Письмо девятое ЗНАМЕНА ОБЩЕСТВЕННЫХ ПАРТИЙ
Но как узнать, при столкновении партий, кто борется за прошедшее, за отживающее? Кто стоит за живое, за растущее? — Вопрос может показаться странным, потому что на практике, по-видимому, чрезвычайно легко различить, проповедуют ли вам идеи, которые были в ходу тому два, три, четыре года, тому два десятилетия, тому век назад, или идеи самоновейшего закала, от которых отвернулись бы в предшествующий период со смехом, с испугом или с отвращением.
Последняя умственная мода, последняя статья влиятельного журнала, последнее слово любимого проповедника — вот живое, растущее. Партия, в которой добровольно или невольно поредели ряды приверженцев,— вот партия реакции. Этот прием самый легкий, и ему следуют все бараны человеческих стад с самой тупоголовою последовательностью; ему следуют все говоруны без убеждений с самою изумительною гибкостью. Вероятность успеха, вероятность добычи на общественном пиру для человека, становящегося в ряды той или другой партци,— вот что они называют стремлением впе- ред, следованием за временем. Если бы они были правы, то слово прогресс не имело бы никакого смысла, история представляла бы нечто вроде метеорологической таблицы, по которой можно отмечать дни дождливые и ясные, дни, когда ветер дул с юго-запада или с северо-востока, но где далее таблицы статистических цифр идти весьма трудно. Тогда и письма, которые я нынче пишу, не имели бы в моих глазах причины быть написанными, так как общественная метеорология меня столь же мало интересует, как и физическая. Лишь в исключительных случаях и исключительных странах дожди и засуха представляют простую последовательность. Мы живем в зоне переменчивой погоды; на основании вчерашнего и третьегодняшнего направления ветра предсказать завтрашнее его направление для нас довольно трудно; мы страждем от перемены погоды, но не понимаем ее. Запасайтесь, если хотите и можете, галошами и зонтиками, теплою одеждою и домами с плотно затворенными окнами, но неужели вы станете исследовать зависимость сегодняшнего дождя от того, который шел в прошлый четверг? В тенерешнем положении наших знаний это была бы работа неблагодарная в метеорологии физической, как и в политической. Наука не идет далее размещения метеорологических станций для людей, наиболее подверженных опасности, и далее указания им на приближающийся ураган за несколько часов до его наступления.К сожалению, я не могу допустить такого легкого приема для отличения прогрессистов от реакционеров^ какой указан мною выше. Поставив в начале третьего письма требования прогресса, я обязан, чтобы быть последовательным, допустить, что они определяют и разницу в партиях. Побежденная партия может быть партиею прогресса. Мало читаемая книга, написанная десять, пятьдесят, сто лет тому назад, может заключать более живых исторических начал, чем самоновейшая журнальная статья. Вчерашняя мода может быть оживлена лучшим инстинктом будущего, чем сегодняшняя. Да, вообразите себе, я предпочитаю наши журналы 1861 года журналам 1867 года и даже 1890 г. Предпочитаю Канта Шеллингу, Вольтера Кузену и нахожу, что у Лукиана гораздо более жизненных элементов прогресса, чем у Каткова 18. Это, конечно, возмутит иных прогрессистов, сознающих себя стоящими каждый день в уровень с самым модным направлением. Это вызовет презрительную улыбку тех вечно спокойных деятелей, которым «игра в направление» кажется детскою забавою. Это, пожалуй, обрадует тупых поклонников «Домостроя» и Византии, которые вообразят, что с этой точки зрения и они могут попасть в истинные прогрессисты.
Предоставляю им всем возмущаться, улыбаться и радоваться.Если допустить, что прогресс заключается именно в развитии личности и в воплощении истины и справедливости в общественные формы, то вопрос, поставленный выше, о признаках прогрессивной и реакционной партии решить уже гораздо труднее, так как внешних отличительных признаков для них вовсе не оказывается. Увы! Это так. В словах человеческой цивилизации нет такого слова, которое безусловно, всегда и везде стояло бы лишь на знамени прогрессистов или на знамени реакционеров. Величайшие идеи, которые в большинстве случаев были в глазах лучшей части мыслящих людей самым живительным началом общества, в некоторые периоды истории служили приманкою в ряды партий, препятствовавших развитию человечества. Самые реакционные элементы в некоторые эпохи становились орудиями прогресса.
