Введение

Проблема историографической новизны и ее актуальность

Одним из основных требований, предъявляемых к историческому исследованию B современной историографии, является его новизна.

Актуальность исследования критериев новизны, существовавших в 1990-е годы, определяется тем, что как раз к этому времени исчезает ясность в их определении. И дело не столько в том, что критериев становится просто слишком много, или что они оказываются слишком противоречивы, сколько в изменении самого характера этих критериев. Как отмечает в одной из своих работ Г.И. Зверева, в 1990-е годы «приверженность историков идее обновления согласуется с мыслью об открытости исторической профессии парадигмальным сдвигам»^[1].

B результате, новизна источников и методов, а также формулируемой на их основе исследовательской проблемы, перестает быть достаточным, или даже, как это иногда утверждается, приоритетным основанием для определения новизны исторического исследования. Требования новизны источников и исследовательских подходов дополняются новыми, которые изменяют представления о необходимых элементах работы историка. Почему же теперь оказываются недостаточным соответствие старым критериям новизны? Как возникла такая ситуация?

Для позитивистской историографии середины XIX века новизна исследования была связана с нахождением нового материала и, в более широком смысле, с включением в архив все большего числа новых документов, все новых областей повседневности. Использование новых изящных стилистических приемов, или же нахождение новых моральных уроков B прошлом уже не рассматривалось профессиональными историками как основной критерий

обновления знаний о прошлом, хотя представление об истории как «magistra vitae» и не исчез-

1

ло вовсе . Открытие нового было связано при этом с обнаружением истинного, сущностного, самой природы вещей и т.п., ранее скрытого за принятыми условностями, предрассудками и традициями. Это столь распространенное видение нового как подлинного и определяющего будущее тесно связано с таким пониманием культуры, согласно которому целью мышления является адекватное описание или миметическая репрезентация «мира» как он есть, при этом как критерий истинности этих описаний выступает их соответствие отображаемой действительности. Это понимание истории и культуры исходит из предпосылки, что прямой и непосредственный доступ к реальности, как она есть для человека, обеспечен, и что соответствие или несоответствие действительности всегда может быть установлено.

B результате различных историографическихизменений конца XIX - начала XX вв. нахождение нового источникового материала в свою очередь перестало быть наиболее важным критерием новизны. Обнаружилось, что историк, даже стремясь к объективности, все равно не является нейтральным собирателем данных о прошлом. Он субъективен, и облик прошлого определяется во многом как раз тем исследовательским подходом, который он априорно выбирает (или принимает) и использует в работе. Сами научные методы оказались неспособны к установлению собственной единичности и универсальности (как о том свидетельствует бесконечная и неразрешимая борьба сторонников Лахманна и Бедье в издании текстов и т.п.). Это искажающее воздействие подходов, неоднозначных текстов прошлого, собственного языка исследователя и других опосредующих инстанций не было, однако, результатом злой воли исследователя, намеренной фальсификации им прошлого, и потому могло рассматриваться как «честное предательство» репрезентации. Более того, этот, с точки зрения «позитивистов», недостаток историографии оказался довольно быстро обращен в ее преимущество. Именно наш собственный меняющийся жизненный опыт, наше «мировоззрение», позволяет задавать прошлому все новые вопросы, создавать все более многообразную картину прошлого, учитывающую самые разные его аспекты. Расширение знаний о прошлом в рамках такой историографии связано не только с обработкой новых документов, но и, в гораздо большей мере, с поиском новых интерпретаций тех, что уже имеются, с созданием новых подходов к их изучению.

Отношения между историком-источниковедом и историком-методологом оказывались при этом иерархизированы. Поиск новых подходов стал важнее работы с новыми источниками: к примеру, публикация новых документов приверженцами марксистской социально-экономической истории уже не рассматривалась как новация теми, кто предпочел веберианские культурно-исторические подходы. Te, в свою очередь, именно на методологическом уровне вынуждены отстаивать собственную новизну перед сторонниками применения в историографии методов «насыщенного описания» К. Гирца, которые сами уже воспринимаются как «вчерашний день» в новейших публикациях о перспективах исторического материализма в изучении прошлого^[4]. Вопрос об источниках во всех этих дискуссиях оказывается второстепенен; одни лишь новые источниковые данные не способны защитить или оправдать то или иное методологическое направление. Методологическая инновация, таким образом, не просто дополняет уже существующие знания о прошлом, но и стремится к их отрицанию: исследование экономических структур должно дать принципиально новую картину прошлого по сравнению с традиционной политической историей; культурная история не просто расширяла круг рассматриваемых источников, она изменяла само понятие экономического, указывая на его культурную предзаданность. He раз предпринимавшиеся попытки примирить и уравнять между собой данные «исторического опыта» и методологичность, свести их к целому через подчеркивание их взаимозависимости и влияния друг на друга, лишний раз указывают как раз на обратное — на изначальное и конститутивное неравенство этого соотношения, на приоритетность одного из критериев новизны и вообще «научности»^[5]. Настоящим критерием новизны являлся поэтому используемый метод, который мог даже противопоставляться знанию. B связи с этим, даже саму классификацию наук по предметному принципу в начале XX века предлагалось заменить их разделением по принципу методологическому: филология, история, социолога, экономика и прочие дисциплины различались не столько объектами, сколько подходами.

Так же и причины инноваций виделись методологической историографии иначе, чем раньше. Если задавать прошлому все новые вопросы позволяет наш собственный постоянно меняющийся жизненный опыт, то новизна работы историка соответствует степени его вовлеченности в этот опыт. При этом всякий историк, будучи субъективным, уже включен в современный ему культурный универсум, и от него не требуется какого-либо особого решения на этот счет. Можно сказать поэтому, что самой инновационной и свободной от догматизма в рамках методологически сознательной историографии признается работа такого историка, который в своей методологии наиболее чутко следует изменениям современного общества^[6].

