О РУССКОМ ФОЛЬКЛОРЕ
Страсть к собиранию пословиц владела мной с тех самых пор, как я научился выводить буквы. Я с рвением заполнял ими пустые календарные страницы. Беседы со специалистами по детской психологии, Шарлоттой Бюхлер и Розой Кац, только усилили мое убеждение в том, что такие инфантильные наклонности никогда не случайны в своем выборе и никогда не проходят без последствий для позднейшего развития.
Пословица принадлежит одновременно и к повседневной речи, и к словесному искусству. Можно в совершенстве знать синтаксические и морфологические правила русского языка, так же как и его словарь, и тем не менее оказаться озадаченным предложением — Семеро проехали на одном колесе — если, конечно, слушатель заранее не знает смысла пословицы — «Пустое любопытство должно оставаться неудовлетворенным». Тождество первого и последнего слога —сe— в приведенной последовательности (Семеро***колесе), так же как и соответствие между обеими заударными двусложными группами в конце двух начальных слов (Семеро проехали) и предударными двусложными группами двух последних единиц (на одном колесe) превращает эту четырех словную группу в симметричное дихотомическое образование из двух бинарных частей. Таким образом, пословица — это наибольшая кодированная единица, возникающая в речи и, одновременно, самое короткое поэтическое сочинение. Относительность построения пословицы сжато выражена в присказке: Пень не околица, одна речь не пословица. Шестилетний мальчик, завороженный этими переходными формами между языком и поэзией, был обречен оставаться на распутье между лингвистикой и поэтикой.Каждый говорящий прекрасно понимает, что любая пословица, которую он употребляет, — это речь, цитируемая внутри речи, и часто использует голосовые средства для того, чтобы эти цитаты выделить. Они воспроизводятся дословно, но отличаются от других цитат тем, что не имеют автора, к которому бы относились.
Таким образом, в каждом, кто использует пословицы, развивается интуитивное чувство устной традиции, имеющее осо-
i Написано в Кембридже. Mass., для журнала Arc 60 (1975), посвященного Якобсону. [Перевод К. Голубович]
97
бую природу, и в своем дискурсе он обращается с этими готовыми формулами как со своей личной собственностью; точно так же члены речевого сообщества поступают с любым элементом данного речевого кода. Можно вспомнить вступительный параграф эссе Велимира Хлебникова О пользе изучения волшебных сказок: «Это не раз случалось, что будущее зрелой поры в слабых намеках открыто молодости».1
На бедного Макара все шишки валятся — эта пословица навсегда поразила мое детское воображение. Таинственный Макар возникает как эпический герой in nuce: склоняешься к тому, чтобы интерпретировать эту поговорку как заключительную отсылку к какой-то предполагаемой, но пропущенной истории, и во многих фольклорных образцах пословица часто является морализирующим посылом самого рассказа. Или. наоборот, пословица кажется зерном самого вымысла. Желание Толстого придумать истории «на пословицы» — яркое выражение этого отношения. Пословица может закрывать или открывать действительное или вымышленное повествование, не бывший, но вполне возможный эпос, согласно лаконичному утверждению Юрия Олеши, но в любом случае в двух этих видах словесного искусства обнаруживается тесная взаимосвязь, и исторические связи между их формами вполне естественны (см. стр. 458 f., 461).
Несмотря на то, что от начала моей «полевой работы», меня отделяет много лет, детское беспокойство о Макаре никогда не покидало меня. Я часто мог бормотать кара Макара или выкрикивать поговорку, посвященную тому же герою: куда Макар телят не гонял — с нечаянным тяжело падающим ударением на четыре его оксютона. Почему этот несчастный парень должен был скитаться по миру? Тройной провербиальный перевертыш Макар да кошка, комар да мошка не помог разрушить моей зачарованности, несмотря на впечатляющее обратимое чередование к и м в обеих фразах.
