «относительно долгий звук» и относительно «краткий» — дает для этих пяти гласных десятичленный ряд гласных единиц подстановки в данном контексте. Для трех гласных Ї, э и и отношения могут быть выражены следующим обра­зом: I: относится к I, как э: к э и и: к и. Но для а: соот­ветствующей пары не существует. А отношение э:/э вклю­чает новый фактор—корреляцию ударения. Гласный э может встречаться только в безударных слогах, тогда как все остальные гласные встречаются как в ударных, так и в безударных слогах. Имея дело с гласными звуками часто имеет смысл отделять корреляцию долготы от арти­куляции, даже если это делается нестрого систематически.

Наличие или отсутствие голоса, несомненно, свойствен­но любому типу артикуляции, и поэтому естественно рас­сматривать это явление точно так же, как долготу, т. е. как явление корреляции. В таком случае существует один вид смычно-губной артикуляции с положительной и от­рицательной корреляцией голоса и две единицы фонети­ческой подстановки: р и Ь.

Отделение артикуляции от корреляции голоса особен­но важно для настоящей цели — снабдить морфологию прочной базой. Нет семантики без морфологии, нет морфо­логии без фонетики. Отсюда необходимость этого длин­ного фонетического отступления.

Фонетический анализ существующих и произносимых людьми звуков английского языка сделал возможным появ­ление грамматики разговорного английского языка. Но фонетические знаки иногда затемняют грамматику. В неко­торых случаях используют грамматически только артику­ляцию, иногда корреляцию, иногда и то и другое вместе. В английском языке нам известны две наиболее часто встречающиеся флексии, так называемые флексия -s и флексия -d. Первая флексия, сама по себе нейтральная или «многовалентная», имеет несколько употреблений: она выражает множественное число, притяжательный падеж существительных и третье лицо единственного числа гла­голов. Но во всех упомянутых выше случаях мы употреб­ляем артикуляцию или, другими словами, «конечную» ассибиляцию простой формы. В случае с фрикативными и взрывными (кроме свистящих и шипящих согласных) эта ассибиляция передается с помощью добавления s: rends, rents, baegs, baeks. Этот случай употребления не является противопоставлением z, так как двучленная голосовая кор­реляция здесь невозможна. Подобным же образом или t или d может быть употреблено в флективных формах гла­гола, причем d будет более привычным: baekd, baegd, stopd, robd.

Как положительная, так и отрицательная голосовая корреляция могут быть связаны со всеми английскими взрывными и фрикативными видами артикуляции и исполь­зоваться различительно, за исключением г. Полугласный j не делится по голосовой корреляции, хотя при w многие различают hwitj nwitj, hwot и wot (Watt). В английском языке отличие отрицательной и положительной голосовой корреляции не связано с назализацией, как, например, в бирманском языке. Поэтому, когда одна и та же флексия присоединяется к словам с артикуляцией, включающей в себя и положительную и отрицательную голосовую кор­реляцию, это делается, естественно, только с помощью артикуляционной флексии независимо от голосовой корре­ляции.

Носовые и плавные (m, n, д, !) в английском языке ве делятся на глухие и звонкие, поэтому после них, как и по­сле гласных, глухость и звонкость может нести определен­ную функцию. После носовых и плавных (m, n, g, 1) имеет место процесс ассибиляции; но в этих контекстах, в отличие от предыдущих, отрицательная голосовая кор­реляция может нести лексическую функцию; таким обра­зом, чтобы ясно представлять себе это, мы вынуждены или противопоставить s nz, например, в wins(wince «моргать») и winz (wins — 3-є лицо ед. ч. глагола «побеждать»), wahs (once «однажды») и wAnz (ones — мн. ч. местоимения «кто-то» или one’s — притяжательный падеж того же местоимения), или использовать дополнительные средства орфографии, которые изобразили бы не только чисто фоне­тическое, но и лингвистическое или грамматическое отли­чие. Таким образом, поскольку корреляция долготы не существенна для конечных носовых, мы можем написать winn и wAnn для простых форм, прибавляя s для ассиби­ляции, как и во всех остальных случаях. Благодаря это­му мы получаем wins (wince), winns (wins) и sins, sinns. Такой способ изображения показывает, что формы, подоб­ные winns, состоят из простой формы winn-f S, в то время как sins — это простая форма, без флексии. Тот же способ, хотя менее обоснованный фонетически, может быть приме­нен для отделения fined от find, т. е. fainnd, faind или aeds, aedds. Существуютая орфография wince, wins, once, ones, adze, adds и т. д. не так уж бессмысленна. А употребление одного знака s для обозначения множественного числа в большинстве случаев никого не путает.

В таких именных и глагольных флексиях мы пользуем­ся артикуляцией в конечном положении. При других мор­фологических процессах мы используем голосовую корре­ляцию и иногда корреляцию ударения. Ср. существитель­ное ri:0 (wreath) с соответственным глаголом ri:6 или пары ju:s и ju:z, ЬгеО и bri:d. В образовании по­рядковых числительных, однако, существенными момен­тами являются артикуляция и отрицательная голосовая корреляция, например faiv, fiff); twelv, twelfO. В случаях с >prousi:ds (сущ.) и prou'si:ds (глагол), 'tra:nsfa:z и tra:nsfo:z используется корреляция ударения и интонации.

Суммируем кратко сказанное выше. Поток речи расчле­няется на элементы, или «единицы», методом подстановки. На фонетическом уровне понимания изучаются единицы подстановки в связи с их фонетическим контекстом и с фо­нетической структурой, или системой языка.

Фонетическими единицами подстановки могут быть от­дельные звуки, корреляции или их взаимодействие, а также комплексы фонетических элементов, подобных hmw, hmy в бирманском языке или так называемые общие группы согласных в других языках: str, skw, kl — в анг­лийском, nkp, ngb — в языке йоруба. Такое изучение кон­текстуальной подстановки и контекстуальной дистрибуции ведет к определению второстепенной функции и имеет дело с первичным элементом значения на фонетическом уровне. Морфологические и синтаксические функции объясняют дальнейшие составные значения в грамматических контек­стах на грамматическом уровне понимания. Так, фраза, столь часто встречающаяся в учебниках грамматики,— I have not seen your father’s pen, but I have read the book of your uncle’s gardener «Я не видел ручки твоего отца, но я прочел книгу садовника твоего дяди», имеет только грамматическое значение. С точки зрения семантики она бессмысленна.

Следующее предложение дает совершенно правильные контексты для фонетики, морфологии и синтаксиса, но не для семантики: My doctor’s great-grand-father will be sin­geing the cat’s wings «Прадедушка моего доктора будет опа­ливать крылья кошки». Мы постоянно пользуемся бессмыс­лицей в фонетике, так же как и большинство грамматистов. Даже Сепир, с его тяготением к антропологии, дает в каче­стве примера: The farmer kills the duckling¹⁸ «Фермер убивает утенка»; у Есперсена мы находим: A dancing woman charms^[55] «Танцующая женщина чарует» и A charming woman dances «Очаровательная женщина танцует», а д-р Гар- динер жонглирует предложениями Pussy is beautiful «Кис­ка красива»; Balbus murum aedificavit «Бальб построил сте­ну» и примером из Пауля: The lion roars^[56] «Лев рычит».

