Путь к эйдосу

Способы анализа эйдетической модели организации знания не похожи на приемы, используемые при определе­нии фундаменталистской стратегии. Неявные смыслы, ха­рактеризующие сократовскую модель генерализации, мы попытаемся далее реконструировать посредством таких кон­цептов, как идеал, образ, метафора, образ науки; существен­ным здесь оказывается анализ стратегии движения к еди­ному смысловому пространству, где в центре внимания ока­жутся дуализм, дополнительность, мозаичность и др.

Модель-альтернатива связана с именем Сократа. Пы­таясь понять, чем же обеспечивается индивидуация, кото­рая так важна для понимания идеи о «причастности к эйдо­су», обращают внимание на возможности разных путей про­движения к эйдосу-Идеалу. И обеспечивается это тем, что каждый субъект продвигается к идеалу своим путем, ориен­тируясь на нечто эйдетически-желанное, такое, что близко его уму и сердцу.

Заметим, что, говоря о разных способах восхождения к эйдосу, мы до сих пор подчеркивали возможности субъекта. Но есть еще и внутренние истоки разнообразия, идущие от самого эйдоса-Идеала — от неограниченного внутреннего разнообразия, целого спектра его ценностно-познаватель­ных установок и тем самым смысловой открытости. Други­ми словами, идея причастности к эйдосу является альтер­нативой формальному единству; в последнем в ранг досто­инства возводится «правило», неукоснительное следование закону. Смысл эйдоса, напротив, нестрог, логически нео­днозначен, носит расплывчатый характер. По своей конст­рукции и по выполняемой роли эйдос сходен с идеалом. Нужно признать, что образ идеала позволит артикулировать

особенности эйдоса как ценностно-познавательной уста­новки, в рамках которой отказываются от жестких и одно­значных критериев.

В обыденном сознании с идеалом связывают представ­ление о стремлении к чему-то такому, что еще не достигну­то, но необходимо для развития и счастья человека. Суще­ствуют также и ложные идеалы, под которыми понимают вынужденные и иррациональные цеди, достижение которых может иметь субъективную привлекательность, но не соот­ветствуют правде жизни. Существует также особый класс трансцендентальных идей, в состав которых входит идеал. Внутреннюю осмысленность, основательность нашим пред­ставлениям придают, согласно Канту, предельные познава­тельные способности, связанные с трансцендентным. Су­щественно, что у трансцендентных идей разума нет корре­лятов в действительности. В них есть свет, но нет целесообразности, нет расчета, которые присущи конкрет­но-практической идее. Кант выступает против онтологиза- ции идей разума, против возможности прямого «укорене­ния» идеала в практике жизни. Эта мысль принципиальна для последующего изложения.

Трансцендентные идеи «производят только видимость, но непреодолимую видимость, против которой вряд ли мож­но устоять, даже прибегая к самой острой критике»¹⁵¹. Нечто мыслится так, как если бы оно существовало на самом деле. Вот эта-то фиктивная конструкция и создает «необходимую максиму разума». Идеальные порождения разума, согласно Канту, имеют не конститутивное, а регулятивное примене­ние. Это значит, что в них не раскрываются характеристики сущего самого по себе. Трансцендентальные идеи придают деятельности разума необходимый мотив и конечные ориен­тиры. Полагая такие идеалы, «разум занимается только са­мим собой и не может иметь никакого иного занятия»¹⁵².

Идеал задает направление мысли, служит ориентиром, но его нельзя наделять каким-то техническим, прагматичес- ки-орудийным значением. Другими словами, регулятивный

смысл идеала нельзя трактовать как продвижение к конк­ретной цели. Идеальная цель, по Канту, представляет собой усмотрение идеальных сущностей мира, человеческих цен­ностей, и пребывает она как бы за границами пространства и времени.

Заметим, ч го в принципе «причастности», как, впрочем, и в принципе «единого корня», формулируются цели науч­ного познания и деятельности — быть сходным с эйдосом- идеалом. А любое сходство всегда достигается в пределах идентичного смыслового пространства. Для понимания природы идентичности «мира» эйдоса обратимся далее к такой теоретико-познавательной конструкции, как образ. Очень важно обратить внимание на особенность данного средства познания, позволяющего подойти к скрытым эи- детическим механизмам не с помощью доказательств, а из посылок, постигаемых индуктивно.

Образ

К категории мысленного образа принято относить смут­ное субъективное воспроизведение ощущения или воспри­ятия при отсутствии адекватного сенсорного воздействия.

В бодрствующем сознании образ представлен в виде состав­ной части мысленного акта.

