1849 154. М. Я. Чаадаеву Басманная, 20 апреля.
Очень похоже на то, что ты пишешь, читал мне в 1836 г. московский обер-полицмейстер2, и сколько помню, то слог читанной им бумаги не уступал твоему слогу ии в уме, ни в остроумии. Маркиз Кюстин, в книге своей о России, хотя и с добрым намерением, пишет также подобное, и между прочим утверждает, что с некоторого времени я и сам себя считаю сумасшедшим \ П. И. Греч, отвечая ему, уверяет, что полоумным я был и до того, и потом продолжает шутить очень забавно в тоне твоего письма 4. Один добрый немец, по этому случаю, говорит: «ist's moglich dass man mit einem Menschen sowie mit einem tollem Hunde sich betragen hatte» [44], а Головин замечает, что немудрено сойти с ума, когда человека каждый день обливают холодной водой, чего, впрочем, не было \ Наконец, в то самое время как пишу эти строки, ходит по городу письмо какого-то моего доброжелателя, предлагающего под именем приезжего врача, меня вылечить от безумия в. Изо всего этого можешь заключить, что мнение твое обо мне, так тщательно и затейливо высказанное, никак не могло меня удивить, и что ты в этом случае был предупрежден другими почтенными лицами.
К тому же мне очень было известно, что дружба твоя с ранних лет наших, имевшая столь решительное участие в судьбе моей, всегда взирала на меня с каким-то особенным беспристрастием.***7 умер оттого, что пе знал, как сладить с долгами. Это в Москве всем известно; он даже и мне остался должным. В продолжение его болезни врачи не понимали, чем он болен, но после его смерти очень хорошо поняли. Семейство его осталось без ничего; сын живет теперь на счет дяди, жена помощью брата, а дочь получила приданое от чужих людей. Разумеется, всего этого можешь ты не знать и, вероятно, действительно не знаешь; не менее того, теория твоя письмовного слога довольно затруднительна в приложении, налагая на пишущих или бесконечное многословие, или немое умолчапие, предполагая между ними какое-то странное невиданное отношение, отуманивающее самые простые мысли и выражения. Не знаю, удастся ли мне достаточно ее изучить, чтобы по возможности с ней согласоваться, когда случится писать к тебе в другой раз.
Если в письме иоем 8 написано «l'emprunt de la banquet, то это описка; но «i'emprnnt a la banque» [45] сказать нельзя, а должно «Temprunt contracte a la banqne» [46], потому что такого рода выпуски на французском языке не терпятся и оскорбляют слух и вкус. Так, например, нельзя сказать «Temprunt a N...», а должно сказать «l'emprunt fait a N...» ****. Иным, может статься, покажется в настоящем случае описка очень понятною, а твое замечание гораздо менее понятным, тем более, что оно обнаруживает, если не ошибаюсь, некоторую неопытность в том языке, в котором преподаешь уроки 8, но все-таки благодарю за него, равно как и за все прочие твои поучения, из которых однако ж некоторых вовсе уразуметь не мог. Зато очень хорошо понял, что ты нынче щеголяешь французским языком и изящным изложением мысли, чего, помнится, в старые годы за тобою не водилось, и это, разумеется, меня порадовало как новое доказательство тому, что ты встречаешь старость бодро и весело.
О деятельности, о которой говорю, даст тебе понятие письмо Протасова10, при сем прилагаемое.
Из него увидишь, на какого рода спекуляции памерен пуститься. Если б письмо мое дошло к нему вовремя, то, вероятно, спекуляция моя была бы теперь в полном ходу, и тебе пришлось бы смеяться не над моим намерением, а над его исполнением. Но я и прежде того извещал тебя о желании своем вступить в службу и о толках моих о том с покойным князем Щербатовым, которого неожиданное удаление положило внезапно этому делу конец. Из слов твоих должен заключить, что ты не обратил внимания па содержание моего письма или что я дурно выразился, что очень может быть. Впрочем, каждому, думаю, известно, что здоровый человек может много делать такого, чего больной делать не в состоянии. Ты, например, писал в 1836 г., что желал бы приехать в Москву п, но по пе- здоровью не можешь исполнить своего желания, а мне именно нужно куда-нибудь уехать. Теперь, в начале того самого письма, в котором спрашиваешь, про какую деятельность говорю, пишешь, что «состояние твоего здоровья не дозволяет тебе заняться чем бы нужно было заняться немедля». Да какая же и есть истинная деятельность, кроме той, которая дозволяет делать что и когда угодно? Она-то и была мне воспрещена моими недугами в продолжение многих лет, о ней-то и тосковал столько времени; невозможность ей предаться и привела меня отчасти в то положение, в котором нахожусь и из которого без нее пет средства выйти. К этому должно прибавить, что продолжительные хронические болезни оставляют в организме глубокие следы, исключающие падолго возможность и самой необходимой деятельности.