Морфологические категории, особенно это относится к частям речи, временам глагола и падежам, рассматри­ваются иногда независимо от формальных языковых условий.

Существительные и глаголы в арабском^[57] языке могут быть формально определены по внешнему виду и на слух, так же как в языке йоруба. Существительные, указатель­ные местоимения и неизменяемые части речи различаются по форме в большинстве языков банту. Чисто формальные и позиционные признаки различия должны использоваться во всех возможных случаях. Для этой цели, помимо ука­занных простых категорий, будут необходимы лишь очень немногие технические приемы, так как форма и поря­док, которые объединяют простейшие элементы в слове или предложении, всегда задаются ситуацией, в которой они употребляются ^[58].

Теперь попробуем проиллюстрировать этот эмпириче­ский анализ значения на фонетическом, морфологическом, синтаксическом и семантическом уровнях. Начнем с при­мера простейшего контекста — чисто фонетического —анг­лийского слова bord, состоящего из начального Ь, за кото­рым следует о:, и конечного d. Какова функция или зна­чение bo:d? На данной стадии оно заключается только в от­личии от пятнадцати других форм: bi:d, bid, bed, baed, ba:d и т. д. и форм, подобных bo:t, po:t, po:d, do:b. Форма bo:d может противопоставляться всем другим и имеет свое фонетическое или чисто формальное положение на фонетическом или формальном уровне понимания. Она является лексической единицей подстановки. В данном положении bo:d—это то, что называется «нейтральной» единицей. Если я попрошу вас, далее, употребить форму bo:d в контексте вашего опыта, вы немедленно создадите словесные контексты типа: Which bo:d, bo:d av sUdiz or bo:d ta deb? Или же вы спросите, как слово пишется, зная, что правописание в данном случае гораздо важнее, чем простая фонетическая идентификация. Кстати, это является основным аргументом против произнесения слов по фонемам; оно устраняет фонетическую неясность, но де­лает непонятным другие функциональные моменты[59].

Теперь вы можете объединить разные формы (я когда-то назвал это формальным или «парадигматическим рядом»). Можно поместить bo:d в следующие парадигмы:

1) bo:d, ba:ds. или 2) bo:d, bo:ds, bo:did, bo:dig, или 3) Ьэ:, bo:z, bo:d, Ьз:гід.

Поместив ваши формы в ряды, подобные этим, вы опре­делите, что под № 1 стоит существительное в единственном числе, под № 2 — простая форма глагола и под № 3 — фор­ма с окончанием d от слова-основы Ьэ:. Но в первом слу­чае обе формы семантически нейтральны. Можно несколь­ко уменьшить эту «нейтральность», дополнив парадигму включением производных и сложных слов. В таком случае мы получим:

1) bo:d, bD:ds, bo:drum, bo:dsku:1 и т. д. и la) bo:d, bo:ds, bo:di.

Все это можно сделать просто по памяти или путем опроса человека, для которого данный язык является род­ным, или после того, как собрано какое-то количество сло­весных контекстов.

Установление трех звуков — Ь, э: и d — трех фонетиче­ских единиц подстановки, употребляемых в противопоста­вление другим подобным единицам в том же фонетическом контексте, избавляет нас от одного компонента значения. Но различительное употребление, например, именно d, в этом чисто фонетическом контексте не несет на себе никакой семантической функции. Без дальнейшей конкре­тизации контекста с помощью парадигмы или словесного окружения невозможно поместить bo:d в определенную мор­фологическую категорию частей речи. Вэ:с1 везде, кроме фонетического уровня понимания, будет нейтрально. Если же я скажу вам: «Not on the board», вы воспримите данную форму в ее словесном контексте, и тогда еще один ком­понент значения, а именно — морфологическое значение, или функция,— станет ясным. Это — существительное.

Но и теперь его семантическая функция неясна. Семанти­чески все предложение нейтрально. В определенном кон­тексте ситуации семантические функции определяются или 1) положительно — употреблением слов в связи с остальным ситуационным контекстом или 2) отрицательно^[60] — мето­дом так называемого контекстуального исключения. Нали­чие шахматной доски (board) поможет исключить коммер­ческий комитет (commercial board) и учебный план (board of studies).

Я могу употребить «Not on the board!», так же как «Not on the board?», не принимая во внимание семантическую функцию в контексте ситуации, а только словесный кон­текст на грамматическом уровне понимания. В данном случае — это два различных вида предложений: утверж­дение и вопрос. Здесь мы видим синтаксические, а не се­мантические категории. Теперь ясно, что имелось в виду под «синтаксическим компонентом значения».

Суммируя сказанное, заметим, что мы разделили зна­чение на пять основных компонентов-функций:

Во-первых, фонетическая функция звука как единица подстановки, например Ь, э: и d — звуки, имеющие соб­ственное место в контексте и системе отношений, называе­мой фонетической структурой языка.

Во-вторых, лексическая функция формы или слова bo:d как лексическая единица подстановки отличается, скажем, от рэ:t, bo:t или ko:d. Некоторые звуки имеют только лексическую функцию, например bo:d отличается от p3:d только голосовой корреляцией, которая в этом случае обладает лексической функцией; ko:d отличается от bo:d различной артикуляцией начальных элементов и корреля­цией голоса, a ko:d и bo:d имеют по два отличия и в арти­куляции и в голосовой корреляции, что сопровождается соответственно разницей в аспирации и в долготе глас­ных. Ясно, что различия между лексическими единицами подстановки, или словами, не соответствуют только разни­це в их написании. Артикуляция, корреляция, а так­же и то и другое вместе могут иметь лексическую функцию.

В-третьих, в случае, когда Ьэ.-d в контексте имеет зна­чение глагольной формы с суффиксом -d, комплекс артику­ляции и корреляции голоса, который символизируется через -d, имеет морфологическую функцию, но, повто­ряем, отнюдь не семантическую.

В-четвертых, если бы я произнес bo:d! и ba:d? можно было говорить о синтаксической функции интонации и поместить эти формы в определенные синтаксические кате­гории, не зная их семантической функции, т. е. вне всякого реального контекста.

Наконец, в-пятых, если я, помещая слово bo:d в реаль­ный контекст, повернусь к вам и спрошу: «Ьэ.-d?» «Надое­ло?», вы можете ответить: «Not really» «Да нет, не очень» или просто «No» «Нет» с повышающейся интонацией или «Go on» «Продолжайте», и во всех этих случаях будут уста­новлены контекстуальные отношения и определено значе­ние. В таком контексте ситуации мы имеем то, что я пред­ложил бы назвать семантической функцией.

Основным положением семантики, рассматриваемой в указанном плане, является, таким образом, понятие о контексте ситуации. Его составляют: один человек или не­сколько людей, то, что они говорят, и то, что происходит. Фонетист занимается своим фонетическим контекстом, грам­матист и лексикограф — своими. А если привнести сюда культурно-историческое окружение, то мы будем иметь дело с контекстом жизненного опыта людей. Каждый чело­век, где бы он ни был, всегда привносит с собой частич­ку своей культуры и частицу социальной дейстцитедьно- ети ^[61]. И поэтому даже тогда, когда фонетист, грамматист и лексикограф покончат со своими задачами, останется еще огромная работа по использованию их результатов в еще не тронутой и более обширной области семантики. Именно для такого рода ситуационного и эксперимен­тального изучения я бы предложил термин «семантика»^[62].