Если пословицы рождают эпические ассоциации, противоположный переход от эпической речи к гномическим формулам не менее плодотворен. Дети усердно практиковали свойственное русскому искусству вкрапления в дискурс провербиальных изречений, и таким образом, учились соотносить свой индивидуальный опыт с установленными максимами: по сути своей пословицы — нельзя не согласиться с Lidov'a prislov'I s logich'eho blediska (Прага, 1956) — это парадигматические логические пропозиции. Однако пословицы являлись
1 См. Собр. произведений Велимира Хлебникова, 1928-1933 т. V. стр. 196.
98
только одним из механизмов, знакомивших нас с устной поэзией.
Увлеченность фольклором все возрастила, не переставая держать нас, московских детей, во власти своих чар, даря странные вокабулы, темные, неясные мотивы, загадочные, бросавшие нам вызов аллюзии.
В парке Чистые Пруды детишки продолжали водить хороводы под старинные песни, играть в традиционные народные игры, скандировать считалки: Ты не бойся тивуна, Тивун тебе не судья. Однако кто был тивун?. Никто из игроков не смог бы ответить. Древнерусское тивун, или тиун ('слуга'), заимствованное из древне-норвежского pj’onn ('слуга'), является, как не раз отмечали исследователи народного творчества, одним из тех архаизмов, которые, с неясным и неопределенным значением, вошли в считалки вместе с причудливыми словосочетаниями и многими преобразованными варваризмами. Этот фантасмагорический словарь, колеблющийся между смыслом и бессмыслицей, был неразрывно связан с особой образной формой и роскошной звуковой текстурой считалок, что делало их в течение ранних моих лет прекрасным предисловием к позднейшему поэтическому поиску заумного языка. В своем тщательном описании и собрании «игровых прелюдий» — Русский фольклор, I: Игровые прелюдии (Иркутск, 1930) — Г.С. Виноградов внимательно рассмотрел содержащиеся в них бессмысленные слова и признал главную сущность считалок в магической жеребьевке, на что указывают и их диалектные обозначения, гадалка и ворожитка.
Виноградов отсылает к Арефьеву, енисейскому этнографу, знакомому с искусством шаманов, открывшему, что, используя совершенно загадочные слова и выражения, дети хотят придать более таинственный и сверхъестественный характер своему счету и «употребить своего рода шаманизм». Эти соображения заставили Виноградова увязать игровые прелюдии с воплощениями, обожествлением и предсказаниями.Мне довелось прочитать исследование Александра Блока Поэзия заговоров и заклинаний (1908), вскоре после того, как оно было опубликовано, и я был изумлен и обрадован тем, как резко это исследование порывало с представлениями, которым нас обучали в наших учебниках по устной литературе. Оно содержало прекрасный пример «странных волшебных песен», полных непонятных слов и исполняемых для защиты от русалок:
Ау, Ау / шиксАрдА кАвдА! //
шивдА, внозА, / миттА, миногАм, ///
99
кАлАнди, инди, / йАкутАшмА битАш, //
окутоми / нуффАн, зидимА ///
и захватывающих своим настойчивым повторением звука а (здесь написанное с большой буквы), своими дважды, даже трижды гипнотически повторяемыми звуковыми последовательностями (зд. выделенными курсивом; и жестким разделением четверостишия на двустишия, строфы, полустишия и двучлены, взаимосвязанные двойными двугласными ассонансами, сначала внутри полустиший начального стиха, затем между полустишиями второго стиха и затем внутри стихов второго двустишия, в то время как все четыре стиха связанны на концах воедино гласным А: ау — ау / аа — аА // иа оа / — иа оА /// ****iA // — ***ии / ***иА // ***ии/ ***иА ///. Эта согласованность усилена четверным повтором одного из этих ассонирующих гласных — второго на протяжении второго стиха (четыре а) и первого на протяжении начального стиха (четыре а) и последнего двустишия (четыре и) Четверостишие проявляет сжимающуюся изосиллабическую тенденцию : 4/5 // 4/5 /// 3/6 // 5/5 ////. Каждое двустишие заканчивается полустишием 2+3, более того, содержит одно инвертированное двустишие 3+2. В первом двустишии каждый стих имеет одно полустишие из двух силлабических двучленов 2+2, тогда как в каждом стихе второго двустишия одно полустишие начинает с тетрасиллабического двучлена.
