Логика и лингвистика

Логика и лингвистика — две области знаний, имеющие общие корни и тесные взаимопереплетения в истории своего развития. Логика всегда ставила своей основной задачей обозреть и клас­сифицировать разнообразные способы рассуждений, формы выво­дов, которыми человек пользуете? в науке и в жизни.

Если для логики важны общие логические закономерности мышления, реализуемые в тех или иных языковых конструкциях, то лингвистика стремится выявить более частные законы, которые формируют высказывания и обеспечивают их связность. С точки зрения лингвистики логические компоненты — важный фактор об­разования высказываний и организации текста. С позиций логики нельзя сейчас говорить о существенных результатах и прогрессе в этой области, игнорируя особенности функционирования есте­ственных языков. В итоге логический анализ естественного языка как научное направление предполагает у исследователей наличие специальных знаний как в области логики, так и в области лин­гвистики. Поэтому основной «адресат» предлагаемого сборника — лингвисты, знакомые с основаниями логики, и специалисты по ло­гике, изучающие естественный язык через призму своих задач и установок.

При подготовке сборника ставилась цель подобрать наиболее яркие классические работы в этой области, а также свежие обоб­щающие публикации. К несомненно базисным исследованиям можно прежде всего отнести работы У. Куайна и Д. Дэвидсона, которые открывают настоящий сборник. Именно книга У. Куайна «Слово и объект» (из этой книги в сборнике публикуются две

главы) и статья Д. Дэвидсона «Истина и значение», собственно, и породили или по крайней мере существенно способствовали оформлению логического анализа естественного языка как само­стоятельного научного направления.

Что же логика конкретно предложила и что она может обе­щать лингвистике? Прежде всего — свой достаточно развитый концептуальный аппарат и методы анализа. В логике с конца XIX — начала XX в. интенсивно ведутся исследования, результа­ты которых уже давно были заимствованы лингвистикой. Среди них — проблемы референции и предикации, смысла и значения, природы собственных имен и дейктических выражений, вопросы различения событий, процессов и фактов, специфики бытийных предложений, предложений тождества, различение пропозиций и пропозициональных отношений^[2]. Полезными для лингвистов ока­зались исследования по логическому анализу отдельных типов глаголов, частиц, предлогов. Наконец, следует отметить, что ряд новых направлений, и в первую очередь теория речевых актов, возникли благодаря усилиям логиков и философов языка (Остин, Сёрль), воззрения которых позднее стали квалифицироваться как сугубо лингвистические.

Не менее, а может быть, и более важно влияние лингвистики на логику. Благодаря ориентации на естественный язык, а не на математику, как это было в начале века, логическая теория не­прерывно расширяет свои выразительные возможности. Только за последние десятилетия логика обогатилась такими новыми раз­делами, как динамическая и ситуационная логика, логики дей­ствий и событий. Значительно расширились и выразительные воз­можности традиционной модальной логики. Одна из последних и интересных попыток в этом направлении — построение так назы­ваемой иллокутивной логики, учитывающей иллокутивную силу выражений и тем самым дифференцирующей объективированные высказывания и высказывания, релятивизованные к говорящему.

Но при всем этом нельзя упрощенно толковать связь между формальной логикой (и, в частности, логическим анализом есте­ственного языка) и собственно лингвистическими исследования­ми.

В последнее время разработка ряда новых проблем как в лингвистике, так и в логике происходит под непосредственным воздействием практики. В роли основного заказчика выступает программа создания интеллектуальных вычислительных систем, способных к восприятию любого естественного языка и автомати­ческого перевода с одного языка на другой. Принципиальная новизна этой программы состоит в более широком представлении интеллекта, нежели только как системы, способной к строгим нормативным выводам, то есть в наделении ЭВМ элементами спе­цифически человеческого видения мира. Отсюда вполне понятен и тот интерес к нетрадиционным подходам изучения языка, который наблюдается со стороны психологии и логики, вычислительной математики и компьютерной технологии и т. д. Объединяясь для решения новых практических задач, эти науки ставят своей целью создание и новых инструментов познания в исследовании мысли­тельных процессов.

