3.1. Проблема различимости нового в новомедиевалистких работах

Эта глава должна бьша бы быть первой, поскольку в ней пойдет речь о тех вполне эмпирических трудностях в определении различий между старо- и новомедивалистскими работами, с которых начиналась моя работа.

■ ; . ί . ' i І^Г.І f>-.i ; . , ί ■ - ' > :; ’ . - - ' .; ■ . ' '

публикой, а не просто о некой вывеске. И в целом серьезность теоретических обоснований

..Ui ,и. ·. ; . j>i..>i,. i...i,... .,

заставляла думать, что дело скорее в том, что различия по какой-то причине для неочевидны, они располагаются в неком месте, которое сложно разглядеть.

B известной мере новый медиевализм действительно был сменой вывески, И B этом поиске подходящих вывесок можно увидеть отличительную черту историографии конца 1980- X - начала 1990-x, с непрерывно провозглашавшимися лингвистическим, визуальным, прагма-

l · · . ... . .

тическим, культурным, архивным, пространственным и пр, поворотами и множеством других обозначений, которыми считала необходимым наделить себя хоть сколько-нибудь значительная группа историков, что контрастирует с более ранними десятилетиями, когда обозначения если и возникали, то были довольно невыразительны, слишком всеобщи, как «Sozialgeschichte» в ФРГ или «nouvelle histoire» и «anthropologie historique» во Франции.

- - - - * t і І > І . ί ■' ·> · ^! ? · !> |; I Ы» Ы » » ч.. . . ·. ..! .

клановой борьбы.»¹¹ Здесь Казелль использует заимствованное у Ф.Джеймисона понятие «политического бессознательного». Прошлая вражда присутствует в тексте в ряде скрытых отсылок, аллюзий, топографических сближений и т.п. - все это, как показывает Казелль, читателю приходится внимательно реконструировать, используя свое знание иных текстов, связанных с бретонскими историями. Мир остается для Персеваля странным и незнакомым. Ho странен и незнаком от только с точки зрения Персеваля, ни о чем не знающего простака, его загадочные элементы не ведут к подмене обычной реальности более идеальным царством, а скорее к процессу трансформации обычной реальности. Странно активная и пульсирующая реальность рыцарской культуры в романе Кретьена есть во многом результат восприятия Персеваля. Ничего не знающий главный герой романа, который наделяет сферу рыцарской культуры идеальными значениями, функционирует наподобие «записывающего аппарата» для изменившейся реальности этой сферы.

Подлинное действующее лицо в истории Персеваля поэтому - «мир», то есть «предельный горизонт восприятия», в котором возникает его опыт. Персеваль демонстрирует удивление, которое отмечает его не как суверенного («self-determinate») героя, а как зрителя, предназначенного для задачи, которую он выполнит, не будучи даже способным задуматься о том, в чем же собственно состоит все дело. Это «политическое бессознательное»,

которое возникает в повествовании о Персевале, отсылает, с одной стороны, к истории,

.:a.:^?..

вписанной в пространственный и социальный мир романа, и с другой стороны, к дистанции в понятиях знания и известности, которые постоянно заставляют Персеваля неправильно прочитывать, ошибочно судить об этой истории и ложно интерпретировать её. Слушатели и читатели этого романа, которым представляется искаженное восприятие традиционного рыцарства, в свою очередь оказываются вынуждены осуществлять перевод этого восприятия - так, чтобы распознать скрытые за таинственной и мистической аурой приключений Персеваля грубые силы рыцарского соперничества.

Казелль фокусирует наше внимание в меньшей степени на различиях и в большей степени на сходствах между двором Артура и партией Грааля, на свойственном рыцарям каждой из сторон стремлении к независимости и власти. Значение дуальной структуры романа, в рамках которой странствия Говейна противопоставляются странствиям Персева-

■ '!l,[!i |: ■■■’ ’ |H,ifl NiiM і t\l ■ ·

ля, должны производит «ироническое впечатление контраста между двумя главными ге-

■ - і ■

роями, которые сталкиваются с одной и той же дилеммой, но в то же время оказываются в диаметрально противоположных ситуациях»¹². Кретьен не только выставляет в совершенно негероическом виде Говейна и Персеваля, но и показывает их неспособность к само. : . i I ; . · i N > Pl·»,.' > . ·■ C ■ ■' - .·· ' ‘ ·’. -^: ■ · : * . ··

контролю и самоопределению. B конечном счете эти два столь различных героя служат

■ wl-.. ;.. м . ч. .ψ, ІI. . .. ., -

одному и тому же - созданию негативного образа неэффективных и деструктивных рыцарских ценностей в целом, независимо от партийных различий.