Если раньше смысл новизны был связан с прогрессом знания, с приближением с некой истине, к исторической правде, то теперь, когда приоритетным становится метод, это объяснение перестает быть приемлемым. Возникает вопрос: зачем вообще нужно стремиться к новому, если оно не способно открыть нам никакой конечной истины, если каждое новое историческое исследование не приближает нас к конечной цели обретения подлинного и полного исторического знания? Ответ на этот вопрос носит обычно не столько познавательный, сколько политико-эстетический характер: многообразие в видении прошлого лучше единообразия, и потому умножение образов прошлого в работах историков является достойной целью. B этом выходе за пределы эпистемологической аргументации можно увидеть основания для изменений конца XX века, и в особенности 1990-х гг., о которых пойдетречь в этой работе.

Вторая половина XX века стала временем очередного поворота, затронувшего на этот раз господство метода. Как и в предыдущих случаях, нельзя определенно сказать, как возникает этот поворот. Проще всего было бы проследить его философское происхождение (начиная с полемики Гегеля против Канта), но в то же время очевидно, что историки пишут историю так или иначе не потому, что они много читали Гуссерля или Фуко, а потому, что нечто происходит в их собственном «ремесле», что порой удается лучше описать языком феноменологии или какой-то иной философской школы, чем языком собственно историографии, HO тем не менее происходящее остается по своей природе имманентно-историографичным.

B целом, как на исток этого поворота можно указать на критику эпистемологии, то есть эпистемологического мышления и поставляемого им круга проблем^[7]. Под эпистемологией здесь имеется в виду вся проблематика того, как мы можем нечто познать, и можем ли мы это познать, достаточны ли для этого наши способности, а также представление о том, что науки, в том числе исторические, имеют целью в первую очередь именно познание чего-либо, что именно это познание придает им социальную ценность, а потому проблемы, связанные с возможностью или невозможностью познавать - наиболее важные из тех, с которыми сталкивается историк. O критике эпистемологии в историографии последних десятилетий еще будет много говориться, поэтому укажу здесь на главное: историографическая проблематика смещается, и теперь речь идет не о способности познать что- либо (сама способность познавать реальность вызывает сомнения лишь у живущих философией XIX века релятивистов), а о том, как именно мы познаем реальность, и что мы затем делаем с приобретенным знанием. Вопрос о том, как мы познаем, однако, уже не связан с проблемой наиболее эффективных способов познания, как это было еще в методологических дискуссиях, он становится вопросом моральным и политическим (например, в контексте критики расизма, колониализма, сексизма и т.п.).

Bce это важно потому, что вместе с классическим вопросом о том, как возможно познание, второстепенным становится и эпистемологическое понятие метода. Методология изначально мыслилась Декартом как руководство для разума, как способ мыслить правильно и достигать посредством этого истинного знания. Этим же понятием метода руководствовались и основатели строго-научной историографии в XIX в., и такое его понимание сохранялось даже в культурной истории, где оно служило основой правильной, честной ошибочности. Теперь же сама правильность мышления перестала относиться к приоритетным культурным ценностям.

Вместе с приоритетностью методологических вопросов исчезает и принятый ранее основной критерий определения новизны. Как писал в начале 1990-х гг. П. Хайду в своей книге о «Субъектах насилия» в Песне о Роланде, медиевистические исследования и теория конца XX века повторяют «отрицание собственной генеалогии», и это отрицание «идет дальше, чем простое расхождение между новыми методами и старыми объектами: феноменология, служащая основой современной теории, признает взаимозависимость субъекта и объекта, и к конечном счете отказывается от этого примитивного бинаризма»^[8]. Также и другие современные медиевисты, которые, в отличие от более старшего поколения, ссылавшегося на M. Вебера, Г. Риккерта или Э. Трельча, все более часто цитируют даже не Гуссерля, Хайдеггера и Деррида, а Г. Спивак, С. Жижека, Э. Лаклау и Дж. Агамбена, более не рассматривают методологию как особенно важную для их работ проблему^[9].

Более того, в работах многих историков можно заметить явную сдержанность в отношении самого понятия «метод». Если слово «методология» и используется ими (в особенности, историками старшего поколения), то как бы непроизвольно, в силу сложившейся привычки, для обозначения чего-то, что нельзя назвать методологией, но для чего отсутствует новое определение. Или же это слово имеет нарочито архаизирующее значение, подчеркивающее дистанцию автора по отношению к общепринятым мнениям современного научного сообщества и, в частности, по отношению к культурной истории. B обоих случаях некогда ключевое слово «методология» легко заменимо на более нейтральное определение, как например: «Характерной методологической (или, если угодно, теоретической) чертой таких трудов, которая заметно отличает их от работ по истории культуры, написанных в прежнем стиле, является то, что...»^[10] B посвященных прошлому медиевистики работах методология, когда-то центральный элемент исследования, представляется теперь подчас столь же экзотическим явлением, как и, к примеру, бурная антиромантическая полемика, в которой увлеченно принимали участие их коллеги времен Г. Моно и Г. Пари (отстраненно говорится, к примеру, об «абсолютизации методологии гуманитарными науками XX века»^[11]).

Утрата методом статуса основного критерия новизны, в то же время, вызывает крайне негативную реакцию другой части историков: так, оно интерпретируется как безответственное разрушение сложившегося издавна, привычного хода позитивной исследовательской работы, как «возведение в метод анархии», «превращение прошлого во врага» и т.п.^[12] Более доброжелательная, но столь же непонимающая реакция заключается в том, что умолчание кого-то из коллег о методе воспринимается просто как досадное упущение, которое надо бы восполнить^[13].

Под сомнение, между тем, действительно оказалась поставлена не только эпистемологическая ценность метода, но и сама совместимость, возможность сочетания практики инновации, научной революции, с выработкой методологии. Так, утверждается, что «главный метод революционных периодов - непосредственность», что «методом занимаются после поражения революций», метод возникает как следствие «послереволюционной фрустрации». Или, иначе: немецкий идеализм именно потому был столь занят проблемой метода, что консервативная Германия была лишена собственной Французской революции^[14]. Может ли в таком случае обновление вообще быть методологичным? Происходит ли оно путем выработки некой новой методологии, или тем более следования неким сложившимся подходам?