Для уяснения этого рассмотрим отдельно те идеи, которые можно назвать общими началами личной и общественной жизни, и другие, соответствующие частным формам последней. Те и другие, в различных комбинациях, обыкновенно служат знаменами для борющихся партий как в тех случаях, когда партии преследуют в сущности эгоистически-расчетливые цели, так и в тех, когда они фанатически веруют, что их приверженцы, и только они, суть представители безусловной истины и справедливости. Обе эти группы идей могут сделаться и источником развития, и орудием застоя; обе в действительности были по очереди тем и другим, ио причины этого явления для этих двух групп различны.
Что касается до общих начал: развития, свободы, разума и т. п., то они подвергались этой участи именно потому, что, по обширности своего смысла, они оставались крайне неясными большинству, могли повторяться одними без всякого определенного значения и быть для других орудиями весьма мелких и реакционных целей.
Слово развитие могло быть рассматриваемо в смысле фаталистическом, как неизбежность, на которую приходится смотреть не только как на существующий факт, но которая представляет начало правомерное, требующее умственного признания и нравственного поклонения во всяких своих проявлениях.
Для фетишистов исторического процесса патологические клеточки общественного рака суть элементы столь же человечного развития, как и здоровые клеточки общественных мышц и нервов. Но оно иначе для того, в глазах кого история и-меет человеческий смысл: он знает, что те и другие суть одинаково необходимые естественные следствия предшествующих процессов, но что лишь последние обусловливают развитие; первые же — это элементы разрушения и гибели. Первому роду развития (если уже употреблять здесь это слово) следует противодействовать в настоящем и в будущем, насколько можно. Второму роду развития (который один, собственно, и имеет в истории право на это название) следует содействовать.Бессмысленное употребление слова свобода до того знакомо всякому сколько-нибудь вдумывающемуся в историю, что об этом и говорить, кажется, нечего: свобода для сильного мучить слабого, свобода для бедного умереть с голоду, свобода для родителей искажать физические, умственные и нравственные способности детей представляют весьма известные формы этого принципа.— Во имя разума углублялись в созерцание безусловного, отвергая критику факта; признавали существующее разумным, отвергая критику общественных форм. Справедливость отожествляли с законностью, хотя бы это был закон Дракона. Под истиною подразумевали мистические положения, недоступные пониманию и требовавшие лишь тупого повторения. Добродетелью считали принесение лучшей личности в жертву худшей, реальных благ в жертву благам фантастиче- ским; не борьбу против зла, а непротивление злу. Исполнение долга видели в шпионстве и в варварстве; в доносе семинариста-иезуита на товарища; в истреблении целых народов мадьянитов, амалекитов, аммонитов 19; в измене слову, данному иноверцу, в аутодафе инквизиции и в резне Варфоломеевской ночи. Святость жизни находили в отрицании развития личности, в отрицании реальной истины и человеческой справедливости, в тупом самомучении факира, в зверином состоянии отшельника, в безумии угодника, в вере в немыслимое, в гонении неверующих и иначе верующих.