Итак, даже после того, как мы выяснили контекст си­туации, мы еще не добрались до конца «дома, который построил Джек». Дальнейшее уточнение контекста лежит в области социологической лингвистики.

Социологическая лингвистика представляет собой ши­рокое поле для будущих исследований. В этой краткой ста­тье я могу лишь сделать некоторые предположения и ука­зать трудности, которые возникают в связи с очень сложной проблемой описания и классификации типичных контекс­тов ситуации в пределах контекста культуры, во-первых, и при описании и классификации типов лингвистических функций в таких контекстах ситуации, во-вторых.

Самая большая трудность состоит в отсутствии хорошо обоснованных работ по вопросу освоения речи ребенком. Нельзя обвинять в этом только психологов и социологов, потому что ученому-лингвисту гораздо легче овладеть в достаточной степени психологией и социологией, чем спе­циалистам в области психологии и социологии — лингвис­тическим методом. В конце концов, нашей целью является не лингвистическая социология, а построение основ соб­ственно лингвистики. Как мы уже видели, без фонетики нет морфологии живого языка, как без интонации не мо­жет быть синтаксиса. И поскольку все это сводится к зву­ку, без него нет и семантики.

Пример из «The Society Dictionary» поднимает проблему категорий для разных типов лингвистических функций. Когда создавалась статья на слово «set», она за­няла 18 страниц и еще колонку и имела 154 основных под­разделения; в последнем из них — «set up» — было столь­ко подразделений, что не хватило букв алфавита и при­шлось начать его сначала и довести до гг.

Множество иллюстративных контекстов могло бы быть продолжено до бесконечности и заполнило бы целую книгу. Практически, однако, все контексты можно сгруппировать по типам употребления; и даже если мы примем те немно­гие социальные категории, которые упомянуты в словаре, например: common «общеупотребительный», colloquial

«просторечный», slang «жаргон», literary «литературный», technical «технический», scientific «научный», conversati­onal «разговорный», dialectal «диалектный» и будем пом­нить принцип относительной частотности употребления, даже приблизительно, мы сделаем первые шаги в сторону практического использования социальной основы употреб­ления слов в типичных контекстах.

Нам необходимо в первую очередь иметь более точное определение лингвистических категорий для основных ти­пов предложений и употреблений, которыми мы пользуем­ся для различных специальных целей. Каждый из нас на­чинает жизнь с простых процессов — еды и сна; но с того времени, когда мы становимся социально активными, при­мерно в возрасте двух месяцев, мы применяемся посте­пенно к социальным обязанностям. На протяжении всего периода роста мы прогрессивно включаемся в социальную организацию, причем основное средство и условие этого процесса — научиться говорить то, что собеседник ожидает услышать от нас при данных обстоятельствах. Правда, об­стоятельства могут быть бесконечно разнообразными, так же как бесконечно количество различных словесных кон­текстов. Но ведь существует же регулярная смена дня и ночи, месяцев и лет. И большая часть нашего времени про­ходит в постоянном окружении, которое составляют служ­ба, семья, профессия, общество, страна. Речь — это не «безграничный хаос», каким считал ее Джонсон. Для боль­шинства из нас есть роли и реплики, а раз они существуют, их можно классифицировать и соотнести с эпизодами, сце­нами, актами. Разговор гораздо больше похож на заранее (в общих чертах) заданный ритуал, чем многие думают. Когда кто-то говорит с вами, вы находитесь в относительно определенном контексте и не можете просто говорить все, что хотите. Мы рождаемся как индивидуумы. Но для удов­летворения своих потребностей мы вынуждены стать чле­нами общества, а каждый член общества объединяет в себе несколько ролей или действующих лиц; таким образом, си­туационные и лингвистические категории поддаются ана­лизу. Систематическое изучение фактов установило бы все множество категорий.

Мы научаемся речи, выполняя обычные повседневные обязанности. Речь в основном — это действие, производи­мое голосом и стоящее под контролем явлений и лю­дей, включая и самого себя, действие, которое находится в непосредственной связи с окружением и ситуацией. Мы находимся в языковом общении с окружающим нас миром, и наши слова служат для познания его. «Изучение слов при знании общей культуры»,— так можно было бы наз­вать этот аспект семантики.

Родившись, мы наследуем огромное культурное богат­ство, но можем надеяться овладеть им только в небольшой его части и то лишь постепенно. Нам кажется необходимым подчеркнуть, что для каждого периода детства и юности и для каждого типа детей существует соответственное окру­жение и соответственные формы языка.

Непочатый край исследовательской работы лежит в области так называемого «биографического» изучения речи. Материал для всех отраслей лингвистики есть в исследова­нии всех компонентов значения в этой лингвистической ис­тории жизни молодого человека как деятельного представи­теля своего поколения, а также и как ученика в течение се­ми возрастов детства и юности.

Огромны возможности использования «биографической семасиологии», или истории изменения значений таких слов, как father «отец», mother «мать», love «любовь», child «дитя», play «играть», toy «игрушка», work «работа», money «деньги», clothes «одежда», drink «пить» и т. д. На­писано несколько довольно отрывочных работ по «биогра­фической фонетике», есть некоторые фрагментарные сведе­ния о «биографической грамматике», но все еще нет ника­ких реальных знаний о развитии языка.

С таким биографическим подходом тесно связано то, что мы назвали историей освоения социальных ролей. Взрос­лый человек должен играть много ролей, выступать в ка­честве многих действующих лиц, и, если он не знает своих реплик и не выучил свою роль, от него в пьесе мало толку.

Не зная своего текста, вы не можете подать реплику парт­неру, и тогда и его ответы кажутся неуместными. Много, численность социальных ролей, в которых мы должны вы­ступать как члены нации, страны, класса, семьи, школы, клуба, как сыновья, братья, любовники, отцы, рабочие, прихожане, игроки в гольф,читатели газет,ораторы, влечет за собой некоторую лингвистическую специализацию- Языку меньше всего свойственно единство. Единство в языке — самое непрочное из всех единств — будь оно историческим, географическим, национальным или инди­видуальным. Такого понятия, как une langue une «единый язык», не существует и никогда не было.

«Свободное взаимодействие» ролей оказывает сильное консервативное воздействие, потому что «одно и то же» слово может употребляться в разных «ролях» и даже иметь иногда специализированное употребление; но до тех пор, пока это особое употребление не приобретет нужной силы благодаря контексту или не увеличит своей частотности, другие случаи его употребления не страдают. Появление радио в домах людей создает настолько большое влияние, насколько позволяет контекст слушания. Но радио — лишь одно из технических изобретений нашего века, кото­рые ломают все барьеры и делают возможным «свободное взаимодействие» общественных и языковых кругов, а так­же предотвращают дальнейшее языковое членение и помо­гают укрепить силу консерватизма ^[63].

Для полноценного описания и классификации контек­стов ситуаций мы нуждаемся в расширении наших линг­вистических горизонтов. Нам ясны некоторые элементар­ные категории, например, такие, как: речь, слушание, письмо, чтение; фамильярный, разговорный, более офици­альный стили речи: школьный стиль речи, язык юриспру­денции, церковный язык и все другие специализированные формы речи.