B этом контексте метод предстает не как раз и навсегда преодолеваемая проблематика, а как постоянно возвращающееся явление, то есть, в конечном счете все-таки остающееся явление. Так, например, В. Сальников, рассматривая «превратности метода» в России, находит аналогии между ситуацией конца 1940-х - начала 1950-х гг., послевоенным стремлением к методологизации, и аналогичным «послереволюционным» стремлением вернуться к методу в конце 1990-х^[15]. Оппоненты.В. Сальникова видят тему возврата к методу иначе^[16], но сама эта дискуссия, сама тема возврата и его условий, обнаруживает свершившийся разрыв с тем эпистемологическим понятием «метода», который был освящен Декартом. Еще более важно то, что эти современные дискуссии не только указывают на культурный характер интереса к методу, но снова обращают нас к его социальному, или, точнее, политическому значению.

Сохраняется ли метод, наряду с источниками и прочими старыми определениями новизны, составной частью работы историка или же он отрицается, является предметом важного решения, имеющего теперь, однако, второстепенное значение. Более важно определить, каковы те новые критерии оценки историографических работ, которые появляются после метода.

Данное диссертационное исследование посвящено как раз изучению того, как наряду со все еще сохраняющимися в историографии 1990-х гг. старыми проблемами познаваемости прошлого и связанным с ними поиском наиболее эффективного метода, способного эти проблемы разрешить, возникают иные вопросы и иные элементы работы историка. Исследование историком этих иных вопросов, его вклад в их обсуждение, и создает новые места инновации, дополняющие традиционные для историографии критерии новизны источников и исследовательских подходов.

«Новый медиевализм» возникает в конце 1980-х гг. как раз в ответ на общую маргинализацию эпистемологической проблематики в гуманитарном знании, и потому, на мой взгляд, может быть рассмотрен в качестве примера понимания новизны исторической работы в последующее десятилетие. Он интересен также тем, что находился в диалоге или противопоставлял себя самым разным историографическим направлениям 1970-1990-х гг., и, таким образом, его исследование способно дать многостороннюю картину историографии рассматриваемого десятилетия, отнюдь не ограничивающуюся лишь медиевистикой.

Критерии новизны, возникающие в 1990-е годы как в рамках самого нового медиева- лизма, так и заимствуемые им у других историографических направлений, сохраняют свою актуальность и позднее. Это связано с тем, что новейшие изменения в историографии происходят именно по отношению к контексту предшествующего десятилетия. A потому, для оценки тенденций современной историографии необходимо учитывать те возникшие ранее критерии создания нового, которым она следует или которые пытается оспорить. Без учета этих изменившихся критериев невозможно и написание сколько-нибудь адекватной истории историографии 1990-х гг. Этим и определяется актуальность данного исследования.

Степень изученности темы. Выбор темы обусловлен не только ее актуальностью, но и недостаточной степенью ее разработки в современной историографии.

Несмотря на важность вопроса о критериях новизны для всякого исторического исследования, существующие способы их рассмотрения нельзя признать удовлетворительным. Наличие фактических смещений в критериях новизны, совершаемых в отдельных исторических исследованиях, и иногда даже оговариваемых во введениях и послесловиях к ним, не находит адекватного отражения в работах общего характера, среди которых следует упомянуть прежде всего обзоры состояния современной историографии. Имеются в виду обзоры исследований в медиевистике, о которой главным образом идет речь в диссертации. B различных монографиях, сборниках и отдельных статьях, опубликованных, начиная с 1991 r., видными немецкими, французскими, английскими и американскими историками, такими как М.Балар, Дж.ванЭнген, Ж.Амесс, О.Г.Эксле, Ж.ЛеГофф, Ж.-К.Шмитт, M. Боргольте, Г.-В. Гетц, А. Герро, П. Расин, Й. Ярнут и др.^[17], речь идет о том, какие новые тенденции существуют в изучении неких предметных областей (средневековой экономики, правовых институтов, агиографии, истории женщин и т.п.), применительно к тому или иному периоду, в той или иной национальной историографии, в рамках неких научных центров. Тем самым, вопрос о новизне в этих обзорных исследованиях локализируется, оказывается применим лишь к небольшим и легко обозримым группам исследований, где новизна определяется простым сравнением существовавшего ранее с только что появившимся.

Это низведение поля сравнения до обозримых пределов, само стремление к такому низведению - явление для истории историографии сравнительно недавнее. Ранее, когда речь шла об открытии новых, совершенно неизученных источников, или о радикальном преображении историографии подчинением ее строгому научному методу, или же о введении методологического плюрализма, идея новизны неизменно была связана с идеей всеобщего, со способностью инноваций изменить наше знание о прошлом в целом. Историографические инновации рассматривались с общегуманистической точки зрения, с точки зрения значения каждого отдельного труда историка для общей истории человечества, для мирового культурного наследия. Теперь же, как показывают современные обзоры историографии, оказывается возможным говорить о том, что существует множество частных историй, и то, что ново для одной из них, не претендует на то, чтобы быть новым для другой (а фактически, может оказываться устаревшим). Так, например, у всех названных авторов и издателей обзорных трудов подчеркивается, что каждая национальная историографическая традиция имеет свою особую историю, и потому говорить о некой новизне в современной историографии в целом нельзя. Между историками разных стран возможен диалог, который способствует взаимному пониманию, однако не ведет к единству. Каждая национальная историография делится на еще более локальные школы и направления, со своими собственными частными историями, ни одна из которых не может быть подвергнута дискриминации с позиции какого-либо большого историографического повествования. И если следовать логике этих историографических обзоров, то новым сегодня может считаться все, что некто считает таковым^[18]. Если так, то в современной ситуации под вопросом оказывается сама возможность говорить о какой-либо историографической новизне. Как справедливо отмечает Г.И. Зверева, говоря о ситуации рубежа 1990-2000-х гг., «в настоящее время историчность, относительность “новизны” того или иного явления в профессиональной историографии, равно как и ее познавательная и культурная “матричность” - вполне осознаются членами академического сообщества»^[19]. Локализация понятия новизны в обзорах современных медиевистических исследований ведет, однако, не столько к решению, сколько к усугублению проблемы множественности и противоречивости столь важных для работы историка критериев новизны.

