Место историка в пространственной историографии (к постановке проблемы)
B предыдущей главе речь шла о том, как изменяется образ прошлого и способы его репрезентации. Вней было коротко описано то, что позднее получило обозначение «пространственного поворота»[220] в историографии, и новый медиевализм был одним из наиболее важных направлений в рамках этого поворота.
Описать обращение медиевалистов к теме пространственности было важно постольку, поскольку оно позволяло прояснить те предпосылки, из которых исходит новый медиевализм в своем образе историографии. Такой порядок описания не вполне логически последователен, поскольку сначала речь идет о некоторых следствиях нового медиевализма для историописа- ния, а затем уже о самом новом медиевализме как историографическом направлении, но в
действительности именно такая последовательность, на мой взгляд, позволяет лучше понять
характер новомедиевалистских инноваций: они заключаются не столько во введении новых методов исследования, не столько в самой исследовательской практике, а в том, что возникает некий иной образ прошлого, который требует пересмотра существующих способов работы историков. «Пространственный поворот» затрагивает в первую очередь не историографию, не способы писать историю, а, так сказать, способ существования прошлого. Именно поэтому важно было в структуре этого исследования сохранить ту последовательность, которая изначальным моментом изменения определяет само прошлое, а историографию уже рассматривает какнечто вторичное, как то, что вынуждено подчиняться и следовать происходящим в прошлом изменениям. Теперь же, когда эти изменения в общих чертах были описаны, следует перейти к самой историографии, к тому, как она определяет свое положение, свое «место», перед лицом столь изменившегося, «опространствленного» прошлого.
Каково было место историографии в прошлом? Как пишет во введении к «Написанию истории» M. де Серто, место историка всегда было при власти, при этом сам он этой властью не обладал.
Новоевропейская историография начинается с «Истории Флоренции» Макиавелли, представляющей собой своеобразную игру историка в князя. Пространство историографии имеет основой такого рода игру, фикцию, суть которой в том, что историк есть одновременно и учитель-господин, и слуга, его пространство и дозволено властью, создано ею, и отделено от нее. Он зависит от «действительного князя» и создает «князя возможного». Он вынужден вести себя так, как если бы действительная власть была восприимчива к его поучениям, как если бы власть желала ввести саму себя в рамки демократической организации. Таким образом, сама эта основополагающая для историографии фикция делает химерической возможность того, что политический анализ найдет свое продолжение в действительной практике власти. Никогда, пишет Серто, «возможный князь» не станет «действительным князем»[221]. ..Хотя культурная история теперь и не предсказывает будущее, и не извлекает из прошлого уроков, а стремится сделать мир лишь более многообразным, создавая для настоящего образы иного, которые, как считается, с завершением эры географических открытий ему больше взять неоткуда, тем не менее историография по-прежнему остается в положении слуги, не способного к каким-либо самостоятельным действиям. Историк, если он вообще задумывается над политическим значением того, что пишет, создает образы прошлого каждый раз для кого-то другого, чем он сам, обладающего необходимой для прямого воплощения будущего суверенностью, и под этим коллективным другим можно понимать народ (всю массу читателей), принимающий решения в либеральном демократическом государстве, или же какой-то иной, менее идеальный субъект власти - власти, понимаемой в традиционном смысле или же в значении биополитики, и т.п., - суть от этого остается неизменной: сам историк не видит себя субъектом власти, он оставляет решение кому-то другому, способному придать значение его образам.
C этой политической несуверенностью связана и эпистемологическая несуверенность: современному историку далеко до Декарта с его уверенностью в собственном «я», которое теперь представляется историкам постоянно неидентичным и чуждым самому себе, так что даже субъективистское (будь то релятивистское или реляционистское) исто- \
риописание оказывается в наше время, строго говоря, едва ли возможно.
Может ли историк быть кем-то еще, кроме «учителя-слуги», как его окрестил Cep- то? Способна ли историография возвыситься когда-нибудь до положения государя? Или, возможно ли иное место историографии, вне старой и скомпрометировавшей себя (в том числе и эпистемологически) оппозиции слуги и суверена?