Vi

\ntvr

B главе «Закон Артура» Казелль пишет о том, что, по мнению Кретьена, само королевское законодательство в его нынешнем виде уже не способно поддерживать мир и порядок, а ведет к конфликтам. Так, уже в «Эреке и Эниде», когда король Артур воспроизводит старый, основанный еще его отцом Пендрагоном, обычай охоты на белого оленя, который должен был сплачивать общество рыцарей, то сразу оказывается, что этот же самый обычай ныне в еще большей мере способен превратить рыцарей в соперников, ибо победивший имеет право выбрать и поцеловать наипрекраснейшую даму, каковы бы ни были последствия этого, а ведь ни одна дама не захочет признать себя менее прекрасной, чем другая, и у каждой найдется смелый рыцарь, способный постоять за ее честь (Эрек, 43-58).

■ nn-. r, ............................................................ ч:от о ':-.i\; Ti · ■

злом, то есть, источником споров и притязаний. Артуровский двор, таким образом, больше не счастливое собрание рыцарей и дам. За используемыми Говейном для обозначения придворных Артура словами «аші chevaliers» находится скрытая реальность рыцарской агрессии. Обычай Белого Оленя вскрывает подспудное присутствие насилия, которое теперь угрожает пожрать как рыцарей короля Артура, так и самого короля. Если некогда

■. і і. і' і % . . , і. - \'. -w'.. ₍ ,.; .

обычай был способом подтверждения правоты и права королевского правления, в юридическом и политическом смысле этих понятий, то его повторение во временных рамках романа служит прежде всего подтверждением хрупкости королевской власти перед лицом рыцарских притязаний. То, что выбор прекрасной дамы, по словам Говейна, может оказаться «tort» или «droit», обнаруживает, в какой мере король не способен более организовывать и обеспечивать всеобщность справедливости и правопорядка: ведь любой рыцарь может выступить с собственным суждением о том, что правильно, а что нет. И более того, само определение права основано исключительно на способности выступить с собственным мнением, оспорить чужое суждение, подкрепив это оспаривание силой, которая оказывается подлинной прерогативой, возвышающей рыцаря над всеми другими, и даже над самим королем Артуром. Это же общество мы видим и в «Сказании о Граале»: пример

r.f*iv:.;; ··!· -POTbi f! > ΪI > · '.:·. ·

Красного Рыцаря, и еще более - самого Персеваля, указывает то, как легко этот мир может быть выведен из равновесия. Этим и объясняется борьба двух кланов за Персеваля, за то, чтобы привлечь его на свою сторону.

По мнению Казелль, в романе перед нами предстает нездоровый, лишенный стабильности и болезненный мир.

нодательство не работает, оно неэффективно в поддержании мира и стабильности¹³. Кретьеновский Артур являет собой воплощение сеньора того времени, связанного обыч- ньш правом и неспособного поэтому к сколько-нибудь энергичным действиям. И именно поэтому он не может удержать при своем дворе рыцарей, которые, как это было уже в более раннем романе, «Эрек и Энида», отправляются искать славы и признания на стороне. Сам Говейн проявляет все большее безразличие к делам королевства своего дяди, и одержим главным образом заботой о своем имени, о собственной репутации. Романы Кретьена в этом отношении выдают общую актуальность этой темы во Франции конца XII века, когда только зарождаются институты публичной суверенности и государственности. B это время во Франции только начинаются изменения, которые привели к обновлению законодательства в XIII веке, к искоренению «плохих обычаев» и введению более «разумных» установлений. Началом этого процесса было уже осуществленное Филиппом-Августом учреждение должности бальи в 1190 г. - практически тогда же, когда писался роман Кретьена (1189-1190 гг.). B целом, по мнению Казелль, описывая состояние современного рыцарства и указывая на необходимость пересмотра его ценностей, Кретьен, посвятивший

< ' >::;i ■■ ■ ';ѵ;ляіРТ.\ч -v- ,’

этот роман Филиппу Эльзасскому, мог иметь в виду современную ситуацию противостояния между французским королем с одной стороны, и фландрским и блуасским графами и английским королем - с другой. B этой ситуации положение рыцарства становилось все

менее стабильным. Неоконченность романа могла быть связана со смертью Филиппа Эль. . ‘:t : ■. ■ ■ ■ 1 ; Al i H J ,·:-. \i ■ ■ - ■ ■ ¹ ! f . , _; ' i . ■ ' · ■ - . - ■ . ■ '

засского, графа Фландрского, в 1191 r., во время Третьего крестового похода, что ради-

..^lii.‘ ’* 1 .