B связи с этим, большое значение приобретает рассмотрение самих исторических исследований, где происходит смещение критериев новизны — в частности, новомедиева- листских. B той мере, в какой смещение этих критериев становится предметом осмысления для их авторов, такие исследования могут рассматриваться не только как источники, но и как историография по исследуемой проблеме. Здесь следовало бы назвать в первую очередь работы П. Зюмтора, Д. Пуарьона, M. Кэррутерз, С. Николса, P.X. Блока, Г. Белтинга, К. Бидцик, Б. Стока, Г.М. Спигел, П. Фридмана, К.У. Байнум, M. Станеско, Г.У. Гумбрехта, Д.Л. Смэйла. Хотя обсуждение критериев новизны в этих исследованиях и предполагает взгляд на историографию в целом, тем не менее их недостатком, в смысле историографической представительности, является обсуждение, как правило, лишь некоего одного аспекта смещения критериев новизны, и в результате этого проблема отсутствия обобщающих исследований сохраняет свою насущность.

Нельзя признать удовлетворительными для рассматриваемой проблематики и культурологические постановки вопроса о новизне в 1990-е гг.^[20], в силу их как раз чрезмерно общего характера, не учитывающего специфику историописания. Хотя многие из рассматриваемых в этих исследованиях проблем носят междисциплинарный характер, и в силу этого затрагивают и историографию, в них, однако, не ставится вопрос о специфически историографических критериях новизны, и тем более предметом рассмотрения не становилась практика историо- писания, те конкретные процессы, что происходили в ней в рассматриваемый период времени.

Используя в качестве историографии по рассматриваемой проблеме не общие обзоры, а отдельные исследования, важно было не придти в результате к очередным локализирующим пониманиям новизны. B связи с этим, необходимо было избрать иной, чем в существующих обзорах историографии, подход к описанию конкретных исторических работ. ;

Методология исследования. Выбор подхода к рассмотрению критериев новизны определяется двумя вопросами, один из которых связан со специфическими для рассмотрения новизны проблемами, а другой - общеметодологическими вопросами в интеллектуальной истории, в частности, в истории историографии.

Во-первых, определяющей в выборе подхода была необходимость преодолеть локальных характер определений новизны. B связи с этим, кажется перспективным отказаться от толкования критериев новизны как атрибутов некоего идеального пространства сравнения. Такая постановка вопроса слишком гипотетична и абстрактна, поскольку даже самые крупные библиотеки и международные конгрессы не дают всеобщей картины историографии, у исследователей на практике нет времени, чтобы заниматься такого рода глобальными сравнениями, и, следовательно, не эта всеобщая и объективная картина состояния исторических исследований служит формированию критериев, по которым оценивается новизна конкретной работы.

Основываясь на понимании новизны в исследуемых текстах, в данной работе предлагается определять ее не как результат сравнения, а как режим или соотношение. Именно в этом контексте особое значение приобретает не просто новизна, а критерии исследовательской новизны, то есть те принятые историками правила, по которым она устанавливается вне реально производимого всеобщего сравнения. Такие правила и критерии, их соотношение в каждом конкретном случае, и создают режимы новизны, которые поддерживаются различными историографическими институциями (редакциями журналов и книжных серий, оргкомитетами конференций, дирекциями институтов и деканатами факультетов, разными обществами и ассоциациями, советами и комиссиями). B той мере, в какой многие из этих институций способны выходить за рамки своего сугубо локального значения (в особенности, рассматриваемые в диссертации западноевропейские и американские институции), устанавливаемые ими критерии новизны оказываются действенными вне зависимости от самоопределений того или иного исследователя или группы исследователей, превосходя тем самым локальные определения новизны. Определение новизны как режима, то есть установленных правил ее определения, позволяет, таким образом, избежать ее локализирующих определений. Кроме того, оно позволяет оценить степень произвольности правил установления новизны, поддерживаемых той или иной историографической институцией, что, в конечном счете, открывает возможность их критики, пересмотра, а следовательно и иных, чем раньше, историографических новаций. B отечественно историографии не раз указывалось на ограниченность понимания новизны как «определенных моментов роста, преодоления, разрыва с каноном», при которых «легитимация и канонизация знания обозначает границу и конечность новизны»^[21]. Соответственно, необходимо рассмотреть историографическую новизну как то, что как раз и связано с легитимацией и канонизацией, является результатом этих процессов.

Этим, однако, понимание новизны в качестве принятого соотношения различных ее критериев, режима ее установления, не ограничивается. Еще более важно понимание режима как соотношения логического. B этом смысле можно, с одной стороны, выделять фактическое положение историографии с ее локальными пониманиями новизны, где могут сохраняться

самые архаические представления о сути историографической работы, и где этих архаических представлений может придерживаться даже большинство историков, тем самым опровергая всякие попытки определить тенденции историографии исходя из количественного соотношения тематик публикуемых исследований; и, с другой стороны, могут выделяться тенденции историографии как способы и логика продумывания каких-то проблем (или отказа от их дальнейшего продумывания), независимо от того, сколько историков этим действительно занимается. To есть, тенденции историографии могут быть рассмотрены, во втором случае, в более традиционном смысле истории идей - то есть как раз в качестве развертывания некой аргументации, продумывания определенных идей, появления в рамках той или иной проблематики новых положений, для логической действенности которых, в принципе, даже не важно, кем именно они были выдвинуты и как широко они были приняты. И в этом смысле, в смысле развертывания некой проблематики, в историографии сохраняется не только понятие прогресса исторического знания, но и строгое понятие новизны.

C этим противопоставлением двух видений историографии и понятия новизны связан второй вопрос, определивший выбор исследовательского подхода в диссертации. Историография может быть проанализирована как совокупность социальных и культурных практик, или же, более традиционно, как история идей. Эти две позиции в истории историографии, и, шире, в истории научной мысли и в интеллектуальной истории, долгое время противопоставлялись как «экстернализм» и «интернализм», то есть как описание научного направления извне или изнутри. Описывая некое научное направление можно придерживаться тех критериев его оценки, которыми пользуются сами представители этого направления, обращать внимание на то важное, что представляется важным им, или же, избрав внешнюю позицию, сознательно принять иные, неадекватные этому направлению критерии, обращая внимание как раз на то, о чем его представители не считали нужным задуматься.