Этот вопрос имеет принципиальное значение для проблематики новизны в историографии. Обновляется ли историография «объективным течением истории», «современностью», «обществом» и т.п, или же она сама может быть способна к введению изменений, сама может стать местом историШ Сама постановка вопроса о новизне в историографии, а не о внешних факторах, которые будут определять в будущем ее существование, является уже допущением того, что историография не обречена на положе-
^
ние слуги, на вечное запаздывание по отношению к истории . Каким образом историография может избежать этого положения? * [222]
Подходя к этому вопросу, важно избежать ошибки многих историков, стремившихся непосредственно участвовать в политической борьбе, в том числе в новейшее время, например, пытаясь в различных странах противостоять «советскому режиму». При этом каждый раз политическая несамостоятельность, отсутствие гражданского общества, реальное отсутствие у людей политического суверенитета, декларированного в конституции («власть принадлежит народу»), критиковалось на общем уровне, как если бы все дело было в политическом устройстве, в то время как сама их профессия, сама историография и поддерживаемый ею образ мышления не предполагали подобного суверенитета.
Здесь важен урок медиевистики, отказавшейся от рассмотрения власти как преимущественно политических или экономических структур. Как на это указывали Ж. Дюби,
А.Я. Гуревич, Ю.Л.Бессмертный, П. Фридман и другие исследователи, правящие и управляемые, знать и крестьяне различаются в Средневековье не столько объективным социальным положением, сколько своей культурой, своим образом мышления, и, шире, вообще манерой поведения, в том числе телесными практиками, манерой «держать себя».
B частности, возможность социальной мобильности, возвышения знатных, рассматривалась как связанная изначально, прежде всего, не с обретением дополнительного богатства или привилегий, а с изменениями в образе мышления отдельного человека, следствием которого уже была экономическая и юридическая власть.Этот поворот в понимании суверенности важно совершить и для историографии, в осознании ею собственного «места» - ей необходимо внутренне перестроить свой образ мышления таким образом, чтобы стать суверенной, или не суверенной, а какой-то иной, но главное - избежать того места, которое Серто определял как «место учителя-слуги». При этом внешние условия реализации этой «суверенности», которые преимущественно и обсуждаются в современной историографии (наличие достаточного финансирования, общественного внимания, участие историков в «комиссиях по этике» и в комиссиях по учреждению новых государственных праздников, и тому подобные актуальные темы) оказываются вопросом вторичным.
Было бы ошибкой, однако, ставить вопрос о том, «как думают историки», в идеали- стически-эпистемологическом смысле, как это делает, например, H.E. Копосов[223] - ведь как раз эпистемологизация историографии в значительной мере и ответственна за ее несуверенность. Именно этуэпистемологизацию стремится преодолеть историография 1990-х гг., в частности, новый медиевализм. O том, как это делается, говорилось в предыдущей главе. Каким образом деэпистемологизация позволяет преодолеть положение «учителя-слуги»?
Как раз в этом смысле следует теперь рассмотреть вопрос о том, что же такое «новый медиевализм», то есть, чем «медиевализм» отличается от «медиевистики», и чем «новый медиевализм» отличается от «старого». «Медиевализм» в самом общем смысле определяется как некое присутствие прошлого в настоящем. Именно невозможность такого присутствия, наличие абсолютной временной дистанции видел ответственной за социальное прислужничество историка Серто. И именно такую дистанцию, ее неизбежность и абсолютность, ставит под вопрос «пространственный поворот» в историографии, одним из мест которого был «новый медиевализм».
Если пространства историка и пространства прошлого могут соприкасаться, полностью или частично пересекаться и совпадать, становиться неразличимыми, обретать какие- то еще иные пространственные конфигурации, то историография оказывается способна занять то место, которое ранее, в модели Серто, занимал суверен. По этой причине, рассмотрение того, как видят историографию новые медиевалисты, самым непосредственным образом связано с поставленной проблемой новизны в историописании.Понятие «медиевализм», однако, не является новым, оно не было введено новыми ме- диевалистами, и используется по крайней мере с довоенного времени. Еще более старой является тема «современности Средневековья» (или «нового Средневековья»), и это выражение, в отличие от иноязычного «медиевализм», звучит как по-русски, так и в других языках (французском, немецком, итальянском) вполне обыденно, и даже устарело, отнюдь не провоцируя своим употреблением каких-либо значительных перемен в историографии. Чем же отличается такое понимание современности Средневековья от тех, что существовали ранее? И каким образом вводится это новое понимание медиевализма? Упомяну здесь вначале несколько из таких старых пониманий, чтобы в последующих параграфах рассмотреть то, как вводится это новое понимание медиевализма, само это различие между старым и новым, и какое значение имеет введение этого различия для вопроса суверенности историографии.
2.2.