Существенно, что в образе отображен даже не сам объект, а скорее то впечатление, которое сложилось при вза­имодействии с ним. Отсутствующие детали и признаки по­являются в образе в результате достраивания, конструиро­вания.

Образ принадлежит к числу универсальных способов представления знания. Во-первых, объем содержания образа - практически безграничен. Человек создает образы любо­го масштаба - от образа частиц до образа мира. Есть обра­зы, которые можно обозначить одним словом. Но есть и та­кие образы, для описания которых требуются целые произ­ведения. Вообще образ имеет дело преимущественно не с отдельным фактом или событием, а с некоторой объектив­ной или произвольно создаваемой объектом системой фак­тов и событий. Интеграция знаний - важнейшая функция образа. Она обеспечивается вторым его свойством симуль- тантностью, то есть одновременным присутствием В нем всего его содержания. Когда же мысль для нас привычна, мы мыслим свернутыми образами. В редуцированном мыиь лении образ может сворачиваться и разворачиваться. Вобы- ленном мышлении мы не нуждаемся в развернутом образе, т.к. свернутые образы, или сгустки, оказываются достаточ­ными для различения одной веши от другой, лишь в доказа­тельстве нужен развернутый образ.

Как и в любом другом психическом явлении, в образе принято различать форму и содержание.

124

Между тем образы не всегда поддаются прямой расшиф­ровке, поскольку могут помещаться на другом, не интерпре­тируемом уровне. Итак, литературные образы могут быть многозначными, непрозрачными в своей глубине. Размы­тость, к примеру, образов Н.С.Лескова связывают с отказом писателя от прямого соотнесения образа с конкретными жизненными реалиями. Будучи во много ассоциативным, такой образ хранит в себе и символичность, и возможность многообразия смысловых проекций. А развитие ряда смыс­ловых параллелей и их объединение между собой обеспечи­вало, с одной стороны, углубление смысловой перспекти­вы повествования, а с другой, придавало последнему и из­вестную размытость¹⁵⁷.

А.Ф.Лосев — последний представитель религиозно-фи-

w IАК

лософского движения первой половины нашего века¹³" - попытался создать образ музыки.

Мысльо«несказанности» музыки получает дальнейшее уточнение, когда А.Ф.Лосев рассуждает об отсутствии кор­реляции: музыка не изображает ни вещей, ни быта, ни ин­дивидуальных моментов состояния психики. Исходной по­сылкой, раскрывающей смысл музыки, служит для фило­софа «образ стремящегося бытия». При размышлении над истоком этого образа А.Ф.Лосев полагает, что музыка дол­жна быть соотнесена с глубинами внутрибожественной _Ж1и.

ни. соединена с Абсолютом, музыка есть «субъективно-бо­жественное самоошушенис. образ того, как Абсолют ощу- тае'1 сам себя». Способность понять ценности мира появи­лась у западноевропейского человека, продолжает

А.Ф Лосев, после того, как он стад мыслить себя соизмери­мым с божеством. Познавая же божественные глубины, че­ловек стад их переводить на язык своих чувств. Появление му зыки Баха. Гайдна, Моцарта, Бетховена, Вагнера означа­ет, что «впервые в истории человек стад абсолютизировать свой ограниченный человеческий субъект и переносить на нею все ценности объективною мира. Он поглотил в себе все бытие, обобрал всю объективность, превратил мирозда­ние в пустой темный мертвый механизм, и за и фал а небы­валой глубиной, небывалыми красками субъективная жизнь, глубины человеческого субъекта»¹⁶".

Следует обратить внимание на трансформацию пред­ставлений об обра зе, свя занную с утверждением феномено­логической парадигмы. Лингвисты различных ориентации - от Гумбольдта и Вейсгсрбера, неогумбольдтианцевдо Уор- фа и Сепира — полагают, что в образе запечатлен не объек­тивно существующий предмет. Говоря об образе, в этом слу­чае имеют в виду некий «промежуточный мир», который складывается из значений языка и который стоит между сознанием человека и объективным миром. Феноменоло­гический взгляд предполагает наличие «феноменов предме­та» и их значений для сознания; сам мир оказывается сово­купностью таких «феноменов предметов», и «жизненный мир» является всего лишь мнением о мире.

Итак, образ - это составная часть мысленного акта, содержанием которого является смутное субъективное впе­чатление, оставленное ог предмета. Чтобы понять истоки «смутности», «размытости» - столь важные дли дальнейше­го анализа парадигмы не-словссности — целесообразно присмотреться к образу в контексте мегафоры.