Действительно, чтобы понять, как человек, обладая элемент­ной базой мозга с очень невысоким быстродействием, способен оперативно усваивать многочисленные нюансы языка, необходимо представлять естественный язык в более широком контексте. Ведь природа языка и характер его функционирования целиком ориентированы на человеческое взаимодействие.

Аналогичные тенденции наблюдаются и в логике, где в послед­ние годы также активно ощущается влияние „человеческого фак­тора". В формирующейся сейчас интенциональной семантике центральное место занимает исследование влияния, оказываемого на языковое значение когнитивными (познавательными) способ­ностями человека, его концептуально-структурирующей деятель­ностью. Истинность предложения здесь уже не рассматривается в качестве базисной семантической переменной, поведение которой должна объяснить семантическая теория. Соответственно, и сам вывод анализируется не как конечная цель анализа, а как эле­мент более общей системы, то есть как конкретный мыслитель­ный процесс, связанный, с одной стороны, с намерениями, пола- ганиями субъекта, а с другой — с его конкретными действиями, осуществляемыми на их основе^[4].

Как логика, так и лингвистика стоят сейчас перед качествен­но новым этапом, когда им совместно с другими научными дис­циплинами необходимо достигнуть такого целостного представле­ния о языке, которое создало бы основу для решения актуальных практических задач. Как справедливо пишет Звегинцев В. А., «...язык достигает цели своего употребления только тогда, когда он понимается, а языковое понимание может состояться только постольку, поскольку система, с помощью которой оно осуществляется, воплощает в себе и многое другое, что находится за пределами „явных" форм естественного языка»^[5]. И от того, насколько логика и лингвистика „преуспеют" в этом, зависят не только практические условия их существования, но и темпы движения к новым перспективным теоретическим результатам.

* *

*

Пожалуй, ни одна из проблем логики и лингвистики не об­суждалась и не обсуждается сегодня столь широко, как проблема значения. Эти дебаты ведутся с конца прошлого века, когда стали различать две семантические функции языка — функцию выражения смысла и функцию обозначения, референции. Активное обсуждение проблематики значения привело не только к ее концептуальному обогащению, но и к известной терминологиче­ской путанице. И логики, и лингвисты часто использовали одни и те же понятия, вкладывая в них различный смысл, который обос­новывался соответствующими теоретическими построениями. Сре­ди таких фундаментальных понятий — понятие референции и де­нотации, смысла и значения.

Концепция смысла и референции была, как хорошо известно, предложена еще Г. Фреге. В своей статье „Uber Sinn und Bedeu- tung“ он заложил ее основы, но от нее ведет начало и та термино­логическая путаница, которая существует и по сей день. Г. Фреге употребил одновременно Sinn и Bedeutung, хотя последнее слово переводится как ‘смысл’ или ‘значение’, и тем самым название его статьи, если следовать строгому переводу, в какой-то степени тавтологично. В то же время для слов „обозначение", „наименова­ние" в немецком языке имеется специальный термин „Bezeichnung". Но Фреге в тот период еще не различал и не чувствовал необхо­димости в тонких различиях между смыслом, значением и рефе­ренцией. В современной терминологии Bedeutung стали переводить не как ‘Meaning’ и тем более ‘Sinn’, а как ‘референция’ или ‘де­нотация’.

С точки зрения современной терминологии, Фреге «неудачно» употребил Bedeutung для обозначения того, что мы сейчас назы­ваем денотацией или референцией. Неудачное употребление со­стоит в том, что и Sinn, и Bedeutung стали ныне употребляться для обозначения различных компонентов первого члена его дихо­томии, то есть для обозначения того, что противостоит денотации. Другими словами, там, где у Фреге была дихотомия „Sinn — Be­deutung", современные теории говорят о трихотомии „смысл — значение — референция".