Таким образом, каждый из четырех образцов представлен в четверостишии двумя полустишиями. Эта кристальная магическая формула заставила меня перейти от собирания и толкования детского фольклора к длительному изысканию и исследованию опубликованных русских заклинании, особенно заумных речевых заговоров. Накануне 1914 г. я поделился содержанием своих выписок с поэтом Велимиром Хлебниковым и в ответ получил его последнюю брошюру Ряв с посвящением: «В Хлебников. Установившему родство с солнцевыми девами и Лысой горой Роману Якобсону в знак будущих Сеч.» В своей драматической поэме Ночь в Галиции Хлебников немедленно использовал мою маленькую подборку, в особенности «Песню ведьм с Лысой горы» из Сказаний русского народа И.Сахарова, с причудливой ремаркой «Русалки поют по учебнику Сахарова, который держат в руках». Пять лет спустя, когда мы, готовя публикацию, продумывали его собрание сочинений, Хлебников вспомнил ту же самую подборку образцов заговоров и написал в своей посмертно опубликованной заметке: «Заклинания являются как бы заумным языком внутри народ-
100
ного слова. Этим словам приписывается наибольшая власть над человеком, чары ворожбы».2
В то же время другой тип чистой неологизации в устной русской поэзии (наречия, на которых говорят во время хлыстовских экстатических ритуалов) — сосредоточил мое внимание на внутренней структуре этих заклинаний, их семантической интерпретации самими говорящими и тех чертах, которые разделяют между собою заумные высказывания различных «пророков», относящиеся, таким образом, к общему коду. Московские архивы Министерства юстиции сохранили записки специального комитета, который занимался деятельностью сектантов в середине восемнадцатого века. Согласно описаниям, данным в этих документах (Описание документов и бумаг, хранящихся в Моск. Архиве Министерства Юстиции, VI), найденным мной в Румянцевской библиотеке, петербуржский наставник хлыстов, Иван Чуркин, учил верующих, кружась на месте, произносить следующую фразу. Киндра фендра киравека.
Достаточно даже поверхностного знакомства с начатками фонетики, чтобы увидеть строгую избирательность и повторяемость используемых звуков и обнаружить, что все четыре нечетных звука этой последовательности содержат переднюю гласную, тогда как безударное а фигурирует в качестве гласной среди четырех четных звуков. Все три внутренних а в этой формуле, заполняющие второй слог трех его членов, вводятся звуком р. а первым двум — ра — предшествует один и тот же пучок нд. Из четырех нечетных передних гласных первый и третий — это и с предшествующим согласным к. тогда как второй и четвертый — е с предшествующим губным фрикативным, сначала фе, затем ве.Документы вышеупомянутого комитета содержат два других примера глоссолалии, записанных у двух других ересиархов. Я был поражен их сходством. Первые два «слова» заклинания, записанные в 1747 г. у московского торговца Сергея Осипова — рентре фенте -- соответствуют словам текста Чуркина по количеству слогов (2+2). теми же пучками и тем же числом идентичных согласных (кроме глухоты дентального взрыва и отсутствия к). В глоссолалии московского монаха Варлаама Шишкова, допрошенного под пыткой в 1748 г., тоже возникает несколько аналогий; в особенности восклицание натруфунтру. переводимое этим эзотерическим учителем как «будь боязлив, человек, перед молитвой», полностью соответствует консонантому строению процитированной фразе, принадлежащей Осипову. Определение сектантами дара к наречиям как говорения ино-
2 См. там же.
101
странными языками легко находит свое оправдание в употреблении всеми тремя говорившими таких откровенно чуждых для русского языка черт, как согласная ф и пучки ндр или нтр. «Стабильность поэтических приемов и обозначений» в словесном искусстве хлыстов и традиционный характер их импровизаций, наблюдаемый издателем московских документов В.В. Нечаевым, может быть также расширен и до глоссолалии.