Одним словом, все самые худшие, самые животные, противообщественные, унизительные, противочеловеч- ные стороны человека нашли себе защитников иод маскою развития, свободы, разума, добродетели, долга, святости. Только критика, постоянная, неумолимая критика могла предохранить личность от увлечения громким словом в лагерь, совершенно несогласный с ее желаниями, инстинктами, со всею ее натурою. Общие начала были в этом случае самою обыкновенною вывескою, и крайне часто две борющиеся партии, существенно противоположные, объявляли себя защитниками одного и того же великого принципа. Все сектанты называли себя истинно верующими, а другие церкви — язычниками. Все философы утверждали, что истинное, разумное понимание вещей находится только в их системе. За благо Рима стоял, по-видимому, и Цезарь, и Катон. Справедливости требовали и рабовладельцы, и противники рабства. Мыслящим людям приходилось доискиваться: у которой партии великое слово имело настоящий смысл? Не было ли требование свободы (как у французского духовенства) лишь требованием права притеснять других? Не бьці ли призыв к справедливости (как у крепостников, рабовладельцев и капиталистов) лишь желанием узаконить безнравственный факт истории даже и тогда, когда его безнравственность уже была сознана?Казалось бы, что возможность служить знаменем для противоположных партий, заключающаяся в слишком обширном смысле общих принципов, не существует для частных общественных форм. Семья, закон, нацио- нальность, государство, церковь, ассоциация с ученою, экономическою или художественною целью представляют определенную задачу, которую понять не особенно трудно и, следовательно, не трудно сказать, есть ли та или другая из этих форм начало развивающее, прогрессивное или мертвящее, реакционное. К сожалению, оно вовсе не так, но уже совсем по иной причине, чем та, которая обращает иногда великие общие принципы в громкие фразы. Общие принципы, именно по своей общности, получают определенное значение лишь при ясном сознании реалышго содержания, на которое они обращены.
Частные же общественные формы, именно по своей частности, сами но себе ни прогрессивны, ни ретроградны: все они заключают возможность прогрессивного влияния наличности, как все они могут служить личности самою тягостною задержкою на пути ее развития. Историческое значение каждой из них определяется комбинациею условии, при которых существует та или другая форма в данную эпоху, и комбинациею всех общественных форм в эту эпоху. Условия общественного роста неизбежно выдвигают в определенное время данную форму на первое место как орудие прогресса, и в это время общество может развиваться лишь при условии, чтобы все прочие общественные формы подчинились одной руководящей. Но условия изменяются: то, что было вчера преобладающим, основным требованием, сегодня становится лишь одним, из требований личности и общества, в числе многих других. Формы общественного союза, вчера подчиненные, сегодня требуют равноправности, а завтра — преобладания; и общество должно перейти к новой комбинации, если оно хочет остаться прогрессивным. Форма, которая вчера преобладала и за преобладание которой боролись по праву вчерашние прогрессисты, сегодня обязана уступить свое первенство, и тот, кто станет защищать его, будет реакционером... Новые комбинации в свою очередь будут иметь свое время, после которого должны замениться новейшим. Тот, кто будет поклоняться как фетишу временной комбинации общественных форм, рискует неизбежно стать единомышленником реакции, потому что нет ни одной комбина- ции, которая бы раз навсегда удовлетворяла требованиям прогресса. Общественные формы для мыслящего человека должны быть не более как непрочною историческою одеждою, не имеющею самостоятельного смысла, но получающею свое значение лишь потому, насколько эти формы в данной комбинации соответствуют требованиям данной эпохи, именно: свободному развитию личностей, справедливейшему отношению между ними, возможно широкому участию личности в благах цивилизации, упрочению этих благ, устранению опасности застоя.Родственная связь между людьми, положившая начало союзу родовому и семейному, изменяла, по-видимому, не раз свое прогрессивное значение. Трудно составить себе ясное представление о той общественной форме, в которой жил примат — предшественник человека или даже первобытный человек, следы которого археологи скорее угадывают, чем наблюдают в третичных слоях земной коры. Но эта зоологическая форма общества была неизбежно отсталою социальною формою сравнительно с родовым союзом, группировавшимся около матери; союзом, который все с большею вероятностью воскрешают пред нашим воображением современные общественные эмбриологи как первый чисто человеческий союз (я говорил о нем выше, в четвертом письме). Этот материнский род почти всюду уступил место роду патриархальному и затем — выработанной последним патриархальной семье. Борьба между этими двумя формами, в своем прогрессивном значении, для нас уже совершенно неясна. Может быть,— и даже вероятно — торжество патриархального рода и патриархальной семьи над материнским родом было торжеством эгоистического начала над общественным вследствие несколько большей обеспеченности человеческих групп, некоторого ослабления борьбы за существование, а потому и облегчения эгоистическим страстям достигать своих обособленных целей. Но может быть, личная критика меньшинства, выгоднее поставленного и имевшего более досуга, не могла выработаться иначе как переходя через патриархальную форму с ее исключительным положением патриархов и родовитых людей.