Интерналистские описания во второй половине XX века неоднократно подвергались критике за чрезмерную привязанность к собственной дисциплине, к ее воспринимаемым в качестве естественных рамкам, за неспособность видеть альтернативы собственному (преобладающему) научному направлению, что ведет как к выстраиванию детерминистских и телеологических концепций прошлого историографии, так и к исключению определенных возможностей развития в современной историографической ситуации. B экстернализме виделась возможность задавать историографии гораздо более широкий круг вопросов, ставить под сомнение то, что кажется само собой разумеющимся внутреннему наблюдателю, и тем самым достичь более глубокого критического переосмысления работы историка. Внешняя

позиция наблюдателя и создаваемая ею дистанция делали возможным более аналитический подход, чем взгляд на научную деятельность историка с позиции единомышленника. C этим были связаны многочисленные исследования по социальной и культурной истории историографии и других научных областей, по истории «социального конструирования знания» и 22

т.п. B последнее десятилетие, однако, сами крайности экстернализма стали все чаще подвергаться критике. Его аналитический подход, как оказалось, основывается на целом ряде некритических допущений, что ведет к еще большей мифологизации научной деятельности и делает ее уязвимой для политических манипуляций.

Для данного исследования наиболее важна критика экстернализма за то, что, акцентируя незамеченное и непродуманное внутренним наблюдателем, используя заведомо неадекватные рамки рассмотрения, он тем самым лишает себя возможности диалога с этим исследователем, противопоставляет себя ему. Это привело как в историографии, так и в других науках, в том числе естественных, к известной враждебности между «практикующими» исследователями и «теоретизирующими» историками науки, чья деятельность стала восприниматься как помеха нормальным занятиям ученого^{[22] [23]. B работах последнего времени был поставлен вопрос о том, каковы могут быть исследования историографии, которые не будут воспроизводить это ненужное противостояние[24]. B связи с этим, говорится о необходимости преодоления строгой оппозиции «интернализма» и «экстернализма», о возврате к интерналистскому походу с учетом критического опыта экстернализма[25]. Именно такой подход позволяет не разрушать работу исследователей, превращая ее в безжизненный объект историографического анализа, а соучаствовать в исследовании, создавая для него новые возможности.}

Этому обновленно-интерналистскому подходу следует и данная работа. C одной стороны, для анализа историографии используется в целом «экстерналистское» по своему характеру определение новизны и ее критериев. Хотя вопрос о новизне и ставился многими историками в 1990-е гг., еще большее их количество, даже в рамках нового медиева- лизма, в действительности им не задавались, и потому можно сказать, что анализу историографии служит внешняя ей концептуальная рамка. C другой стороны, однако, диссертация «интерналистски» подходит к реконструированию развития новомедиевалисткой проблематики, выявлению важной для ее становления аргументации, последовательности возникновения проблем, их взаимосвязей, что позволяет лучше представить логику и живую динамику этих дискуссий, и тем самым избежать упрощенного представления как этого, так и других, связанных с ним, историографических направлений.

Источниковая база. Проблема новизны исследуется на примере нового медиевализ- ма, одного из центральных направлений в изучении Средневековья в американской и западноевропейской историографии. Отбор исследуемых текстов и ракурс их рассмотрения был подчинен поставленной в диссертации проблеме - проследить изменения критериев новизны. B связи с этим, исследуемые работы относятся к двум категориям: во-первых, это собственно новомедиевалистские исследования, и, во-вторых, это исследования из других областей, которые позволяют проанализировать происходящие в рамках нового медиевализма изменения в более широком историографическом контексте.

Круг собственно новомедиевалистских работ определяется изменениями понятия «новый медиевализм» в течение 1990-х гг. До середины 1990-х гг. это понятие, хотя и обозначало определенную совокупность исследовательских принципов, было, тем не менее, связано с работами одной, хотя и довольно значительной, группы исследователей. Это, прежде всего, работы С.Николса, Р.Х.Блока, Г.У.Гумбрехта, Д.Халта, Г.М.Спигел, Л. Паттерсона, 3. Венцеля, M. Кэмилла, С. Фляйшман, П. Маккрекен и др.^[26] Хотя к этой группе принадлежали исследователи из разных стран (датчанин П. Нюкрог, французы П. Зюмтор, Д. Пуарьон, P. Драгонетти, Ш. Мела, Б. Казелль, А. Корбеллари, M. Занк,

А. Буро, немцы Г.У. Гумбрехт, P. Варнинг, Я.Д. Мюллер и др.), «новый медиевализм» этого времени был преимущественно американским, и соответствующие французские и немецкие обозначения («medidvisme nouveau», «neue Altgermanistib>) не получили распространения.

Однако постепенно, уже в начале 1990-х гг., и особенно с середины этого десятилетия, «новый медиевализм» стал пониматься гораздо более широко, вне связи с конкретной группой исследователей. Как исследовательская концепция он обрел самостоятельность, и новыми медиевалистами в это время могли называть себя также авторы, никак не участвовавшие в издании сборника «Новый медиевализм» и других программных для этого направления изданий. C другой стороны, стало возможным описывать в качестве новых медиевалистов тех историков, которые сами не обозначали себя в качестве таковых, и даже применять это понятие ретроспективно, по отношению к институционально не связанным с проектом «новый медиевализм» работам конца 1980-х - начала 1990-х гг. Соответственно, это делает необходимым расширение круга рассматриваемых текстов, которые имеют взаимодополняющее значение - в той мере, в какой «новый медиевализм» как общая концепция понимается по-разному, и никакое исследование в силу этого не способно воплотить в себе все его понимания. B то же время, существует множество точек пересечения между взглядами на задачи нового медиева- лизма, и как раз исследование широкого круга текстов позволяет их выявить. ■