Способный и эксцентричный крестьянин — умелый ремесленник и преданный сектант — жил в деревне Захаровка Белевского района Тульской области, где я и встретил его, оставаясь на летних каникулах с семьей моего друга Владимира Жебровского. В начале 1914 г. сестра последнего, Ольга, в поисках мастерового зашла в его избу и увидела его сидящим на полу и тщательно гладящим кошку по спине: «Что вы делаете?» — «Купюру по фендре глажу» — ответил он. Этот переданный мне ответ удивил меня и, поскольку заклинание Чуркина было еще свежо в моей памяти, я попросил Ольгу спросить мужика, что такое киравека. «Киравека — слово старое, слово мудрое», — был его ответ. «А что это значит?» — «А пословицу знаешь? у бабы волос долог... Оно не твоего ума дело». Таким же образом экстатическая речь кружащихся пророков характеризовалась ими, согласно обзору Нечаева, как находящаяся вне их собственного разума (Я говорю не от своего ума).
В «странном языке» экстатических пророком обнаруживается не только яркая, по-настоящему ощутимая однородность, но так же и любопытное сходство с малопонятными «игровыми прелюдиями» или заклинаниями, в особенности же это проявляется в склонности к необычным фонемам, таким как ф и пучкам н плюс т или д без или с последующим р. «Если бессмыслица — это искусство, у него должны быть свои законы построения». Когда применяешь этот завет Элизабет Севелл к абстрактному фольклорному искусству, становится ясно, что структурные правила, лежащие в основе этих жеребьевок, колдовства и пророчеств так четки и прозрачны, что заставляют исследователя ожидать и находить явно более сложные, но все же аналогичные композиционные принципы в других, уже стратифицированных видах устной традиции — формах с взаимообменом между их внешним и внутренним уровнями.
Директор Лазаревского Института В.Ф. Миллер, настоящий знаток эпической традиции, был для всех нас живым олицетворением усердия и любви к фольклорной поэзии. Наши занятия русским языком и литературой начались под руководством В.B. Богданова, серьезного фольклориста и издателя весьма информа-
102
тивного журнала Этнографическое обозрение, и продолжились под руководством Нарского — вдохновенного и вдохновляющего преподавателя письменной и устной традиции, необычайно одаренного и глубоко ей преданного. Среди профессоров Московского университета любой специалист по славянским языкам и литературам был страстным знатоком устной поэзии; фольклору были посвящены специальные курсы и семинары, занимавшему важное место в общих курсах по русскому языку и литературе. Когда в 1915 г. факультетом был установлен премия им. Ф.И. Буслаева за студенческие работы, первой из предложенных была тема «Язык мезенских былин». Студенты и младшие университетские сотрудники активно участвовали в собраниях московских этнографических и фольклорных. В марте 1915 г. группа молодых студентов основала Московский Лингвистический кружок; нашей первоочередной задачей считалось исследование московского диалекта и фольклора и коллективное исследование стихов и языка былин, записанных, как утверждают, в XVIII в. Киршей Даниловым. Почти все организаторы кружка провели летние каникулы 1915 и 1916 гг. в лингвистических и фольклорных экспедициях. Исследование диалекта и устной традиции Верейского района Московской области стали целью совместного исследования, проводившегося в мае и июне 1915 г. П.Г.Богатыревым, Н.Ф.Яковлевым и мной. Мы встретили замечательных рассказчиков и записали около двухсот сказок, вместе с большим количеством песен, примет, пословиц, загадок, верований, ритуалов и обычаев. Народная традиция в городском районе и по соседству с ним оказалась гораздо более устойчивой, жизнеспособной и продуктивной, чем это обычно принято думать. Проект, представленный профессором Е.Н. Елеонской и принятый комиссией по фольклору. — о подготовке обширного издания сказов, собранных в различных районах Московской губернии — обязан своим появлением нашему Верейскому опыту.