Может быть, действительно была для человечества эпоха, когда патриархат составлял основное развивающее начало союза, когда экономические, политические, религиозные, отчасти научные требования человечества разрешались наилучшим образом при безусловном преобладании патриарха над потомством, при крепчайшей иерархической связи поколений. Впрочем, оставим в стороне весьма трудно разрешимый теперь вопрос, был ли патриархальный быт прогрессом сравнительно с периодом материнства; охватим термином родовой связи все формы первобытного союза, в котором общее дело было неразрывно связано с родственными отношениями внутри союза; тогда под это понятие подойдет и материнский род с общими женами и общими детьми; и патриархальная семья, которую сохранило нам предание семитов, которую выработало в дальнейшую форму законодательство античного мира; и разнообразные переходные формы с обычаем многомужия; и другие, более исключительные формы, сохранившиеся кое- где в человечестве. Во всех этих формах родовой союз, как первый союз, сплотивший людей и заставивший их создать прочную связь для взаимной защиты, был основным прогрессивным началом. Деспотизм обычая, ненависть к иноплеменнику, мелочная генеалогическая гордость, предрассудочное сношение с мертвыми предками, вражда племен и тогда, конечно, были следствиями этого начала, приносили много страданий. Но все-таки, сравнительно, эта форма или могла давать возможно наименьшее количество страданий для общества, или могла обусловливать по крайней мере единственную возможность более широкой работы мысли в будущем, а следовательно, и уменьшения страданий в будущих поколениях под влиянием этой работы мысли на пути истины и справедливости. Во всяком случае приходится сказать, что родовой строй был тогда прогрессом. Как ни резались между собою племена из-за родовой мести, все-таки в этой резне гибло, может быть, менее личностей, чем при недостатке охранения личности родовой связью. Как ни тяжело ложился обычай на отдельные единицы, а впоследствии как ни бесцеремонно эксплуатировал патриарх труд и жизнь членов своего племени, но единство в деятельности племени, соединенного родовым обычаем или властью патриарха, позволяло этому племени оградить от голода и опасностей большее число лиц в своей среде, чем это возможно было бы этим лицам при разрозненной деятельности. Как ни бесчеловечно люди этих групп относились к иноплеменникам, обращая их в рабство, истребляя или съедая их, но все-таки в родовом союзе человек приучался к мысли, что он должен стоять за жизнь, за благополучие, за достоинство не только собственной личности и не только людей, лично ему дорогих, но еще и за жизнь, за благополучие, за достоинство других людей, связанных с ним идеально тем, что они имеют с ним равные нрава, равные обязанности, тем, что в их благополучии — и его достоинство, в их оскорблении — и ему оскорбление.
Лишь только закон стал в ограду личности, кровавая родовая месть сделалась гибельным общественным предрассудком и из элемента прогрессивного перешла в реакционный. Как только свободная экономическая ассоциация доставила личности более обеспечения и выгоды, чем родовой и общинный союз, то и защита экономического родового начала получила характер ретроградный. Как только в человеке выработалась мысль, что достоинство всякого человека солидарно с его собственным достоинством, оскорбление всякого человека есть и ему оскорбление, то мысль о преимущественной связи людей одного происхождения обратилась в препятствие иа пути цивилизации.