кально изменило ситуацию в пользу французского короля и сделало невозможным тот иной порядок, что представлял себе Кретьен. Вопросу о том, как представлял он себе этот иной порядок, посвящены следующие две главы книги Казелль.

Учитывая неудачуГовейна, Персеваля, как кажется, можно рассматривать в качестве альтернативы тем ценностям, что воплощает собой племянник короля Артура. Ho, как пишет Казелль в главе «Мир согласно Граалю», подобно тому, как приключения Говейна лишают двор Артура его наиболее видного представителя, также и приключения Персеваля предсказывают упадок королевства Артура. Характер отношений Артура с молодым рыцарем становится очевиден в способности Персеваля бросить вызов и победить Красного рыцаря, которую мы видим в самом начале. Этот акт насильственной инициации, а вовсе не линьяжного и куртуазного поведения, делает Персеваля в глазах Артура его потен- ; ■ ■, 'wv v,/r .>. -л

циальным рыцарем, и тем самым выдает заботу короля не о бескорыстном поддержании мира и порядка, а об усилении собственного могущества. Здесь, как и во многих других местах, рыцарство предстает как фиктивный и своекорыстный идеал, как неспособное в своем целом справиться с собственной деструктивностью¹⁴.

Поскольку видению Грааля предшествует зрелище распада артуровского двора и признание нищеты поддерживающих его идеалов, явление Грааля обещает ввести радикальное иное, основанное на божественном правосудии, понимание порядка. Ho дискурс Грааля столь же пуст и своекорыстен, как и артуровский. Bce три фигуры, который порицают затем Персеваля за его ошибки (его кузен, Страшная Девица и Отшельник) связаны с кланом Грааля, и все трое пытаются затемнить значение увиденного Персевалем, с тем чтобы связать «истину» с интересами своей партии. Кульминацией этого процесса оказывается беседа Персеваля с отшельником, который, как пишет Казелль, при помощи экзегетических техник перенаправляет отвагу Персеваля в поддержку линьяжа Грааля, убеждая

■ I K.il' ■ - . · " -Ibltl I t C >',l . :.u;

героя в том, что поиск Грааля имеет искупительное значение. При этом, по мнению Казелль, «сакрализация отшельником Грааля граничит со святотатством»¹⁵.

B главе «В поисках нового порядка» исследуется возможный ответ на проблемы, вызываемые «законом могил», навязчивой потребностью живых людей мстить за смерть мертвых, своих предков. Новая система взаимоотношений, отдающая предпочтение вза-

. .t4 J ·.. . · V^_i i J. . · ·

имности и бескорыстности, а не агрессии, должна сделать возможным сосуществование любви и рыцарства. Возможность такого иного порядка, перерождения рыцарства, Казелль видит в душевных качествах матери Персеваля, а также в альтруистичности отношений Персеваля и Бланшефлер.

Это понимание взаимности и справедливости (как раз как отсутствия взаимности) и ассиметричность ответа можно отнести к типичным новомедиевалистским идеям, равно

■ ' ■ , п ¹ .· ;.· - -

как и отказ рассматривать прошлое в качестве предвосхищения Нового време-

ни/настоящего, акцентирование нестабильности этого прошлого, предпочтение различий

общностям, локально-материального всеобще-возвьппенно-духовному и т.д. - все это

можно найти в книге Казелль. При всем этом, однако, в целом рамки анализа не отличают. · . ^ f ,- Г’>, ,;t V · ··· - · ^; I , - ·' · · · ■ · ■ ·

ся от тех, что можно найти, скажем, у Э. Кёлера, видевшего взаимосвязи между измене-

V. r і‘ ¹ " '¹!. . U' :.!■■.. ·' IV ·■

ниями средневековой системы литературных жанров и процессами внутри феодального

общества^[500]. И точно так же, как у Кёлера, социальной гомогенности противопоставляется социальный антагонизм, пусть даже теперь и без отчетливо выраженного марксистского подтекста. Казелль сама пишет во Введении о том, что ориентируется на образцы социально-исторического анализа у Кёлера, а также у Ю. Вэнса и P.X. Блока. У Казелль можно найти и то, что выглядит как герменевтика в духе Яусса: реконструкция собственного кретьеновского «горизонта восприятия», отделяемого от более поздних рецепций его текста Вольфрамом фон Эшенбахом и Робером де Бороном, постоянное стремление выявить за дословным текстом скрытый смысл - в данном случае увидеть за поверхностью текста историю борьбы двух линьяжей, и т.д.

