Б. „ИСКЛЮЧЕНИЕ" ПСИХОЛОГИИ
Как было сказано, Блумфилд, занимаясь лингвистическими проблемами, с самого начала осуждал «бездоказательное теоретизирование» (1911), «телеологическую интерпретацию» (1912), «скороспелые психологические объяснения» (1914).
Он полностью присоединялся к следующему заключению Лескина, сделанному в 1876 году: «Тщательный анализ остаточных форм, не подходящих под установленные звуковые соответствия, настолько часто приводил к открытию непротиворечивых фактов или к устранению ошибочных этимологий, что лингвисты вправе предполагать, что изменения фонем являются абсолютно регулярными». Еще в 1912 г. Блумфилд писал: «Явления, которые мы называем фонетическими изменениями, представляют собой непрерывные и постепенные бессознательные изменения в навыках осуществления некоторых в высшей степени отработанных и потому в большой мере автоматизированных движений, а именно движений, связанных с артикуляцией».Формирование «механистического», а не «менталист- ского» подхода к языку у Блумфилда относится к более раннему времени, чем его первое знакомство с психологом А. Р. Вайссом (осенью 1921 г.). Правда, особое внимание к «механистическим» формулировкам обнаруживается у Блумфилда с наибольшей ясностью после 1921 г. Но в целом факты, по-видимому, свидетельствуют не о том, что под влиянием Вайсса Блумфилд начиная с 1922 г. становится «бихевиористом», а затем «механистом», а о том, что, напротив, Вайсс под воздействием Блумфилда пришел к новому пониманию значения языка, которое соответствовало и отвечало его собственному пониманию «некоторых возможностей прогресса человечества, когда за основной постулат поведения человека берется научный механицизм».
Приводимые ниже строки являются частью высказывания Блумфилда о Вайссе.
«Вайсс не был исследователем языка, но он был, вероятно, первым, кто увидел его огромное значение. Он понял, что язык дает ключ к тем явлениям человеческого поведения и прогресса, которые до того относили за счет нематериальных сил.
Всегда находились ученые, которые отказывались верить в призраки нашего коллективного анимизма (мозг, сознание, воля и т. п.), но эти ученые никогда не давали четкого и удовлетворительного объяснения сверхбиологическим действиям человека — поступкам, которые выходят за пределы возможностей животных. В наше время такими учеными являются бихе- виористы — безобразный термин, по мнению Вайсса, который, однако, принял его за неимением лучшего. Вайсс был верным учеником Макса Мейера; система последнего, наиболее законченная в тех своих частях, которые направлены против анимизма и финализма, легла в основу работ Вайсса. Огромный шаг вперед по сравнению с учителем ученик смог сделать именно благодаря признанию первостепенной роли языка...»«Механизм языка составляет специфический фактор в поведении человека...»
«Знаменательно, что, найдя этот ключ, Вайсс посвятил все последние годы своей жизни исследованию эстетических и этических явлений, которые до сих пор меньше всего поддавались материалистической интерпретации»[177].
С другой стороны, «бихевиоризм» Вайсса в том виде, в каком он изложен в его книге «А Theoretical Basis of Human Behavior» (не «бихевиоризм», приписываемый обычно Д. Уотсону), произвел на Блумфилда огромное впечатление именно потому, что он полностью соответствовал основным взглядам, уже выработавшимся у него по отношению к лингвистическому исследованию, и подтверждал их. Но вместе с тем абсолютно безосновательно представлять себе Блумфилда крайним «бихевио- ристом», который руководствуется в своем подходе к языку самой вульгарной разновидностью бихевиористской психологии.
Что касается блумфилдовской «бихевиористской психологии» и того значения, которое он придавал «механицизму», то необходимо с максимальным вниманием отнестись к следующим замечаниям.
1) Блумфилд решительно настаивал на том, что «мы можем изучать язык независимо от какой бы то ни было психологической теории и что, поступая так, мы обеспечиваем надежность наших результатов и увеличиваем их значение для ученых в смежных областях».
Такая точка зрения не была новой для Блумфилда в 1933 г. Еще в 1914 г. он писал: «Ученый, который работает в области науки, имеющей дело с психикой [например, лингвистика.— Ч. Ф.], вероятно, может и в идеале должен воздерживаться от каких бы то ни было поспешных психологических объяснений»[178].