К ним можно прибавить такие виды ситуаций, как: «индивидуальное», или «монологическое», употребление языка, а также те, в которых представлено нечто вроде «хорового» употребления, когда речевое взаимодействие обеспечивает или поддерживает взаимное общение. Очень удачно обозначил такой вид языкового поведения Мали­новский. Он назвал его «phatic communion», т. е. «тип ре­чи, объединяющие связи в котором создаются простым об­меном словами»^[64].

Малиновский подчеркивал также, что подобного рода ситуации особенно интересны, ибо речевое общение в них является лишь частью общей деятельности, например такой, как рыбная ловля, охота, погрузка в машину или совместное обращение с инструментами или материалами. Он указал, что значение таких слов определяется их «прагматической продуктивностью». Современный «видимый язык», язык объявлений и вывесок, в большей своей части принадлежит к этому типу.

Много материала для разговоров и обсуждений предос­тавляют также согласованные или социально обусловлен­ные действия. Язык администрации и управления в целом может считаться языком планирования и регулировки, языком общественного руководства. Последующее обсуж­дение успеха или провала такого рода действий может рас­сматриваться и как ситуация, в которой намеченное или удается, или кончается провалом. Более детально можно отметить такие обычные ситуации, как:

а) Обращение: Simpson! «Симеон!»; Look here, Jones «Послушай, Джонс»; My dear boy «Мой дорогой мальчик»; Now, my man «Ну, голубчик»; Excuse me, madam «Извините, мадам».

б) Приветствия, прощания, взаимное признание общест­венного положения и ранга и вступление в контакт, ус­тановление отношений после контакта, разрыв отношений, возобновление отношений, перемена в отношениях.

в) Ситуации, в которых слова, часто условно установ­ленные законом или обычаем, служат для того, чтобы обя­зать человека выполнить определенное действие или осво­бодить его от некоторых необходимых обязанностей с тем, чтобы поручить другие.

В церкви, судах, официальных учреждениях такие си­туации вполне обычны. Ваша подпись или ваше слово яв­ляется важным актом лингвистического поведения. Мимо­ходом можно заметить, что, когда все остальное не удается, судьи часто прибегают к очень рудиментарным семанти­ческим экскурсам в своих толкованиях. Обширное поле деятельности для практических наблюдений находят се­мантики при контекстуализации решающих формулировок в юридических репликах и суждениях, особенно в нижних судебных инстанциях.

Подобные формулировки создаются согласно букве закона, но многие другие фразы и слова употребляются с тем же результатом в повседневной жизни, так как их упо­требление высвобождает мощные силы общественного мне­ния и социальной традиции: Be a sport «Будьте настоящим другом!»; I know you won’t let us down «Я знаю, вы не под­ведете нас». Одним из магических слов нашего века явля­ется слово plan «план». Одно только употребление этого слова и его производных действ} ет на определенные силы общественного мнения и опыта и придает слову вес. Его связь с некоторыми влиятельными контекстами дает ему власть над нами в наш век неопределенности.

Множество других типов ситуаций возникает перед за­интересованным ученым, но в первую очередь необходимо более тщательное изучение речевых ситуаций с целью обнаружения категорий, которые помогли бы нам распространить наши социальные исследования на все языки мира.

Возможно, легче предложить типы лингвистической функции, чем классифицировать ситуации. Таков был бы язык согласия, одобрения, подтверждения, а также несо­гласия и осуждения. Поскольку язык является способом общения с людьми и явлениями, видом поведения и сред­ством воздействия на поведение других, мы могли бы доба­вить много других типов функций — желание, благослове­ние, проклятие, хвастовство, язык вызова и просьбы или изъявление холодности, стремление унизить, раздражить или обидеть, вплоть даже до явного выражения враждеб­ности. Употребление слов, сдерживающих враждебные действия или предотвращающих и смягчающих их, так же как и слов, скрывающих реальное намерение, предос­тавляет в наше распоряжение очень важные и интересные «значения». Не должны мы забывать и язык лести, любов­ный язык, язык похвалы и обвинения, пропаганды и убеж­дения.

Оценки и суждения, сбвиняющие или превозносящие людей, нации, книги, пьесы, заключают в себе большой ин­терес и гораздо более стереотипны и социально обусловле­ны, чем это кажется большинству людей. Многие англича­не знают, каковы различного рода реакции на: a good man «хороший человек», a good fellow «хороший парень», а good sort «молодец», a good scout «хороший малый». Изуче­ние жаргона современных литературных обозревателей прессы показывает, как все обычные ситуации, вызываю­щие общественное суждение, имеют тенденцию создавать стереотипные формы языка. Это не значит, что такие обо­зрения потеряли смысл; просто, видимо, набор подходящих фраз — клише — очень удобен практически.

Более формальная и более широкая классификация ти­пов языковых функций отметила бы различные типы повест­вования — традиционное повествование, духовное, свет­ское и свободное повествование повседневного общения. Такого рода повествования включают и описание, но истол­кование и аргументация также заслуживают изучения.

Наконец, необходимо повторить, что большая часть фраз, которыми обмениваются в обычном разговоре по­вседневной жизни, стереотипна и строго обусловлена нашим особым строем культуры. Это нечто вроде в общих чертах предписанного нам ритуала, когда вы говорите пример­но то, что ваш собеседник ожидает от вас услышать^[65]. Как только начинается разговор, сразу все высказываемое становится определением того, что ожидают услышать дальше. То, что вы говорите, устанавливает определенные пределы для вашего собеседника и оставляет только срав­нительно ограниченные возможности для ряда наиболее вероятных ответов. Такого рода вещи — один из аспектов того, что я назвал контекстуальным исключением. Есть некая позитивная сила в том, что говорится в данной ситу­ации, но есть и отрицательная сила исключения, действую­щая как по отношению к событиям и обстоятельствам этой ситуации, так и по отношению к словам, обозначающим, естественно, события этой ситуации. Ни лингвисты, ни пси­хологи не начали еще изучения разговорного языка, а ведь именно здесь лежит путь к лучшему пониманию существа языка и механизма его действия.

На гораздо более широкой основе зиждется изучение диалектов и языков, присущих культурной «элите» или другим особым социальным группам, а именно — средне­вековой латыни, английского как «международного язы­ка», суахили, классического арабского, а также языков, служащих каналами или средствами культурных контак­тов — французского языка в Египте, английского и рус­ского в Азии.

Раньше в работах, подобных этой, было слишком много туманных рассуждений о «влияниях» и мало точного иссле­дования реальных механизмов и каналов, благодаря кото­рым осуществляются культурные контакты и «движения». Кто творцы культуры? Кто «носители» данной культурной традиции, данного произношения слова, диалекта или фор­мы речи? Снижается или растет число этих «носителей» и почему? Что представляет собой механизм передачи от «носителя» к «носителю»? Где данная особенность культуры или языка сохранилась лучше всего и почему?