Первоначальными критериями отбора исторических работ применительно к этому хронологическому отрезку служили их цитирование в контексте новомедиевалистской проблематики, публикация в новомедиевалистских книжных сериях («Figurae» в издательстве Стенфордского университета, «Medieval Cultures» в издательстве университета Миннесоты, «Conjunctions ofReligion & Power in the Medieval Past» в издательстве Корнеллского университета, «РагаІІах» в издательстве Университета Джонса Хопкинса, «New Middle Ages» в издательстве Палгрейв, «Material Texts» в издательстве Пенсильванского университета и др.), публикация авторами этих работ статей в журналах «Journal of Medieval and Early Modem Studies», «Representations», «MLN», в специальных, посвященных Средневековью, номерах «Yale French Studies» и в журнале «Speculum» периода редакторства P. Эмерсона. He менее важным критерием были, однако, и внутренние признаки, а именно общность рассматриваемых проблем, наличие общих отсылок, использование схожей терминологии, что позволяло включать в круг рассматриваемых текстов не только американские, но и европейские исследования, которые в меньшей мере поддаются точной идентификации по издательствам, книжным сериям или журналам. Тем самым, в диссертации ставится под сомнение существующая в некоторых историографических обзорах тенденция рассматривать новый ме- диевапизм на его поздней стадии как исключительно или хотя бы преимущественно американское явление^[27]. Интернациональный характер нового медиевализма отмечался уже Ю.Л. Бессмертным^[28]. Кроме работ тех авторов, которые исследовались применительно к началу 1990-х гг., и чьи работы продолжали выходить и позднее, в качестве важных новоме- диевалистских исследований конца этого десятилетия следует также назвать книги и статьи А. Вайсл, Дж.Дж. Коэна, К. Бидцик, С. Томаш, Д.Л. Смэйла, К. Диншоу, П.И. Даттона, Дж. Эффрос, Б. Холзингера, П. Хаймса, Ш. Фармер, Б. Розенвейн, С. Джегера, M. Кобялки, Ш. Макшеффри, П. Фридмана, У.Я. Миллера, Д. Ниренберга, М.Б. Прангера - в США и Великобритании, Р.Шнелля, Т.Байна, У.Петерс, А.Шульца, Г.Белтинга - в Германии, P. Рехта, Ф. Бюка, M. Станеско - во Франции, и др.

Среди работ, служащих формированию более широкого контекста, в котором рассматривается «новый медиевализм», следует назвать исследования, принадлежащие историкам различных поколений школы «Анналов» во Франции (Ф. Бродель, Э. Леруа Ладю- ри, Ж.Ле Гофф, Ж.-К.Шмитт), фрайбургско-мюнстерской (Г.Телленбах, О.Г.Эксле, Г.Альтхоф, М.Боргольте), констанцкой (Г.Р.Яусс, К.Х.Штирле, В.Изер), мюнхенской (M. Шульц, Б. Кваст, У. Фридрих), билефельдской (P. Козеллек, М.Миттерауэр, У.Фреверт, Б.Юссен) школ и люцернского кружка (П. фон Mooc, В. Гребнер, Г. Маршаль, А. Хан) в Германии и Швейцарии, работы итальянских, немецких и французских микроисториков (Э. Гренди, Ж. Ревель, Г. Медик, А. Людтке), представителей нового историзма (С.Гринблат, К.Галлахер, Л.Монтроз), культурной истории (Р.Дарнтон, Н.З.Дэвис, Л. Стоун), йельской критической школы (Ш. Фельман, К. Кэрут), интеллектуальной истории (M. Джэй, Дж. Крэри) и постколониальной историографии (Э. Саид, Г. Пракаш, Дж. Комаров) в Великобритании и США, исследования по истории болезней и увечности, гендерной истории, истории евреев, военной истории, истории права, истории климата и окружающей среды во всех названных странах, а также Австрии и Израиле.

Стремление новых медиевалистов к междисциплинарному исследованию Средневековья потребовало также учитывать в некоторых случаях работы по социальной антропологии (М.Ожэ, М.Салинз, К.Гирц), искусствоведению (Э.Панофски, Г.Зедлмайер, П. Кидсон), литературоведению (P. Барт, С. Фиш), лингвистике (Ж.-Л. Лебрав, П. Делькамбр), философии (Дж. Агамбен, С. Жижек, Э. Лаклау, M. Зеель) и даже нейрофизиологии (Г. Рот, В. Зингер).

Хронологические рамки исследования. Хронологические границы работы определены особым значением 1990-х гг. в изменении критериев новизны в современной историографии. Это десятилетие совпадает с существованием «нового медиевализма», появляющегося в конце 1980-х гг., и считающегося преодоленным уже к концу 1990-x. Вместе с тем, более широкий контекст, в котором рассматривается «новый медиевализм», требует учета многих текстов, написанных как в более раннее время, главным образом в 1970-е - середине 1980-х гг., так и позднее, в самом конце 1990-х и 2000-е гг.

Цель и задачи исследования. Выявление специфики понимания новизны в историографии 1990-х гг. на примере нового медиевализма и связанного с ним более широкого историографического контекста является основной целью данного исследования. Исследуемый материал позволяет поставить следующие исследовательские задачи: 1. Проанализировать, как отдельные авторы интерпретируют понятие новизны, то есть, применительно к исследуемым текстам, в чем видится новизна нового медиевализма, как она описывается, и каково значение порой существенных расхождений в интерпретациях этого историографического направления даже в работах наиболее близких к нему историков. 2. Выявить основные поворотные моменты в ходе дискуссий о новизне, основные этапы их протекания, различные направления дискуссий, а также исследовать момент их прекращения, перехода в проблематику другого рода. 3. Определить, каковы составные части работы историка, которые в рамках нового медиевализма представляются наиболее инновационными; на каких этапах работы с источниками, поиска исследовательского подхода или иных историографических операций происходят такие изменения, которые рассматриваются в 1990-е гг. как ведущие к появлению нового? 4.Изучить, каково соотношение различных составляющих понятия новизны, появляющихся в 1990-е гг., в какой мере они дополняют или сменяют друг друга, что происходит со старыми критериями новизны. 5. Ha основании изученного материала охарактеризовать те следствия, которые имеет появление новых критериев новизны для написания истории историографии 1990-х гг.