Смешение правды и фантазии, действительности и стереотипных вымыслов, мигрирующих в пространстве и времени, которое мы наблюдали в историях, рассказанных нам крестьянами о событиях исторического прошлого, имело поразительную аналогию со сплетнями тех же самых информантов, когда они обсуждали события дня, например, неудачи на германском фронте, глупые неурядицы в официальных кругах, приключения Распутина, который был втиснут в традиционный образ фольклорных сказок о жуликоватом слуге, обманывающем своего хозяина, или наконец о шедших в Москве уличных боях и их местных интерпретациях. Многочисленные записи о нашей полевой работе и
103
наши исследования собранных волшебных сказок и других повествований исчезли (я все еще надеюсь, что временно), и в ленинградских архивах Академии Наук остался только план моего и богатыревского доклада об этой экспедиции, сделанного на заседании вышеупомянутой комиссии в конце 1915 г. В нем с осторожным намеком на «высокопоставленную персону», завуалированным языком упоминалось, что московские слухи о связи царицы с Германией были превращены деревенскими сказителями в записанные нами в деревне Смолинское странные легенды о полотне и хлебе, предназначавшихся для русских солдат, но в действительности отправленных царской женой и ее свитой немецким войскам, или о ее предательских дарах сражающимся — рубашках, пропитанных смертельным ядом, которые на третий день убивали носившего
Когда в конце мая мы втроем начали наш сбор этнологических материалов в селе Новинское, слухи о беспорядках в Москве и ограблениях преимущественно немецких магазинов распространялись в поразительно раздутой и искаженной форме. Посетители местных чайных соперничали друг с другом в рассказывании басен о русских генералах, закованных в цепи и проведенных через всю Москву на глазах всего народа за сдачу галицинской крепости и о городских облавах на немецких шпионов, пойманных во время составления тайных замеров и планов (плантов) отравления колодцев и распространение эпидемий. Глубоко укоренившиеся сказочные клише были приспособлены к текущей ситуации.
Вышеупомянутое сообщение 1915 г. содержит краткий отчет о попытках крестьян причислить нас самих к злодеям из этих буквально на наших глазах зарождающихся сказов. Шпионские вымыслы, циркулировавшие в Новинском, были отнесены изобретательной местной жительницей и к нам троим. Клеветнические слухи были быстро подхвачены сначала деревенскими женщинами, а затем и мужчинами, которые хоть и смеялись обычно над дикими сплетнями женщин, насмешливо называя их «Деревенским вестником», но тем не менее поспешили разделить их домыслы. Слухи разрастались: нас вроде бы «слышали», когда мы говорили друг с другом по-немецки, нас «видели», когда мы отравляли колодцы. Окруженные явно враждебной толпой, мы должны были открыть наши чемоданы и предъявить их содержимое. Когда Н.Ф. встряхнул свою рубашку с тем, чтобы показать, что в ней ничего не спрятано, старая женщина запричитала; «Натютки, напущаеть, напущаеть» (колдует). Искавшие подозревали, что пузырьки с ядами были спрятаны у нас на груди или
104
в подмышках. Наши документы были объявлены фальшивыми, а наши очки признаны доказательством нашей немецкости. Приходили другие жители деревни и толпа снабжала их все более и более сложными и фантастическими сведениями о трех обнаруженных «немцах». Мы наблюдали радикальный пример возникновения, разветвления и смешения формульных ответов на животрепещущие темы. Как утверждалось в нашем докладе, «возникало то, что, вероятно, можно назвать коллективным творчеством». Когда после горячего обсуждения нам наконец удалось покинуть деревню, женщины все еще кричали: «Чего это мужики медлят?» Люди вновь взбудоражились; они опять решили свести счеты с нами, и мы увидели вооруженных кольями крестьян, бежавших за нами вслед. Капралу, случайно оказавшемуся здесь же, удалось предотвратить насилие, но уловки трех злодеев, чье вероломство обмануло бдительность народа, превратилось в избитую, обычную тему страшных историй, рассказывавшихся со все большими прикрасами не только в Новинском, но так же и в окружающих деревнях.
105