Можно сказать, что даже предлагая радикально иное прочтение последнего романа

Кретьена де Труа, Казелль в целом использует для этого устоявшиеся практики историко-

. . f-U;: ’ s4>m!H.::>ii-- п · ^:

литературного исследования, которые нигде эксплицитно не подвергаются сомнению. Te изменения в трактовке «Сказания о Граале», которые мы видим, происходят в рамках социальной истории литературы, в рамках герменевтического подхода, и Казелль, как кажется, даже не стремится их преодолеть.

К. У. Байнум, «Воскрешение тела в западноевропейском христианстве, 200-1336» и

..IK Ii_l . ; ....,■, .

«Метаморфозы и идентичность» (Новый медивализм и интеллектуальная история)

To же можно сказать и в отношении работ другого автора, К.У. Байнум, и ее не раз уже упоминавшихся книг «Воскрешение тела в западноевропейском христианстве, 200-1336»^[501] и «Метаморфозы и идентичность»^[502]. B первой из этих книг рассматривались позднеантичные и средневековые концепции воскрешения и то значение, которое предавалось в этих концепциях восстановлению тела. Уже апостол Павел в письме Коринфянам задавался вопросом о том, как воскреснут люди, и какие тела обретут они по воскрешении. B своей книге Байнум рассматривает то, как различные христианские мыслители с третьего по четырнадцатый век пытались найти ответ на вопрос апостола Павла. Байнум исследует метафоры воскрешения в текстах, написанных около 200,400, 1200 и 1300 гг. Около 200 года преобладающим мнением,

которого придерживался среди прочих и Тертуллиан, бьшо признание физического воскрешения, восстания в конце времен земного тела. Ориген же считал, что возродятся лишь духовные или спиритуализированные тела, и этой традиции следовали впоследствии Иоанн Скотт и Гонорий Августодунский, а также различные еретические группы. Концепция телесного воскрешения оставалась преобладающей, хотя концепция воскрешения души и пережила новый подьем в ХІП-ХГѴ веках. Байнум считает в связи с этим, что представление о существовании в Средневековье строгой дихотомии тела и духа сильно преувеличено, и показывает, каким образом само понятие души уже в поздней Античности соматизируется. Преобладающая телесная концепция ставила теологов перед целым кругом проблем. B каком возрасте будут возроЖДены тела? Будут ли они по-прежнему обладать всеми теми же ущербностями, что и при жизни? И как быть с тем, что тела мертвых в могилах гниют? Как будут возрождены тела мучеников, зажаренные или расчлененные палачами? A как насчет рук и ног, откусанных дикими зверями? Если фрагмент тела был откушен и проглочен, то не стал ли он затем частью тела животного? Как человек в таких условиях может воскреснуть в целостности? И если он воскреснет в целостности, то куда денутся все те ногги и волосы, что выросли у него в течение

■■'■ ■ ,. ;-,,t(MM.j...,,' .,.· ·

жизни? Следует ли их сохранять и оберегать так же тщательно, как и тела умерших? Такого рода вопросы оказывались принципиально важны для понимания человеческой идентичности, и, сталкиваясь с проблемой соотношения жизни и смерти, средневековые мыслители постоянно возвращались к этой телесной проблематике. Такого рода дискурс личной идентичности

-- -я к< - ■ 'Ншя Ci. ·;· і · ■ ■ ■■'·:> ,>.'. с;: ■., < · ■ -я ■ .

возвращается в наши дни, когда и в массовой культуре и в философии настоящее бессмертие,

. . ,H)-|!(>V >|.. ...l .lUC.ib r,^._ . 1 I : . . .

настоящее выживание рассматриваются как продолжение жизни тела, и этим наша культура отличается от той, что существовала еще в конце XK - начале XX вв., когда в рамках теологии, психологии, философии и теософии в качестве ключевых элементов самоувековечивания и идентичности исследовались внечувственный опыт и перемещение духов.

Особую проблему в рамках телесной концепции воскрешения представляли собой превращения материи, и именно этой проблематике посвящена вторая книга Байнум, в которой она на примере различных текстов - как теологических трактатов, так и развлекательной литературы и работ по алхимии - показывает, как в течение XII века происходит смена одного концептуального осмысления превращений другим. Если раньше всякое изменение мыслилось как численная перекомбинация элементов, которые, тем не менее, остаются одними и теми же, сохраняют свою видовую природу, то с XII века изменение на' ^!; ' . :;ii - :. ·. ’ ’

чинает мыслиться и как качественная перемена, как превращение чего-то одного в нечто совсем иное — благодаря этому и стала возможна алхимия.