B задачи исследования, таким образом, не входит учитывание всех аспектов нового медиевализма, он представлен в диссертации лишь в той степени, в какой это необходимо для рассмотрения проблемы критериев новизны и их изменения в изучаемый период времени.

Научная новизна работы. Недостаточная разработанность в отечественно и зарубежной историографии как проблемы критериев новизны, так и истории нового медиевализма, обусловливает новизну исследования. Как уже говорилось, в нем иначе, чем в существующих обзорных трудах по историографии 1990-х гг. ставится вопрос о критериях новизны исторического исследования. He менее важно и то, что на основании изучения разных исследовательских текстов впервые в отечественной и зарубежной историографии предпринимается многостороннее описание нового медиевализма в широком контексте как современной, так и предшествующей ему научной ситуации. Комплексно изучается вклад нового медиевализма в разработку истории западноевропейского Средневековья, проводится анализ концепций различных представителей данного историографического направления.

Структура работы. Исследование состоит из трех частей, каждой из которых соответствует отдельная глава.

Задачей первой из них является, в продолжение сказанного во введении, описать отход историографии 1990-х гг. от эпистемологической проблематики и связанных с ней методологических проблем и рассмотреть возникновение того нового поля, в котором оказывается возможно смещение критериев новизны. Поэтому прежде всего (1.1) следует рассмотреть вопрос об исторической инаковости, то есть о той дистанции, как бы она конкретно ни понималась, которая отделяет прошлое от настоящего. Именно непреодолимость этой дистанции, абсолютный характер основанного на ней различия между прошлым и нашим знанием о нем, делали необходимой эпистемологическую проблематику. B той мере, в какой историк не может вернуться в прошлое, он не может избавиться от связанных с исторической дистанцией проблем. Именно здесь оказывается важна новоме- диевалистская трактовка проблемы инаковости, которая рассматривается в следующем параграфе (1.2.): что, если историческая дистанция не является следствием существования прошлого и его репрезентации, если она не вторична, а первична, то есть изначально возникает различие, и лишь оно делает возможным существование реальности и ее репрезентации? Если это так, то нельзя ли работать с этим различием, изменяя границы вводимых им противопоставлений? Этот вопрос делает слишком узкими границы культурной истории средних веков, в основе которой - историческая семиотика с ее тотализирующим и внеисторическим утверждением о знаковой природе всех вещей, автономии смысла и т.д.

Вместе с тем, в ранних новомедиевалистских исследованиях постоянно используются написанные в рамках культурной истории работы об историческом изменении и различных его моделей - используются, однако, совершенно иначе, чем раньше: не для того, чтобы просто описать некую прошлую культуру, а для того, чтобы поставить вопрос о возможностях иных пониманий исторической дистанции, иных темпоральных моделей в сегодняшней историографии. При этом важными оказываются вопросы, которые будут рассмотрены в третьем параграфе (1.З.): насколько пригодны, по разным причинам, линейные или циклические модели времени, независимо от того, рассматриваются ли они как одноуровневые или многоуровневые? (1.3.1.) Как можно себе представить, и главное, реализовать в отношении к прошлому некую иную темпоральную модель? Насколько вообще темпо- ральна проблема исторической дистанции? (1.3.2.) Эти вопросы неоднократно ставились в историографии конца XX века, в связи с пространственной опосредованностью всяких образов времени. Ho еще более важна оказывается средневековая традиция, где проблема воспоминания рассматривается как прежде всего пространственная, а не темпоральная (то есть в традиции Цицерона, а не Аристотеля). Новомедиевалистские исследования средневековой мемориальной и исторической культуры ставят, в связи с этим, еще два важных вопроса: как конкретно выглядит эта пространственность отношения к прошлому, насколько она может быть убедительна для нас сегодня, и как именно может выглядеть работа с прошлым как «создание мест»? И второй вопрос: если мы обращаемся к средневековым пространственным практикам отношения к прошлому, то каково при этом понимание пространства, чем оно отличается от того, которым пользуется историк XX в.? Здесь возникает и проблема различных конфигураций исторического пространства, количества его измерений и об опыта конструирования подобных иных пространств в XX в. Речь идет о том, что позднее в некоторых работах получило название «пространственного поворота в историографии». Вопрос о пространстве важен потому, что оно оставляет больше возможностей для передвижения, для изменения границ, чем это возможно в случае со временем. Последний параграф этой главы (1.4.) будет посвящен, во-первых, соотношению критики ориентализма (у Э. Саида) и нового медиевализма, который во многом переносит пространственную саидовскую проблематику на, как считается, темпоральное по своей природе отношение новоевропейской культуры к средневековому прошлому («деколонизация Средневековья»). И во-вторых, речь пойдет о конкретных исследованиях средневекового пространства и характерных для него соотношений сфер «своего» и «чужого». Этот последний параграф, с одной стороны, имеет целью продемонстрировать на ряде примеров, как конкретно разрабатывается в исследованиях по Средневековью 1990-х гг. пространственная проблематика. C другой стороны, он должен также показать, что та проблематика пространства, о которой говорилось в параграфе 1.3., не получает прямого продолжения, она не ведет к возникновению исследований о том, «как мы можем помыслить» иную тем- поральность или иные пространственные конфигурации, и в этом смысле новый медиева- лизм все-таки избегает возвращения к метафизически-эпистемологической проблематике. Прослеживаемый разрыв в исследованиях позволяет выделить последующую проблематику в отдельную главу. Этот круг проблем, однако, оказывается возможен именно благодаря тому, что историческая дистанция лишается своего абсолютного характера - а значит, становится возможно работать с ней. Вопрос, однако, в том, насколько пригодно для такой работы то место (в понимании «места историописания» у Серто), которое занимал историк в рамках «старого медиевализма», исходя из которого он рассматривал прошлое, будучи надежно отделен и защищен от него. He делает ли пространственность историографии невозможным дальнейшее пребывание историка в этом месте? Поэтому следующая (2) глава будет посвящена как раз пространству нового медиевализма и его границам.