Он с удовлетворением цитировал следующий отрывок из статьи Эдуарда Сепира:
«Это более новое направление затрагивает два важнейших вопроса... Во-вторых, мы уже не зависим от психологии, сознавая, что лингвистика, как и всякая другая наука, должна изучать свой объект в себе и для себя, исходя из своих собственных основных принципов; только при этом условии полученные нами результаты будут представлять ценность для смежных наук (в нашем случае особенно для психологии), и в свете данных этих смежных наук они будут в конечном итоге поняты нами более глубоко. Иными словами, мы должны изучать языковые навыки у людей—то, как люди говорят,—не заботясь о тех психических процессах, которые, как мы полагаем, лежат в основе этих навыков или сопутствуют им».
«Физиологу или психологу, возможно, покажется, что мы прибегаем к ничем не оправданному абстрагированию, когда намереваемся изучать наш объект — речь — без постоянных и ясных ссылок на ее основу — психические процессы. Однако такая абстракция вполне правомерна. Мы можем с большой пользой изучать назначение, форму и историю речи, точно так же как изучаем природу любого другого аспекта человеческой культуры — скажем, искусства или религии,— считая его явлением социальным или культурным и оставляя в стороне как нечто само собой разумеющееся стоящие за ним органические и психологические механизмы... Наше изучение языка не должно ограничиваться изучением происхождения и функционирования какого-либо конкретного механизма; оно должно, скорее, представлять собой исследование функции и формы условных систем символизма, которые мы называем языками»13.
В 1924 г. он высказывался еще более конкретно и решительно.
«За пределами исторической грамматики лингвисты совершали отчаянные попытки, стремясь дать психологическую интерпретацию фактам языка, а в фонетике— бесконечное и бесцельное перечисление различных артикуляций звуков речи. У Ф. де Соссюра не было, по-видимому, никакой психологической теории, помимо самых элементарных общераспространенных представлений, а его фонетика — это абстракция от французского и немецкого языков Швейцарии, которая не выдерживает даже такого испытания, как приложение ее к английскому языку. Таким образом, на примере своей фонетики де Соссюр, сам того не сознавая, доказал то, что он стремился доказать намеренно и по всем правилам, а именно, что психология и фонетика совершенно несущественны и в принципе не имеют никакого отношения к изучению языка. Конечно, человек, который собирается записать незнакомый язык или намеревается учить людей иностранному языку, должен иметь познания в фонетике, а также обладать тактом, терпением и многими другими добродетелями; в принципе, однако, все это аспекты одного рода, и все они не имеют отношения к лингвистической теории»[179].
В вводной части своей статьи «Postulates for the Study of Language» Блумфилд стремится исключить психологию из научного обсуждения лингвистических проблем.
«...метод постулатов оказывает большую помощь в научных спорах потому, что он ограничивает наши формулировки определенной терминологией; в частности, он избавляет нас от дебатов по психологическим проблемам. ...Существование и взаимодействие социальных групп, объединенных языком, признает и психология, и антропология».
«Психология, в частности, дает нам такой ряд: на определенные стимулы (А) человек реагирует речью; его речь (В), в свою очередь, побуждает слушающих к известным реакциям (С). Благодаря наличию социального навыка, который каждый человек усваивает в детстве от взрослых, А—В—С тесно связаны. Внутри этого соотношения стимулы (А), которые вызывают акт речи, и реакции (С), которые являются результатом данного речевого акта, находятся в очень тесной связи, потому что каждый человек выступает попеременно и как говорящий, и как слушающий.
Поэтому мы вправе без дальнейшего обсуждения говорить о звуковых явлениях, или звуках (В) речи, и о явлениях речи, связанных со стимулами-реакциями (А—С)»[180].Иными словами, для Блумфилда характерно не то, что языковые явления интерпретируются или классифицируются им в терминах бихевиористской психологии. Напротив, он настаивает на исключении «психологии» вообще при научном изучении языка. Лингвистика может существовать как наука независимо от какой бы то ни было психологической теории; но научная психология (так же как другие науки, изучающие человека) не должна забывать о языке.
2) Некоторые утверждают, что «Блумфилд предпочитал описывать речевой акт исключительно в терминах стимулов и ответных реакций (курсив мой.— Ч. Ф.), обозначая посредством цепочки индексов S—г — s—R тот факт, что стимул S (языковой или неязыковой, безразлично) вызывает у говорящего речевую реакцию (г), которая в свою очередь играет роль языкового стимула (s), воздействующего на слушающего и вызывающего у него реакцию (R), возможно, также речь или какой-то поступок, не связанный с речью»[181]. Однако подобные утверждения не дают, разумеется, сколько-нибудь удовлетворительного представления о позиции Блумфилда. И дело не изменится, если мы добавим следующие два предложения: «связь между неязыковым стимулом и ответной реакцией в виде «поступка» может быть опосредована многими сменами речевых актов. Мы замечаем, таким образом, отсутствие какого бы то ни было упоминания о сознании или мышлении, что согласуется с общими взглядами Блумфилда».