В другую эпоху жизни человечества закон сделался преобладающим началом, и по праву началом прогрессивным. Он обеспечил жизнь слабого от произвола сильного. Он, закрепив договоры, дал общине возможность свободного и широкого экономического развития. Он был одним из могущественнейших орудий для воспитания в людях понятия об их нравственной равноправности, о человеческом достоинстве вне всяких случайных обстоятельств происхождения, имущества и т. п. Но и закон не всегда был и есть элемент прогрессивный. Я еще рассмотрю в другом письме ту наклонность к застою, которая неизбежно развивается с усилением в обществе формального элемента закона; теперь довольствуюсь лишь немногими указаниями. Закон есть всегда буква; жизнь общественная в своем непрерывном органическом развитии неизбежно разрастается в категории несравненно более разнообразные, чем мог предвидеть законодатель, и перерастает быстро условия, при которых законодатель, даже самый добросовестный, написал свою формулу. Тот, кто захочет во что бы то ни стало втискивать все разнообразие жизни в установленные формулы кодекса, будет не прогрессивным деятелем. Тот, кто станет на сторону отжившего закона ввиду новых исторических потребностей,— тот реакционер. Конечно, почти все сколько-нибудь благоустроенные общества заключают в себе возможность отменять отжившие законы; но иногда эгоистический интерес правительства или влиятельного меньшинства поддерживает формальное существование закона, антипатичного всем естественным стремлениям общественного сознания. Если бы грозная война 1870 г. не подрыла всех основ второй бонапартистской империи, может быть, долго еще эта империя стояла бы, как законная форма, над Францией; между тем число ее действительных приверженцев было так незначительно, что она не нашла ни одного защитника 4 сентября20, и в то же время правительство, ее сменившее, не отличалось ни политическими, ни умственными, ни нравственными качествами [§]. В подобных случаях буква все стоит в кодексе и находит даже иногда энергических заинтересованных защитников; но правда, жизнь, прогресс не с нею. Тогда как ни верно с юридической точки зрения требование прокурора-обвинителя, но правда на стороне присяжных, произносящих против очевидности: не виновен. Тогда как ни законно действует палач, кладя преступника на колесо, или полиция, ограждая орудия пытки, но прогресс на стороне беззаконной толпы, вырывающей мученика из рук палача, разрушающей позорные орудия. Тогда как ни правильно узаконен декрет сената, что Цезарь-Август Домициан — бог и что пред его статуей следует приносить жертвы, как ни правильно требование Геслера21 кланяться его шляпе, но едва ли история не на стороне оборванного проповедника, который говорит: нет, Домициан ие бог и его статуе приносить жертвы не должно; едва ли она не на стороне полумифического стрелка, который не кланяется шляпе Геслера, а посылает ему смертельный удар [**].
В эпоху последних цезарей и первых варварских королей церковь, как общественная форма, получила по праву преобладающее значение и все общественные начала подчинились ей. Когда, с одной стороны, римский фиск, с другой — грабеж варваров отнимал у большинства всякие средства существования, когда ни древнее право, ни новые общественные потребности не были довольно сильны, чтобы оградить личности, тогда епископ во имя духовного связующего авторитета стал прогрессивным общественным деятелем. Его забота была одностороння, но все-таки это была забота о страждущих населениях. Его суд был неправилен, но все- таки это было какое-либо приближение к сцраведливо- сти. Он мог иногда публично осудить дикий поступок даже в императоре, которого никто не судил. Он мог, страхом адских мучений и мести угодников, остановить хотя иногда хищнические порывы варваров, которых ничто остановить не могло. Как ни дики были уставы Кассианов и Бенедиктов 22, но они доставляли при данных условиях единственную возможность сохранить традицию знания, просто — грамотности и элементарной культуры. Следовательно, в эту эпоху для Западной Европы это были положительные элементы прогресса. Но уже в самом скором времени подобное представление об общественном значении епископов и монастырей сделалось на Западе началом реакционным. Самый грубый патримониальный суд стал справедливее суда церковного в гражданских делах. Все злоупотребления феодализма, центральной государственной администрации, буквенного права были ничтожны перед злоупотреблениями вмешательства католического иерарха в дела общества. Самостоятельность церкви, как иерархического элемента, пред лицом государства стала идеей ретроградов. Господство теологов над прочими отраслями изучения сделалось вреднейшею задержкою развития. Только там иерархическая организация являлась помощницею прогресса, где она становилась не руководительницею общества, но участницею борьбы за другие руководящие начала, за национальность, за расширение культуры высшей расы среди низших и т. п.