250

Я не буду подробно пересказывать содержание обеих книг, поскольку о них уже говорилось в предыдущих главах, и ограничусь здесь лишь некоторыми выдержками из них. Как пишет Байнум во введении к «Воскрешению тела», методологически ее исследование - это интеллектуальная история старого образца («old-fashioned intellectual history»)^[503]. «Старого образца потому, что именно интересуясь самими идеями я прочитала много работ по аналитической философии («philosophy of mind»), и от случая к случаю объясняла аргументы авторов прошлого с технической точностью, идущей из современных дискуссий о идентичности и о соотношении разума и тела. Более того, иногда я использовала скорее “интернали- стские” объяснения тем изменениям, что происходили в истории идей, принимая положение, что новые понятия могут быть разработаны в ответ на интеллектуальную недостаточность более ранних понятий. Хотя я делаю очень много для того, чтобы поместить исследуемую мною теологию в контекст того, что говорили проповедники о больном и умирающем теле, и того, что делали простые люди, когда они скорбели по своим умершим и хоронили их, я начинаю исследование каждого периода с прочтения вполне эксплицитных философских и теологических высказываний по рассматриваемой проблеме»^{[504] [505].}

«Но с другой стороны, - пишет Байнум, - мое исследование выходит за рамки интеллектуальной истории старого образца («old-style intellectual history»), поскольку утверждает, что лингвистические украшения текстов зачастую оказываются более говорящими, чем эксплицитная аргументация, особенно в такой период, как Средневековье, когда особая цен. ··'·:’ -’Г --поіК’^ѵ;;'’!' ·■> '

ность придавалась конформности уже сформулированных и даже канонизированных в качестве «авторитетных» в отдаленном прошлом позиций. Мне кажется, что технические аргументы в философских и теологических трактатах того времени зачастую невольно выдают те проблемы, что они неспособны решить - социальные и психологические, равно как

-■■· ІП·: · -:.‘M K\k'. ■: ,.l>.l і, Ilv > :·■.: ии·: >- ·'

страданиях ученые дискурсы, как это проявляется особенно ярко в ходе массовых позднес- ^[514]

\ -; -.U n , ■ ),: : O*i V i .. . - » ■ ' . \ ■ -

товок в частных исторических вопросах (о которых говорилось и в предыдущих главах в

. ..О,;!.: .. ' ^ . ,. i . i . ■

связи с историей пространства, средневекового символизма и т.п.) не ставят под вопрос сложившиеся исследовательские практики в целом, не дают оснований для провозглашения нового медиевализма совершенно иным этапом истории медиевистики. Если изменения и происходят, то они не следуют ранее сложившейся инновационной традиции, стремящейся к отмене уже существующего.

Tj ■ . (!·,

Более подробно об отношении американских медиевистов к Школе «Анналов» Фридман

пишет в статье: Freedman P. Seigneurie et paysannerie au Moyen Age: Un retrait de Thisto- riographie americaine // HSR. № 14. 2000. P. 153-168. B частности, он указывает, что влияние «Анналов» в Америке упало после их поворота к «социальным наукам» в конце 1980-х - начале 1990-х гг. Американская же медиевистика сохранила тесные связи с “humanities”, в то

*'ΤΤ“> - · -· *\'V,>fWt> ·. M\ ' - . /

чия между иньш/тем же, удивительньш/неудивительньш, предвидимым/непредвидимым, то есть во всю ту систему различий, которая определяет нашу культуру и наше восприятие. Когда мы создаем нечто радикально новое, радикально иное, радикально непредвиденное, мы вписываем себя в привычную систему различий, и таким образом напоминаем не о новом, а об уже известных различиях. Суверенными мы становимся лишь тогда, когда устраняем старые различия и создаем нечто, что содержит не просто нечто новое, неожиданное и непредвидимое, а своего рода растерянность, дезориентацию. Именно такого рода растерянность вызывает привычное сравнение конкретных новомедиевалистских работ с тем, что утверждается в теоретических комментариях к ним.

B дискуссиях об этих комментариях, и в частности о статье Спигел и Фридмана, представляющей собой комментарий к более ранним новомедиевалистским работам, удивительным образом оставалась без внимания сама эта статья, статья как таковая. To же самое можно сказать и о других новомедиевалистских теоретических текстах, в которых за-

< ! . . .... . _ , :

мечалось лишь их содержание. Между тем, сама эта практика и потребность сочинения все новых теоретических комментариев к собственных работам, неспособность новых медие- валистов обходиться без них, заслуживает особого внимания. Прежде всего, я хотел бы коротко остановиться на том, что происходит с самими историографическими комментариями, какими они существовали раньше.

3.2.