Метафора

Метафора принадлежит к числу главных принципов языка, без которых трудно представить связную речь. И не одну только «живую» речь, но и знание в самых разных сфе­рах, включая и точные науки. Метафорическое оязыковлс- ние принадлежит к особому виду уподобления, в результате которого неизвестное концептуализируется с помощью из­вестных свойств, фактов, явлений, облекая их в языковые формы. Вычерпывание новых свойств из объектов с помо­щью метафорических подобий или метонимии обусловли­вает, по словам Дж. Лакоффа и М.Джонсона, многоликость смыслового содержания, опорного для концептуального имени¹⁶¹. При этом каждая «структурная», или базисная, метафора имеет свое «эхо», которое является отзвуком раз­личных аспектов восприятия обозначаемого.

Необходимость использования метафоры также связа­на, как мы видим, с поиском оснований идентификации. «Эпистемологическая метафора, согласно Х.М.Мак-Люэну, структурирует и контролирует способы нашего мышле­ния»¹⁶² . Субъекту не всегда очевидны критерии и признаки, на которые он может при этом опираться. В самом деле, как найти сходство модели и прототипа? Даже для художников, вне всяких сомнений, наделенных даром проникновения, мучительна мысль, какою же модель является «на самом деле»? Ведь чисто внешнее сходство или копия с модели их часто не удовлетворяет. Метафора позволяет «переводить» неочевидное в наглядное, то, что существует на периферии сознания¹⁶³ и потому неявно - в явное, понятийно-оформ­ленное. Принцип идентификации, на котором покоится метафора, позволяет вскрыть, обнаружить у прототипа не­известные свойства, тем самым способствуя порождению новых познавательных ассоциаций.

Идея метафоры получила экстенсивное развитие в са­мых разных сферах познания и практики, где еще не созда­ны свои собственные «точные» языки, где отсутствует КОН­цептуальный аппарат для выражения «невыразимого». При­родная анизотропность метафоры позволяет совмещать раз­ные сущности, создаваемые на основе ассоциативных свя­зей человеческого опыта. В результате возникает новый гносеологический образ, новый «гештальт»¹'"'. Метафора позволяет соединить между собой гетерогенные сущности и порождает новый возможный мир.

Большинство прототипов, которые используются в ме­тафоре, имеют биологическое, физическое и т.п. происхож­дение. Так говорят: «зрелая» проблема, концептуальный «взгляд», «рассматривать» проблему и т.п. А психическое чувство страха или любви пытаются описывать с помощью физических и физиологических прототипов: «затряслись поджилки», «волосы встали дыбом», «сердце замерло, зап­рыгало». Наиболее успешными являются попытки иденти­фикации разного рода эмоциональных состояний. Однако психологические характеристики человека с трудом воспро­изводятся как в слове, так в особенности в живописном пор­трете. Даже такой талантливый и признанный уже при жиз­ни художник как Валентин Серов ощущал сложности рекон­струкции духовного мира своих моделей.

А между тем Серов принадлежал к художникам, внут­реннее зрение которых было рефлексивно, наделено инту­ицией, обладало системным, генерализующим взглядом. Такая основательность позволяла «разглядеть» модель не только с внешней, но и внутренней, психологической сто­роны. То есть как бы вскрыть личностные черты. Внутрен­нее зрение является антиподом «линейного» плана изобра­жения. Оно наделяет образ стереоскопичностью. И Серов это делал как Мастер.

Ответ на вопросы — отчего в глазах ряда современни­ков, а не только его моделей, он прослыл злым, беспощад­ным карикатуристом? Почему, несмотря на частые нелепые отзывы, невзирая на собственные огорчения, испытывае­мые от работы с моделями, художник все-таки не отказы­вался никогда быть «неутомимым исследователем материа­ле

ла» — мы можем найти в воспоминаниях другого художника Н.П.Ульянова, ученика Серова. Мука творческих поисков учителя состояла не только в том, чтобы схватить сходство и не потерять его. «Был этот, вполне этот человек, и вдруг он другой, и не только на холсте, но и в действительности»¹⁶⁵. Умение артикулировать внутренние смыслы помогало

В.Серову «заковывать железом рисунка неуловимую линию портретного сходства», хотя это не всегда нравилось и са­мим моделям, и зрителям — современникам.