Вторая глава состоит из пяти параграфов. Первый из них (2.1) является вводным, и в нем разъясняется проблема «места историка» в пространственной историографии, которое не определяется более абсолютной исторической дистанцией. B нем ставится вопрос о том, чем может быть историография, имеющая дело с «присутствием» прошлого. B следующем параграфе (2.2.) с его четырьмя подразделами речь пойдет о различных пониманиях термина «медиевализм», который как раз и подразумевает актуальность, современность, присутствие средневекового прошлого, как в историографии, так и в более широком социокультурном контексте. При этом традиционной проблематике исследований медиевализма будет противопоставляться переосмысление места историка перед лицом присутствующего прошлого в новом медиевализме. Эта возможность присутствия прошлого, TO есть совпадения мест прошлого и историографии, важна потому, что преодолевает представление об объективном ходе истории, то есть о том, что история делается где-то еще, HO только не в работах историка, которому лишь остается «вечно опаздывающее» наблюдение за ней. Поэтому в следующем параграфе (2.3.) должны быть последовательно рассмотрены два вопроса. Во-первых (2.3.1.) - об отношении нового медиевализма к социальной истории науки, то есть возможность перевернуть традиционную для нее постановку вопроса: если научная деятельность социальна, если она определяется социальными практиками, то каким образом иная, чем раньше, исследовательская деятельность может изменять социальные практики. Во-вторых (2.3.2.) - вопрос об отношении нового медиевализ- ма к презентизму: означает ли «медиевализм» как присутствие прошлого замыкание в настоящем, сведение прошлого к настоящему, из которого можно лишь угадывать и предсказывать, что наступит в будущем; или же «присутствие» истории означает как раз введение в историографию измерения будущего (без которого невозможно и измерение прошлого)? B обоих этих подразделах важным вопросом должна стать возможность избежать, с точки зрения нового медиевализма, казалось бы, непреодолимой для историка (со времен Макиавелли) альтернативы, заставляющей его выбирать между местом слуги и местом суверена. До сих пор присутствие истории было возможно лишь для определяющего ее суверена, неспособного, однако, к исторической рефлексии из-за нехватки времени. Если же историк, по ряду причин, противопоставляет себя как фигуре «вечно запаздывающего»

слуги, так и фигуре суверена, то как описать это его иное место, и чем может быть для не-

·»

го присутствие прошлого, какова тогда историографическая, но, следовательно, также и историческая инновативность? Эти два вопроса будут рассмотрены в четвертом параграфе этой главы (2.4.). Сначала (2.4.1.) речь пойдет об эмоциональной затронутости прошлым (тема присутствия как «прикосновения прошлого» имеет в новом медиевализме особое значение) и об изменениях в трактовке этой проблематики с начала 1980-х (и даже более раннего времени) до 1990-х гг.: о становлении в рамках культурной истории образа легитимного и освобождающего «удовольствия от прошлого» и его дискредитации в последующем. Вторая часть этого параграфа будет посвящена эмоциональной негативности в историографии 1990-х гг., которая противопоставляется семиотическому порядку культурной истории, с ее понимающим отношением к прошлому. Этот подраздел имеет принципиальное значение для данного исследования, поскольку в нем рассматривается то, как понимается новым медиевализмом возникновение исторического и историографического различия, о приоритетности которого говорится во втором параграфе первой главы. To есть, речь пойдет о происхождении иной, чем в культурной истории, практики историографической инновации. Тому историческому различию, с которым работает культурная история с ее герменевтическими операциями, противопоставляется новомедиевалистское «чистое различие», и этому ключевому для нового медиевализма понятию будет посвящен заключительный параграф этой главы (2.5.).

B третьей главе я намерен вернуться к пространственности историографии, но уже в связи с собственно проблемой топологии новизны в новом медиевализме, вопросом O том, где следует локализировать все описанные в предыдущих главах изменения, как определить то место, где возникает новое в новом медиевализме. Эта глава отличается от других тем, что в большей мере воспроизводит последовательность вопросов, как они возникали в процессе моей конкретной работы с текстами исторических исследований. B первом параграфе (3.1.) этой главы рассматриваются несколько примеров новомедиевалист- ских исследований, относящихся к области социальной истории литературы, интеллектуальной истории и истории ментальностей. Цель рассмотрения этих примеров - проследить, каким образом изменяется в новом медиевализме отношение к старым критериям новизны, источникам и методам. Ставится вопрос о том, в какой мере они остаются неотъемлемой частью работы историка, что здесь меняется, в какой мере происходящие изменения могут быть локализированы в этой области. Bo втором параграфе (3.2.) я намерен обратить внимание на то, что не может быть отнесено к сфере источников и методов. B частности, в связи с этим следует отметить важность для новых медиевалистов написания теоретических комментариев к собственным работам. Эти комментарии, создающие особый контекст для конкретных исследований, и тем самым изменяющие их прочтение (при всей видимой идентичности просто исследований, исследований самих по себе, тому, что было раньше), отличаются от тех моделей комментирования, что существовали ранее, и потому должны быть рассмотрены как новый элемент работы историка. Третий параграф (3.3) посвящен некоторым ключевым моментам предыстории новомедиевалистского комментирования, а также тому, как историографический комментарий перестает быть просто дополнением к основному тексту. Эта способность комментария занимать место основного текста, а основного текста - место комментария, наличие динамического соотношения между ними, рассматривается в четвертом параграфе (3.4.) как одна из основных отличительных черт нового медиевализма. Именно такое соотношение комментария и текста позволяет избежать той однозначной локализации пространств прошлого и пространства историка, о которой говорилось в предыдущих главах, но одновременно и сохраняет различие между ними, делая работу с этим различием основной задачей историка. Превращение комментария в приоритетное место историографической инновации в заключительном параграфе этой главы (3.5.) будет рассмотрено, во-первых, как необходимое следствие той деэпистемологизации историописания, о котором говорится в первой главе, и во-вторых, в связи с проблематикой второй главы, как реализация того «чистого различия», которое рассматривается многими историками 1990-х гг. как источник и наиболее предпочтительная форма историографической инновации.

B заключении будут подведены основные итоги исследования.