Почему здоровому можно издерживать менее, чем больному, это мне кажется так ясно, что не нужпо бы про это и говорить, ио нельзя, одпако ж, и этого оставить вовсе без возражения. Не говоря про леченье, дело столь дорогое, что тысячи людей, как говорится, пролечиваются, кто ж не знает, что здоровый человек может, например, ходить пешком, а больной не может, что множество предметов в одежде, в диете, необходимых больному, здоровому вовсе не нужны, что здоровый человек скучает, что по этому самому ему несравненно легче переносить всякого рода лишения, чем больному; что он спокойнее духом, и что от этого ему меньше нужны развлечения и нроч.
Болезни, конечно, бывают разного рода: есть, может статься, и такие, которые никаких издержек не требуют, но, если не ошибаюсь, то таковых по сне время наука еще не открыла.1 июля.
Прочитанное тобою давно написано, как можешь видеть из выставленного в начале числа. Я уже перестал было и помышлять о начатом деле, когда получил при деньгах твое письмо от 25 апреля. На первое должен был отвечать обстоятельно и очень хорошо знал, что не справлюсь с ответом прежде шести или более месяцев, т. е. когда обстоятельствами уже буду приведен к совершенно иной развязке. К тому же, и здоровье мое стало опять портиться. Теперь, прерывая начатый, тяжелый труд, предпринятый единственно в защиту памяти своей12, знаю также очень хорошо, что судьба моя решена на этом свете, и что неумолимый приговор надо мною произнесен правосудием божиим. Ответив на твой вопрос, возвращусь опять к прерванному труду и буду продолжать его пока станут силы. Может быть, Бог дозволит мпе его довершить: это, в настоящую минуту, предмет теплейшего моего моления.
Я полагаю, что для уплаты долгов моих, и для прочего мпе нужно девять тысяч р. серебром. Ты видишь, что мне известно, сколько мне надобно денег. Но почему находишь странным, что прежде чем означить сумму, желал узнать, можешь и намерен ли уплатить часть своего долга; это мне неизвестно, и тем более, что вижу из собственных твоих слов, что не имею права ничего требовать. О законности и говорить нечего. Раздельной акт 13 действительно мною утрачен с другими бумагами, не менее для меня важными; но если бы он и сохранился в моих руках цел и невредим, то все-таки теперь никуда бы не годился, потому что десятилетний срок, как тебе известно, давным-давно ему миновал. В продолжении времени, может быть, узнаешь, почему употребил выражение [«то, что, по-твоему, ты мне должен»]. Больше об этом не имею времени говорить, но очень рад, что подал тебе повод сказать несколько веселых слов, свидетельствующих о завидном состоянии и души и тела.
Заплатив или ссудив мне эти деньги, прошу тебя покорнейше оставшиеся затем удержать у себя в уплату за Фурсово 14, до окончательного расчета.
Несколько подобный случай, если ие ошибаюсь, уж раз встретился с нами: это подтвердило мне твое же письмо; поэтому полагаю, что великодушно примешь мое предложение и, конечно, поймешь, что иного средства теперь не имею отвечать на главную статью твоего письма. В этих немногих словах, кажется, нет пикакого ни двусмыслия, ни мрака: исполнение зависит от тебя. Мое дело придет в свое время, и, надеюсь, что Бог поможет мне его исполнить по силам и разумению.В ожидании твоего ответа, каков бы он ни был, прошу еще, если возможно, отсрочить окончательное суждение о некоторых вещах, упомянутых в твоем письме, до моего объяснения. Замедление моего ответа, конечно, покажется тебе очень естественным, если потрудишься вспомнить, что первое твое письмо15 не что иное, как «обвинительный акт», необходимо вызывающий или оправдание или возражение, и совершенно отвлекающий ум от дела, к которому, вероятно, и не возвратился, если б не получил другого письма. Не знаю, останешься ли довольным моим чистописанием и словосложением,— иа языке, мпе ие столь послушном, сколько тебе: по возможности старался удовлетворить несколько прихотливому твоему требованию. Может быть, по-старому найдешь и в этом письме «фразы», но прошу принять в соображение, что без фраз писать очень трудно, едва ли возможно.
Сердечно тебе преданный брат твой Петр.