Проблема перевода также относится к семантике, но она слишком обширна и затронуть ее здесь не представ­ляется возможным. Данное выше обозрение широкой об­ласти общей семантики имело целью описать несколько необычный общефилософский взгляд на речь, отличный от всего, на чем основывалась лингвистика до сих пор. Я убежден в том, что в лингвистической науке в настоящее время необходимо взглянуть по-новому на обширное поле жизни вместе с учеными, наблюдающими тот же самый ландшафт из соседних окон. Новая философия, новое ми­ровоззрение означают переоценку ценностей в науке, но вовсе не обязательно предопределяют противоречие с прежней оценкой.

Метод, который я здесь описал,— скорее практический, чем теоретический анализ значения. Он может быть опре­делен в качестве последовательной контекстуализации фактов нашей жизни, в качестве контекста в контексте, каждый из которых является функцией, органом более обширного контекста, а все контексты находят свое место в общем контексте культуры. Наш метод поможет обойти многие трудности, возникающие при рассмотрении значе­ния в качестве мысленной связи или исторического про* цесса.

В настоящее время мы уже привыкли к разделению значения на функции. Термин «значение», таким образом, мы употребляем по отношению к целому комплексу функ­ций, которыми может обладать языковая форма. Главными компонентами всего комплекса значения являются фоне­тическая функция, названная мной «второстепенной» функцией, основные функции — лексическая, морфологи­ческая и синтаксическая (подчиненная реорганизованной грамматической системе) и функция точного определения контекста ситуации или типичного контекста ситуации— область семантики.

У многих, кто знакомые работами современных амери­канских лингвистов и их дискуссиями, сложилось впечат­ление, что эти лингвисты полностью отбрасывают «значе­ние» \ Характерны, например, такие высказывания: «Некоторые из ведущих лингвистов, особенно в Амери­ке, считают возможным изгнать из научного языкознания изучение того, что они называют «значением», умышленно исключая все, что относится по своей природе к мышлению, идеям, мыслям, умственному восприятию. «Ментализм» подвергается строгому запрету» ^[66].

Ч. Фриз

«В общем методологию современных американских дес­криптивных лингвистов можно охарактеризовать как по­пытку проводить анализ лингвистической структуры вне связи со значением»^[67].

Можно привести ряд цитат из работ современных аме­риканских лингвистов, по всей видимости, подтверждаю­щих, что эти ученые не только осуждают использование значения в лингвистическом анализе (о чем свидетельству­ет высказывание Кэррола), но даже отказываются вообще иметь дело со значением (как утверждает Фёрс). Иногда для доказательства того, что некоторые авторы якобы от­казываются принимать в расчет значение, приводятся сле­дующие цитаты:

«Ситуации, побуждающие людей использовать речь, включают все предметы мира и все, что в нем происходит. Для того чтобы дать научно точное определение значения для каждой формы языка, мы должны были бы обладать точными знаниями обо всем, что относится к миру говоря­щего. В действительности же границы человеческих зна­ний очень узки. Поэтому определение значений до сих пор является слабым местом в изучении языка и останется таковым до тех пор, пока человеческие знания не подни­мутся на более высокую ступень.

Можно подвергнуть анализу сигналы, но не те предме­ты, о которых сигнализируется. Это положение подтверж­дает тот принцип, что изучение языка надо начинать с изу­чения фонетической формы, а не со значения... значения же мог бы проанализировать или зарегистрировать в сис­тематическом порядке только наблюдатель, обладающий почти всеобъемлющими знаниями»^[68].

В подтверждение того, что некоторые лингвисты отри­цательно относятся к «использованию» значения в линг­вистическом анализе, приводятся цитаты вроде следую­щих:

«С теоретической точки зрения можно было бы постро­ить систему фонем какого-либо языка лишь на основе за­конов фонетики и дистрибуции, не прибегая к помощи зна­чения, учитывая и то, что в высказываниях данного языка в действительности встречаются не все возможные комби­нации фонем. В некоторых отношениях наш подход отли­чается от подхода Блумфилда, который за основной крите­рий принимает значение» ^[69].

«При современном состоянии морфемного анализа удоб­но использовать значение отрезков высказывания в качест­ве общего руководства и наиболее быстрого способа для идентификации морфем. Это особенно рекомендуется, ког­да исследователь имеет дело с языками более или менее ему известными, и давало до сих пор положительные резуль­таты в большинстве случаев морфемного анализа. Однако, когда мы сталкиваемся с языком, который нам малоизве­стен с лингвистической точки зрения, становится ясным, что значение вряд ли во многом сможет нам помочь. В этом случае становится очевидной теоретическая основа анали­за: она состоит в установлении повторяемости и дистрибу­ции моделей и последовательностей. Таким образом, ис­следователь должен постоянно помнить об этой теорети­ческой базе, а также знать, что его догадки о том, какие именно сочетания возможны в языке, являются в действи­тельности выводами, основанными на фактах дистрибу­ции»^[70].

«В исследовании, проводимом точными методами дес­криптивной лингвистики... значение можно использовать только эвристически, как источник догадок, а определяю­щие критерии приходится всегда выражать в терминах ди­стрибуции. В методике, изложенной в предшествующих главах, предлагается проводить исследование посредством дистрибуции в качестве альтернативы исследований, осу­ществляемых на основе изучения значения»^[71].

Кое-кто, кого причисляют к нашим лингвистам, так энергично осуждает «использование значения», что для многих языковедов-исследователей даже само слово зна­чение стало почти запретным.

С другой стороны, почти все, кто не принимает послед­них направлений в языкознании, полагают, что современ­ные методы полностью исключают всякое использование любого вида значения из лингвистического исследования, и кладут это в основу своих возражений и критики.

Иногда усиленно проводится взгляд, что это так назы­ваемое «отрицание значения» в работах американских линг­вистов идет от Леонарда Блумфилда. Такая точка зрения основана не на высказываниях самого Блумфилда о зна­чении (на что обычно не обращают внимания), а на тех за­ключениях, которые делаются из довольно поверхностного знакомства с высказываниями Блумфилда относительно ментализма и механицизма. Так, у него можно встретить следующие рассуждения:

«Механисты не могут выносить обоснованного сужде­ния о значении, так как они не учитывают некоторых фаз человеческих реакций.

Механист не может рассматривать этнологические ас­пекты значения, такие, как свойственные значению ассо­циации или связь с социальными уровнями.

Механистическое определение названия растения... не может... выйти за пределы определения, которое можно найти в справочнике по ботанике. Оно не может касать­ся аспектов значения, обусловленных этническими моментами».

Физикализм Блумфилда (механицизм, антиментализм), выраженный в его лингвистических работах, не представ­ляет собой ни универсальной философии, ни психологиче­ской системы, но лишь, как он неоднократно настойчиво повторял, метод научной описательной констатации.

«Индивидуум может базироваться на чисто практиче­ском, художественном, религиозном или научном восприя­тии мира, и тот аспект, который он принимает за основной, будет генерализироваться и включать в себя все остальные. Выбор на современной ступени нашего знания можно сде­лать лишь при помощи веры, и с этим нельзя смешивать проблему ментализма. Автор настоящей работы твердо уве­рен, что научное описание мира, если оно чего-либо стоит, не требует никаких менталистических терминов, так как пробел, который эти термины призваны перекрыть, суще­ствует лишь постольку, поскольку со счетов сбрасывается язык»^[72].