Блумфилд действительно использует формулу S —г — s — R, так же как термины стимул и ответная реакция, но совсем не для того, чтобы «описать» акт речи. Он пользуется этой формулой скорее для того, чтобы проиллюстрировать функцию языка в обществе — показать, что «язык позволяет вызвать реакцию (R) у одного человека, хотя стимул (S) был получен другим»[182]. Приводимое ниже высказывание самого Блумфилда, относящееся к 1927 г., характеризует в общих чертах явления, из которых складывается акт речи.
«Для лингвиста, заинтересованного в выяснении научных возможностей своего метода, неприемлема никакая психологическая теория, которая пытается на основе индивидуальной психологии объяснять явления, исторически связанные, как известно лингвисту, с той или иной социальной группой. Для лингвиста акт речи представляет собой результат явлений, которые можно сгруппировать следующим образом:
1. Обстоятельства данного конкретного случая.
а. Физический стимул.
б. Сугубо индивидуальное состояние говорящего в данный момент.
2. Обстоятельства, социально обусловленные.
а. Внеязыковые групповые навыки (например, обычаи, такие, как табу или этикет).
б. Языковые модели (язык данного коллектива).
Как лингвисты, мы знаем, что факторы в пункте 26 нельзя объяснить, исходя из особенностей индивидуума, какой бы терминологией при этом мы ни пользовались — менталистской или любой другой; те факты исторической (и даже описательной) грамматики, о которых идет речь, не имеют никакого отношения к индивидууму. Он говорит так, как говорят другие. Подобным же образом рассматриваются этнографией и другими социальными науками факты в пункте 2а».
«Позвольте мне теперь сформулировать гипотезу, которая, как я полагаю, устранит противоречия между психологической теорией лингвиста и его профессиональной лингвистической практикой. Если бы другие социальные науки дошли в своем развитии даже не до идеального уровня, но просто до уровня, которого достигла лингвистика, то социально обусловленные факторы (2а) можно было бы выразить в чисто физиологических терминах — состояние тела говорящего в тот или иной момент».
«Социальные модели, языковые и прочие,— это, разумеется, лишь абстракция... Если мы не прибегнем к такой абстракции, перед нами откроются два пути: (А) Мы можем изучать индивидуум с самого раннего детства, когда его действия полностью объяснимы при помощи 1а и 16, и наблюдать за тем, как последовательные поступки его сотоварищей по группе (родителей и т. п.) акт за актом «подготавливают» его к социальным навыкам 2а и 26. Это — индивидуальная психология. ...Или (Б) Мы можем изучать группу, наблюдая за каждым действием данного типа (например, каждым случаем произнесения слова centum «сто»), с тем чтобы установить способ передачи и его изменения с течением времени. Это — социальная психология».
«Лингвистика не занимается ни тем, ни другим, но остается в сфере абстракции. ...Как только индивидуум усвоил навык использования той или иной языковой формы, мы полагаем, что при определенных комбинациях (1а, 16 и 2а) он эту форму и произнесет. И, наоборот, если в каком-то обществе существует определенная языковая форма, то мы можем предположить, что она произносится именно при таком сочетании условий, и нас интересует только ее место в общей системе языка и ее постепенные модификации».
«Все это, включая нашу схему, сохраняет силу также и применительно к тому, кто слушает речевое высказывание... Напыщенная тирада может достичь барабанных перепонок слушающего и вызвать лишь улыбку, а несколько слов, произнесенных шепотом,— трагедию Отелло. Но лингвист не идет так далеко; его интересует абстракция, то есть особенности дальнейшего поведения, общие для «всех», кто слышал данную форму, и исторические изменения этих особенностей — значение и семантическое изменение. ...лингвист определяет те особенности акта (грамматические), которые являются привычными для данной группы, устанавливает их место в системе навыков (языке) и прослеживает их историю; представители других социальных наук, каждый в своей сфере, идут аналогичными путями...»
«Поскольку психологическая теория не является необходимой для лингвиста, все сказанное выше можно было бы рассматривать просто как беглое описание того, что, по моему мнению, вытекает при решении чисто лингвистических проблем из реальной практики всех лингвистов, каковы бы ни были психологические теории, которых они придерживаются»[183].