Возьмем еще пример, на который я указал в пятом письме. Наука, конечно, в своем процессе завоевания есть элемент прогресса; но ученая ассоциация, как общественная форма, весьма может быть, в известном случае, задержкою развития общества, когда все наличные его силы должны быть направлены на вопросы жизни; когда всякий член общества, индифферентно относящийся к этим вопросам, есть его враг; когда никто не имеет права считать себя прогрессивным деятелем, если смотрит с пренебрежением олимпийца на мимолетную полемику публицистов, на шумные прения митингов, на кровавые столкновения партий. В эти минуты если ученая ассоциация понимает свое человеческое значение, то она придает своим трудам направление, соответствующее потребностям общества, или ее члены, отодвигая на второй план свои исследования о новых формах инфузорий, о покрое платья Хлодвика, о спряжении кельтических глаголов, отдают свои способности, свое время, свою жизнь вопросам жизни. Тогда создатель новой отрасли геометрии, Монж, проводит целые дни в мастерских, питается сухим хлебом и пишет наставления для рабочих. Тогда участники в создании научной химии, Бертолле, Фурк- руа, посвящают себя добыванию селитры и обучению людей, взятых от плуга. Тогда создатель сравнительного языкознания, Вильгельм Гумбольдт, направляет всю силу своего ума на возрождение Пруссии. Астро- ном Араго сидит в совете учредителей республики. Основатель целлюлярной патологии, Вирхов, громит Бисмарка в парламенте. Но ученая ассоциация может поступить и иначе. Она может, гордясь неземным спокойствием своих кабинетных разысканий, употреблять свое влияние на распространение около себя индифферентизма к страданиям массы, уважения к официальному status quo или по крайней мере может считать ниже своего достоинства участие в мимолетных вопросах дня. В этом случае все ученое достоинство ее трудов не спасет ее от неизбежного приговора истории. Ученая ассоциация, проповедующая во имя пауки — конечно, дурно понятой науки — индифферентизм к жизненным вопросам и устраняющаяся сама от участия в них, будет элементом реакции, а не элементом прогресса.
Удовольствуемся пока этими примерами. Все они доказывают одно: начало развития не принадлежало и не принадлежит безусловно ни одной из упомянутых общественных форм, но каждая из них может сделаться более или менее влиятельным орудием прогресса в данную эпоху, при данной обстановке. Безусловные защитники каждой из этих форм при всяких обстоятельствах проповедуют безусловно реакционное начало, так как при всяких обстоятельствах одна и та жо форма или даже одна и та же комбинация форм преобладать не может с пользою для человечества. Формы должны поочередно господствовать и уступать место одна ДРУ" гой для правильного хода истории.
Как же узнать в данную минуту истории, где прогресс? Которая из партий его представительница? На всех знаменах написаны великие слова. Все партии проповедуют начала, которые при определенных условиях были и будут двигателями прогресса. И то хорошо, ц это не дурно. Но как же выбрать?
Незнающему, немыслящему, готовому идти за чу^ жим авторитетом выбрать нельзя, не ошибаясь. Никакое слово не имело за собой привилегии прогресса; он не втиснулся ни в одну формальную рамку. Ищите за словом его содержание. Изучайте условия данного времени и данной общественной формы. Развейте в себе знание и убеждение. Без этого нельзя. Только собствен- ное понимание, собственное убеждение, собственная решимость делают личность — личностью, а вне личности нет никаких принципов, нет прогрессивных форм, нет прогресса вообще. Важно не знамя, важно не слово, на нем написанное, важна мысль знаменосца.
Чтобы удобнее разглядеть эту мысль, надо уяснить себе, в чем состоит процесс, помощью которого люди прячут иногда под великие слова весьма скверные вещи.