Блумфилд энергично возражал против использования менталистической терминологии (такой, как понятие, идея и т. д.) при трактовке лингвистического материала и полагал, что истинно научное описание возможно только в терминах физики^[73].

Однако его попытки выразить определение в терминах физики, а не менталистики, не дают оснований для заклю­чения, что он «игнорирует значение» или «не принимает его в расчет». Как он, так и его последователи указывали, что значение необходимо использовать в языковом анализе при ненаучном исследовании. Вместе с тем и он, и многие его последователи постоянно утверждают, что значение нельзя полностью игнорировать. Можно привести огромное коли­чество соответствующих цитат из его книги «Язык»: «Человек производит различные голосовые звуки и использует их различие; под влиянием определенных сти­мулов он производит определенные типы речевых звуков, а у слушающих эти звуки возникает соответствующая ре­акция. Короче говоря, в человеческой речи различные зву­ки имеют различное значение. Изучать соответствие меж­ду определенными звуками и определенными значениями — значит изучить язык» (27).

«Изучение значащих звуков речи образует фонологию или практическую фонетику. Фонология включает рас­смотрение значения» (28).

«Только два вида лингвистических записей научно реле­вантны. Один тип — механическая запись всех акустиче­ских признаков, производимая в фонетической лаборато­рии. Другой тип — фонемная запись без учета признаков, которые не являются различительными в языке. До тех пор пока акустика не достигнет значительно более высокого уровня, чем нынешний, для любого изучения языка можно использовать лишь последний тип записей, при ко­тором учитывается значение того, о чем говорится» (85).

«Важно помнить, что практическая фонетика и фоно­логия предполагают знание значения: не зная значения, мы не могли бы установить признаки фонем» (137).

«Только таким путем надлежащий анализ (т. е. такой, который принимает в расчет значение) позволяет устано­вить предельные составляющие морфемы» (161).

К этим цитатам можно добавить отрывок из письма Блумфилда от 29/1 1945 г. к одному из моих друзей:

«Как ни грустно это слышать, но многие утверждают, что я, вернее, целая группа лингвистов, к которым при­надлежу и я, не обращают внимания на значение или пре­небрегают им, или даже, что мы изучаем язык без значе­ния, просто как совокупность звуков, лишенных смысла. Это — вопрос, имеющий далеко не частное значение. Такие заявления, если их не пресечь, могут серьезно повредить дальнейшему развитию языкознания, так как создается вымышленное противопоставление ученых, учитывающих значение, и ученых, которые пренебрегают им или его иг­норируют. Последних, насколько я знаю, вообще не суще­ствует».

По Блумфилду, серьезное изучение человеческого язы­ка не должно и не может игнорировать «значение». В дан­ной работе я также защищаю тезис, что на всех уровнях лингвистического анализа определенные типы и признаки значения являются необходимыми элементами используе­мого метода. Однако я вовсе не имею в виду обычное ис­пользование значения как основы для анализа и классифи­кации или для определения содержания лингвистического и дескриптивного описания, хотя подобные устремления были характерны для лингвистики со времен греков. Во­прос заключается вовсе не в противопоставлении полного отрицания значения любому и всяческому использованию его.

Вместе со многими другими языковедами я полагаю, что известное применение значения в некоторых специфиче­ских процессах лингвистического анализа и в дескриптив­ных определениях не является научным, т. е. не дает удов­летворительных, поддающихся проверке и полезных ре­зультатов. Чем больше работаешь с записями живой речи, тем менее возможным становится описание, например, осо­бенностей предложения в терминах его смыслового содер­жания. Характерные черты, отличающие выражения, функционирующие самостоятельно как отдельные выска­зывания, от выражений, функционирующих лишь как части больших единиц, зависят не от содержания, или значения, а лишь от формы, различающейся от языка к языку. Определяя «субъект» и «объект» или «части речи» и «отрицание», мы не нашли удовлетворительного подхода к этим вопросам, используя лишь критерий содержания значения. Только после того, как мы смогли обнаружить и описать противопоставленные формальные характерис­тики, появилась возможность понять грамматические структуры и предугадать их появление в речи. Правда, структуры сигнализируют об известных значениях, и эти значения должны быть описаны. Но значения не могут служить успешной идентификации и различению струк­тур. Каждая структура не только сигнализирует обычно о нескольких различных значениях, но, что важнее в со­временном английском языке, пожалуй, нет структурного значения, которое не сигнализировалось бы рядом различ­ных структур^[74].

Эти возражения против определенного применения значения, как уже было сказано, ни в коей мере не обоз­начают полного отказа от всякого использования значения в лингвистическом анализе. Некоторые типы и степени значения постоянно и неизбежно входят в состав приемов, которыми мы оперируем. А поскольку это так, для полной ясности и понимания, а также для более строгого соблю­дения процедуры анализа на каждом уровне представля­ется необходимым изложить возможно полнее, какие имен­но типы значений и как используются нами в процессе анализа^[75].

Какую же именно часть лингвистического анализа мож­но проводить, абсолютно не прибегая ни к какому типу или виду значения? Некоторые значения кажутся чрезвычайно существенными для самого первого этапа работы — выбо­ра материала исследования и описания. Должна быть установлена какая-то «система значений», в пределах кото­рой и будет проводиться исследование. Нужно знать или принять за исходное: а) что последовательности звуков, которые будут подвергнуты анализу, являются реальными языковыми высказываниями (и притом одного и того же языка, а не многих — двенадцати или ста языков); б) кое- что о пределах возможностей языкового поведения чело­века и о значении известных технических средств и прие­мов работы по языковому анализу; в) практически владеть каким-нибудь языком (обычно не языком исследований), через посредство которого можно было бы познавать и фик­сировать процессы и результаты анализа. (Часто возника­ет много трудностей в связи с тем, что язык, на котором производится описание и фиксация анализа, значительно отличается по сферам значений и способу классификации опыта от анализируемого языка.)

Мы исходим, например, из того, что все языки обладают каким-то типом значащих единиц — морфемами; что все языки имеют пучки контрастирующих звуков, которые разделяют, выделяют или идентифицируют эти морфемы;

что лексические единицы обычно обладают какими-то про­тивопоставляемыми формальными признаками, которые да­ют возможность классифицировать их по структурно-функ­циональным единствам; что для всех языков характерно формальное расположение какого-то типа таких структур­но-функциональных единств по контрастным моделям, ко­торые являются сигналами определенных признаков зна­чения; что число лингвистически значащих моделей рас­положения структур ограниченно, значительно меньше, чем общее количество морфем.

Итак, лингвистический анализ следует начинать, рас­полагая знанием большого количества «значений». Следо­вательно, никто и не говорит о том, что в лингвистическом анализе можно обойтись без значения; вопрос ставится иначе: можно ли проводить надежный и полезный анализ, не обладая некоторым знанием или не прибегая к провер­ке (например, через посредство информанта) значения язы­ковых форм, которые подвергаются анализу.

В связи с этим вопросом необходимо различать с воз­можной точностью отдельные типы значений. Мы не будем останавливаться на огромном разнообразии значений, при­писываемых самому слову «meaning» («значение»)^[76], хотя эта многозначность часто служит препятствием* для плодо­творности дискуссий. Достаточно нескольких цитат для иллюстрации указанной многозначности: «Значение любо­го предложения сводится к тому, что имеет в виду говоря­щий, когда он хочет, чтобы его понял слушающий»^[77].