Найти прототипы для сложных явлений, в особеннос­ти, если речь идет о психологических «глубинах», о явлени­ях, принадлежащих к духовному миру, не просто трудно, но и порой принципиально невозможно. В указанной связи вряд ли можно согласиться с попыткой описания недоступ­ных прямому наблюдению реакций души через физические движения тела¹⁶⁶. Идеальное, духовное определимо лишь через духовное. На эту сторону мира духовных явлений об­ращают внимание исследователи проблемы идеального - психологи и философы (Л.С.Выготский, С.Л.Рубинштейн,

A. В. Брушлинский, Э. В. Ильенков, Ф.Т.Михайлов,

B. А.Лекторский и др.).

И все же попытки такого рода, видимо, столь же неис­коренимы, как и те трудности, с которыми человек сталки­вается при артикуляции «неведомого». Понятия духовной жизни с трудом переводятся в обыденные слова. К примеру, в каких понятиях можно выразить представление о духе? Или как определить, что такое величии души? Опорой здесь может послужить святоотеческая традиция, где понятие о духе связывается с силой, влекущей «его от видимого к не­видимому, от временного к вечному, от твари к Творцу, ха­рактеризующая человека и отличающая его от всех других живых тварей наземных. Можно сию силу ослаблять в рав­ных степенях, можно криво истолковывать ее требования, но совсем ее заглушить иди истребить нельзя»¹⁶⁷. Вместе с тем нередко понимание духовных явлений достигается не с помощью слова, или текста, а через непосредственное вос­приятие самой ткани живой жизни. Так, о чести и достоин­стве написано много слов. Однако для индивида бывастбо- лес поучителен жизненно-практический ОПЫТ, В который он бывает либо погружен сам, либо через посредство литера­туры, преданий и т.п. Как ценна для многих характеристика душевных качеств А С. Пушкина. Его сестра О С.Павлищева вспоминает о словах поэта, сказанных им после дуэли: «Ког­да его внесли в дом, он сказал Наталье Николаевне, что она в этом лсле ни при чем. Конечно, это было больше, чем вели­кодушие, это было величие души, - это было лучше, чем слова прошения*'⁶*.

С не меньшими трудностями мы сталкиваемся, когда хотим с точностью определить, что такое вдохновение. Мы лишний раз убеждаемся, что феномены духовной жизни не имеют прямой «практической валентности*. Пытаясь концептуализировать представление о таком душевном движении, как вдохновение, прибегают чаше всего к вос­поминаниям о творчестве поэтов. В самом деле, многое в этой сфере освещено вдохновением. Вдохновение - этою, что вдыхается в человека извне, то, что приходит нс спро- сясь и уходит, когда нс ждешь. Обращение к персоналиям, в частности, из истории русской литературы подсказыва­ет, когда и в каких случаях творчество становилось вдох­новенным. Так поэту А.С.Грибоедову план и лучшие сие­ны комедии «Горе от ума» были вдохновлены сном, вто время как вся остальная жизнь поэта — с его огромным умом, блестящим образованием, честолюбием, побужда­ющим к творчеству, — мало что добавили к тому сну. Дру­гой поэт Я.Полонский в двадцать лет шутя создал шедев­ры, а потом — только слабел в своем таланте. Сергея Тимо­феевича Аксакова, напротив, вдохновение посетило в старости: пришло вместе с болезнями, дряхлостью, угро­зой слепоты. Ахматову однажды спросили, не помогает ли ей писать стихи огромный опыт поэтической работы (ей было уже за пятьдесят), и Ахматова ответила довольно удач­но: каждый раз «голый человек на голой земле*¹⁶⁹.

Трудности артикуляции неведомого ощущаются осо­бенно в тех случаях, когда для выражения смысла чувств отсутствуют ирактичсски-жизненные эквиваленты - нет ни слов, ми образов. Даже такой писатель, как Иван Бунин — один из немногих, кто действительно обладал тончайшей чувствительностью и почти ясновидческой интуицией, го­ворит о невозможности уловить и выразить наиболее сокро­венные смыслы человеческого существования, о трудностях и понимания, и артикуляции глубин подсознания. Богатая и выра ш тельная словесная ткань, умение создать гипнотизм атмосферы и ощущение тайны часто позволяли И.А.Бунину перевести на язык чувств «тайную пульсацию» жизни. И все же писатель часто с горечью признается, что его мучает ощу­щение недоступности высшего смысла бытия, что тщетны все усилия разгадать этот смысл. «...Тысячелетиями длятся рождения и смерти, страсти, радости, страдания... зачем? без некоею смысла быть и длиться эго не может. Я глядел с па­лубы в пустоіі простор этих “вод многих", со всех сторон безответно объемлющих нас, все с тем же вопросом в душе: за что и зачем? - и в это і і же самой Божьей безответности, - непостижимой, но никак не могущей быть без смысла, — обретая какую-то святую беззаботность»¹⁷". Соглашаясь с мыслью об особых, провиденциальных способностях поэтов (композиторов, скульпторов и др.), в то же время не следует ли признать, что и само описание «тайны» нуждается совсем в другом языке, в другой семантике, поскольку «кесарево кесарю, а Божие Богу»¹⁷¹.