«Под значением предложения (proposition) я имею в виду... те идеи, которые возникают в голове при его произ­несении»^[78].

«То, что мы называем значением предложения (proposi­tion), охватывает все безусловно очевидные выводы, кото­рые можно из него сделать»^[79].

«Значение — это отношение между двумя ассоцииро­ванными идеями, одна из которых, бесспорно, интереснее другой»^[80].

«Указать ситуацию, в которой можно проверить истин­ность (верифицировать) предложения (proposition),— зна­чит указать на то, что означает данное предложение»^[81].

«Значение чего-либо тождественно тем предположениям, которые оно вызывает»^[82].

«Значение — это факт рединтегративной (восстанавли­вающей цельность) последовательности — появление то­тальной реакции на частный стимул»^[83].

«Слово meaning «значение» установилось в философии, так как в нем удобно сочетается как reason «разум», так и value «ценность»^[84].

«Значение известной нерегулярности движения луны можно найти в замедленном движении земли вокруг своей оси»^[85].

«„Meaning" означает любую или все фазы процесса обо­значения (использование знака, истолкователь, факт обо­значения, сигнификация) и часто предполагает также про­цессы умственной деятельности и оценки»^[86].

«Итак, мы приходим к заключению, что «значение» практически включает в себя все. Мы видим значения, ког­да мы смотрим, думаем значениями, когда мыслим, выража­ем свои поступки в терминах значения, когда действуем; очевидно, мы не сознаем ничего, кроме значений»^{2 3}.

Таким образом, в английском языке слово «meaning» покрывает огромное содержание. В английском употреб­лении слово «meaning» обозначает такие различные вещи, как «указание имени», «созначение символа», «подразуме­вание понятия», «нейро-мышечные и эндокринные реак­ции, вызываемые чем-либо», «положение любого члена в системе», «практическое следствие чего-либо», «то, на что ссылается истолкователь символа», «то, на что должен бы сослаться истолкователь символа», «то, на что использовав­шее символ лицо хочет натолкнуть истолкователя символа», «любой предмет сознательного восприятия». Это разнооб­разие определений возникает из попыток описать специфи­ческое содержание ситуаций, в которых появляется слово «meaning». Еще более сложные и противоречивые резуль­таты дала попытка классифицировать и определить различ­ные типы значений в терминах, раскрывающих значение высказываний вообще. Часто эти различные «значения» группируются по двум общим рубрикам: 1) тип значения познавательный — научный, описательный, репрезентатив­ный, референтный, денотивный; 2) тип значения непознава­тельный — эмотивный, экспрессивный^[87].

Цитата, приводимая ниже, подводит итоги частичного анализа высказываний в терминах содержания «значе­ния»:

«Таким образом, в случае известных типов указатель­ных, вопросительных, повелительных и желательных предложений -высказываний... оказывается возможным выделить ряд факторов, каждый из которых можно на­звать значением или частью значения этого высказывания. Ими являются: 1) первичное понятийное содержание, ко­торое символизируется, т. е. представляется или вызыва­ется; 2) выраженное и вызванное наличное в предложении отношение к нему; *3) представленное и вызванное вторич­ное понятийное содержание, 4) представленные и вызван­ные наличные в предложении отношения к нему; 5) выра­женные в предложении эмоции и волеизъявительные отно­шения; 6) эмоциональный тон; 7) проявленные эмоции и отношения; 8) другие типы воздействия; 9) цель»^[88].

Оставим в стороне классификацию и описание различ­ных типов значений в терминах содержания значения, а перейдем к классификации, основанной на типах сигналов, которыми пользуется язык при выполнении своих соци­альных функций. Нас интересует здесь только язык, так как он служит связью между двумя нервными системами. Это применение языка ни в коей мере не ограничивается сообщением знаний, оно имеет отношение ко всем способам, с помощью которых общаются члены одной языковой груп­пы друг с другом. Хорошо известная диаграмма (с неболь­шим изменением) может послужить упрощенной схемой того, как автор настоящей работы употребляет слово «mea­ning» в применении к языковому содержанию. Эта диаграм­ма ни в коем случае не имеет в виду никакой психологиче­ской теории.

Индивид А Индивид В

S---------------------- > г............................... s---------------------- > R

Эффективное поле Производимые Воспринимаемые Практическая стимула звуки звуки реакция

у

Конкретный речевой акт, который становится эффективным стимулом для В через язык

Речевой акт состоит как из «г» — последовательности звуковых волн, производимых индивидом А, так и из «s»— последовательности звуковых волн, слышимых индивидом В. В широком смысле слова никогда не бывает и не может быть точного повторения конкретной последовательности звуковых волн, производимых или воспринимаемых. Точ­ные измерения и тщательные записи всегда обнаруживают некоторое отличие. Однако в языковом коллективе два или более высказываний, различных с физической точки зре­ния, могут совпасть в одной и той же функциональной мо­дели, и, таким образом, в функциональном отношении они будут «теми же». Тогда материал, составляющий язык, дол­жен быть^[89] не чем иным, как повторяющимся тождеством («тем же») речевых актов. Однако сумма речевых актов всего коллектива еще не составляет его языка. Последова­тельности речевых звуков становятся материалом языка только тогда, когда они воспринимаются и узнаются^[90] как повторяющиеся модели, когда они соотносятся с повторя­ющимися практическими ситуациями в жизненном опыте человека и таким образом становятся средством вызова предвидимой реакции.

Формула, представленная на стр. 109 в виде схемы, поз­воляет обратить внимание на три стороны значения в язы­ке: прежде всего на узнавание последовательности речевых звуков как соответствующей определенной модели повто­ряющегося тождества (sames). Затем на узнавание повторя­ющихся тождеств-признаков ситуаций-стимулов, в связи с которыми возникают эти тождества речевых звуков. И, наконец, на узнавание повторяющихся тождеств при­знаков практических реакций, вызываемых этими тождест­вами речевых звуков. Язык, таким образом, является сис­темой повторяющихся последовательностей или моделей тождеств речевых звуков, которые находятся в корреля­ции с повторяющимися тождествами признаков ситуаций- стимулов и которые вызывают повторяющиеся тождества признаков реакций^[91].

В общем для лингвиста^[92] «значения» высказывания со­стоят в корреляции регулярно повторяющихся тождеств признаков ситуаций-стимулов и регулярно возникающих повторяющихся тождеств признаков реакций^[93].

Эти значения связаны с определенными моделями пов­торяющихся тождеств речевых звуков. Иначе говоря, оп­ределенные модели повторяющихся звуковых последова­тельностей являются сигналами значений. Значения мож­но разделить на различные виды или слои в соответствии с различными уровнями моделей в повторяющихся звуко­вых последовательностях, которые осуществляют сигнали­зацию. Высказывания, таким образом, будут иметь по мень­шей мере следующие типы или «модусы» значений.

а) Существует автоматическое узнавание повторяющих­ся тождеств, которые образуют лексические единицы. Лексические единицы, отобранные для конкретного вы­сказывания, отличаются от других, которые могли бы быть отобраны четкими моделями контрастов звуковых последо­вательностей. Конкретные лексические единицы опреде­ляют и сигнализируют определенный слой значения вы­сказывания и таким образом делают возможным его узна­вание. Это узнавание включает как идентификацию самой единицы по ее контрастирующей форме, так и ситуацию и признаки реакции, с которой соотносится эта форма в язы­ковом коллективе. Если ударение и интонация остаются неизменными, так же как и социально-культурная ситуа­ция, значение высказывания The point of this pen is bent over отличается от всех нижеследующих лишь постольку, поскольку различаются лексические единицы: The point of this pin is bent over; The cover of this pan is bent over; The top of that pen was sent over. Каждый из выделяемых слоев значений, о которых сигнализируют наши высказы­вания, является таким образом лексическим значением.

Необходимо отметить также еще один признак лекси­ческого значения. Кроме узнавания форм самой лексиче­ской единицы, идентифицируемой при помощи противопо­ставительных моделей звуковых последовательностей, су­ществует также автоматическое (а иногда более сознатель­ное) узнавание дистрибуции каждой лексической единицы посредством «набора» других лексических единиц, по мере того, как они появляются в единице законченного выска­зывания^[94]. Наряду с «формальным членителем» существу­ет и «лексический членитель». Узнавание конкретного на­бора, в котором появляется данная лексическая единица, и стимулирует выбор определенного «смысла», в котором следует понимать^[95] эту единицу, то есть определенные признаки «стимулов реакций» для данного высказывания.

б) Кроме этого слоя лексического значения, существу­ет автоматическое узнавание противопоставительных мо­делей расположения, в которых появляются лексические единицы^[96]. Эти противопоставительные модели располо­жения регулярно соотносятся и таким образом служат сигналом второго слоя значения — структурных значений. Различие в значениях предложений, приводимых ниже, за­висит исключительно от противопоставительных призна­ков расположения, при условии, что ударение и интонация, так же как социально-культурная ситуация, остаются не­изменными: There is a book on the table «На столе книга»; Is there a book on the table? «Есть ли книга на столе?». Структурные значения никак нельзя свести к туманным вопросам так называемого «контекста». Они резко очерче­ны, и сигналами их является сложная система противопо­ставительных моделей.

Лексическое значение и структурное значение состав­ляют лингвистическое значение наших высказываний. Лингвистическое значение таким образом состоит из лек­сических значений в пределах структурных значений — т. е. из признаков «стимула реакции», которые сопровож­дают противопоставительное структурное расположение лексических единиц.

Но лингвистическое значение представляет собой лишь часть общего значения наших высказываний. Помимо регу­лярно повторяющихся реакций на лексические единицы и структурные расположения, во всем языковом коллекти­ве существуют еще повторяющиеся реакции на конкретные высказывания или последовательности высказываний как целое. Простое высказывание Рип ван Уинкля: «Я бедный тихий человек, уроженец этого места и честный слуга коро­ля, да поможет ему бог!» — чуть ли не вызвало скандала, конечно, не из-за лингвистического значения, о котором сигнализировали лексические единицы и структуры, но потому, что это конкретное высказывание как целое в то время, после революции, было воспринято окружающими как высказывание открытого врага нового правительства. Утверждение «Бил Смит проплыл 100 ярдов за 45 секунд» имеет не только лингвистическое значение, связанное с лексическими единицами и структурами, но также и зна­чение конкретного высказывания как целого — то, что данный человек достиг нового мирового рекорда. Настой­чивое заявление капризного ребенка, что он хочет есть, когда ему пора ложиться спать, часто означает для его матери, что он просто не хочет идти спать. Подобные «зна­чения» я называю «социально-культурными»^[97]. Лингвис­тическое значение без социально-культурного значения составляет то, что называется «чистым вербализмом». Та­ким образом, высказывания языка, практически функцио­нирующие в обществе, обладают как лингвистическим, так и социально-культурным значением.

В общем значения высказываний связаны с формаль­ными моделями как с символами^[98]. Что же касается линг­вистических значений, то изучение их следует строить, исходя из принципа, что все их сигналы — формальные признаки, которые можно описать в физических терминах формы, расположения и дистрибуции. С моей точки зре­ния, задача лингвиста заключается в том, чтобы обнару­жить, испытать и описать внутри системы, в которой они функционируют, формальные признаки высказываний, используемых в качестве сигналов значений, а именно: 1) противопоставительные признаки, составляющие повто­ряющиеся тождества форм лексических единиц — пучки противопоставительных звуковых признаков, при помощи которых идентифицируются морфемы; 2) противопостави­тельные приметы, посредством которых могут идентифици­роваться группы морфем, имеющие структурное функцио­нирование; 3) противопоставительные модели, которые со­ставляют повторяющиеся тождества структурных располо­жений, в пределах которых эти структурно-функциониру- ющие классы морфем действуют. При описании результа­тов такого анализа необходимо привлекать лишь те физи­ческие термины формы, расположения и дистрибуции, ко­торые поддаются проверке. Если описание отклоняется от таких формальных категорий, проблема не сможет быть решена.

Для того чтобы установить, какие формальные приз­наки могут служить лингвистическими сигналами, следует пользоваться любыми источниками наших суждений от­носительно природы материалов, обладающих значением. Чем больше мы знаем о различных свойствах языков вооб­ще и о процессах, отмечавших историю языков, тем богаче и точнее будут наши суждения. Чем меньше мы знаем о язы­ке, тем чаще в наших исследованиях мы будем заходить в тупик или находиться в плену у предрассудков прошлого.

Однако при проверке этих суждений и установлении правильности наших взглядов на точные формальные признаки, обладающие значением, необходимо проявлять всю строгость, присущую научному исследованию. Наибо­лее существенным вопросом является правильность про­цедуры, посредством которой мы применяем технику дис­трибуции и подстановки. Необходимо выработать совершен­но строгие приемы выявления «тождества» обрамления и «тождества» фокуса, а также и то, что составляет «разли­чие» в каждом отдельном случае.

При выполнении этих задач кажется вполне законным и оправданным использовать отдельные виды «значений» вну­три высказываний: 1) При проверке противопоставитель­ных черт, которые составляют повторяющиеся тождества лексических форм, необходимо проверять и лексическое значение, чтобы установить, являются ли формы, различа­ющиеся звуковыми признаками, «одинаковыми» или «раз­ными» для данного языка^[99]. 2) Проверяя противопостави­тельные модели, которые составляют повторяющиеся тож­дества структурных расположений, необходимо контро­лировать структурное значение, чтобы выяснить, являют­ся ли конкретные варианты заменимыми при сохранении «того же» расположения в языке или такое изменение дела­ет и расположение «другим». Нужно помнить, что лексиче­ское значение не может служить средством проверки струк­турных расположений.

Социально-культурное значение, связанное с конкрет­ным высказыванием как целым или с последовательностью высказываний, по-видимому, не входит в схему проверки лексических или структурных форм. Хотя для различных аспектов лингвистического анализа проверка определен­ных типов значения бывает существенной, однако ненауч­но использовать значение в качестве общего принципа анализа, когда понимание нами значения удерживает от того, чтобы отыскивать точные формальные сигналы, кото­рые передают это значение.