Между тем и философы, и методологи науки¹⁷² размыш­ляют над «границами» прототипических моделей. Они выс­казываются против «легкого» отношения к попыткам пере­носа детальных свойств одного объекта на другой, для ко­торого они не подходят, ведут к искажениям. Можно согласиться с утверждением лингвиста Н.К.Рябцевой, ко­торая подмечает, что косвенные, «чужие» средства имеют ограниченные эвристические возможности и не могут строго идентифицировать мыслительные операции, что физичес­кий язык скрывает «незнание в познании»¹⁷³.

С целью преодоления трудностей, встающих на пути артикуляции «сокрытого», «несказанного», разрабатывают модели, в которых обсуждаются возможности синтеза вер­бальной информации и сенсорно-моторной, образной ин­формации, воспринимаемой органами чувств. В обоснова­нии нуждаются прежде всего пути интеграции информации, поступающей по разным каналам. Е.С.Кубрякова в указан­ной связи выдвигает концепцию оперативных принципов. Следует предположить, утверждает автор, что существуют определенные области пересечения или «встречи» инфор­мации, поступающей по разным каналам. Так нормальное передвижение в пространстве строится при условии совме­щения информации визуальной и моторной, для определе­ния источника звука надо объединить звук и т.д. По анало­гии, продолжает автор, следует предположить также «интер­фейс» вербальной и невербальной информации. То есть уровень информации, приходящей по разным каналам. Ста­вя вопрос об интеграции опыта, полученного по разным каналам, и одновременно о специфике информации разных модальностей, Е.С.Кубрякова подчеркивает, что нерялопо- ложенность, с одной стороны, сенсорной и сенсорно-мо­торной и прочей информации, воспринятой системой ор­ганов чувств, а с другой - информации вербальной. Поэто­му, подмечает автор, вряд ли целесообразно деление памяти на моторную (двигательную), эмоциональную (память чувств), образную и словесно-логическую. Парадоксаль­ность положения заключается в том, что в указанном ряду словесная память противопоставляется всем прочим видам памяти - образной, двигательной, чувственной, что пра­вильно и неправильно в равной степени. По всей вероятно­сти, все сенсорные виды памяти имеют каждый свои соб­ственные «следы». Однако сама словесная и языковая па­мять организует те же элементы чувственной, образной и двигательной памяти в единую систему вербальных энграмм. где эти элементы уже связаны вербальной формой их осу­ществления¹⁷⁴.

Поиски генерализующих средств нашли реализацию в модели «черного ящика», на который на начальном этапе развития кибернетики возлагали большие надежды. Идея черного ящика заложена в основании принципа имитаци­онного моделирования, и ее пытались использовать при ре­шении самых разных проблем. Среди них: создание универ­сальных решателей задач, системы автоматического по­рождения доказательств теорем, распознавание образов, машинные переводы и др. Несомненна роль чистой идео­логии черного ящика, с помощью которой удалось продви­нуться в моделировании некоторых форм интеллектуальных процессов. Вместе с тем, как отмечают специалисты в этой сфере, не было получено ожидаемых результатов при моде­лировании более сложных форм поведения. Возникшее по­нимание границ метода черного ящика в значительной мере способствовало изменению представлений о степени слож­ности человеческого поведения и мышления.

Чисто имитационное моделирование предоставляло неограниченный выбор эвристик. Однако поскольку само это множество было глубоко упрятано, а альтернативы вы­бора оказались столь разнообразными, что поиск приемле­мой познавательной установки превратился в бесконечную процедуру, которая не имела шанса на успех. Такое положе­ние привело к мысли о необходимости «частичного просвет­ления» черного ящика, частичной прозрачности. Именно на основе данной идеи строилось обоснование самых разных - пусть и весьма наивных — представлений о функциони­ровании человеческого мышления. Надо сказать о неявной форме этой идеологии, об ориентации разработчиков сис­тем искусственного интеллекта на свои собственные пред­ставления о природе мышления, сформировавшиеся в про­цессе практической деятельности. Плодотворность деятель­ности по изучению интеллектуальных процессов выразилась в появлении ряда конроверз. В числе продуктивных оказа­лись представления об «энциклопедии словаря», о «декла­ративном и процедурном представлении информации», о

..формальном и практическом (естественном, неформала ном) выводе, о «четких и нечетких категориях», о «дискрет­ное! и И непрерывности» И др. И ЛИШЬ позднее ЗГИ КОНро- всрзы подучали обоснование із философии, психологии, лингвистике и др.' '.