С точки зрения лингвистики исходными понятиями для изуче­ния семантики выступают значение, синонимия, осмысленность, бессмысленность и т. д. «Исследователи, — пишет Э. ЛеПор в статье, включенной в настоящий сборник, — работающие в русле этого направления, считают, что семантическая теория языка — это теория значения, а перечисленные выше явления и свойства, — это центральные понятия, связанные со значением. В связи с этим они относятся с недоверием к таким семантическим теориям, которые полностью или частично отвлекаются от названных яв­лений и свойств»¹.

С точки зрения логики центральное понятие семантики — по­нятие истинности, которое наиболее полно характеризует обосно­ванность логического вывода. Необходимость же включения по­нятия значения в число основных семантических понятий остро ощущается в шестидесятые годы, когда в логике все сильнее стала проявляться ориентация на естественный язык, а не на математику, когда в сферу отношений логического вывода были включены модальные контексты и контексты с пропозициональны­ми установками. Собственно, в предшествующий, „домодельный", период развития логики и не было такой необходимости вводить это понятие, в силу ограниченности эмпирической базы интер­претации семантики логического вывода. С расширением этой базы логики были вынуждены как-то определить свое отношение к понятиям семантики, трактуемым лингвистами. И здесь наибо­лее известная и ставшая поистине классической — попытка Д. Дэ­видсона сведения теории значения к теории истины^[6].

Основная мысль Д. Дэвидсона заключалась в том, что вопро­сы, которые мы хотим задать относительно значения и на кото­рые хотим получить правильные ответы, лучшим образом выра­зимы на языке теории истины. Основываясь на идеях А. Тарского, Д. Дэвидсон разработал программу, согласно которой теорией значения для языка является конечно аксиоматизируемая теория истинности предложений этого языка^[7]. Уже сразу интуитивно яс­на ограниченность такого подхода. Более конкретные возражения против теории Д. Дэвидсона были выдвинуты в ходе обширных дискуссий. Так, в частности, М. Даммит утверждает, что основные идеи Д. Дэвидсона неприемлемы, поскольку они не приводят к удовлетворительному объяснению феномена понимания языка: знание значения предложения не может сводиться к знанию его условий истинности^[8].

С другой стороны, можно понять намерения Дэвидсона: его конечная задача состояла в том, чтобы распространить семантику логического вывода, которая базировалась на программе Тарского» ва область естественного языка. С этой целью ему было необхо­димо прояснить отношения между истинностью как центральным понятием семантики логического вывода и значением как фунда­ментальным понятием лингвистической семантики. Он предложил предельно простое решение — отождествить эти понятия, тем са­мым получив мощный формальный аппарат для анализа есте­ственного языка. В публикуемой в настоящем сборнике статье Д. Дэвидсона „Истина и значение" читатель с удовольствием отметит также тонкие замечания этого автора о связи логики, языка и грамматики.

В статье Р. Хилпинена, тематически близко связанной с рабо­той Д. Дэвидсона, рассматриваются интересные вопросы прило­жимости понятия истинности к выражениям, включающим им­перативы. В соответствии с достаточно распространенной точкой зрения, которая была развернута датским философом И. Йорген­сеном, повелительные предложения не только не могут быть вы­ведены из изъявительных посылок, но вообще не могут входить составной частью в какое-либо логическое рассуждение. То есть императивы, с этой точки зрения, вообще лежат за пределами логики. Истоки этой проблемы, как известно, в более общем виде можно найти еще в работах Д. Юма.

Выход, по Йоргенсену, заключается в том, чтобы в импера­тивном предложении вычленить два фактора — изъявительный и повелительный. Согласно Йоргенсену, повелительный фактор со­стоит попросту в выражении психологического состояния говоря­щего и поэтому он лишен какой-либо логической значимости. Йоргенсен называет предложение, выражающее „изъявительный фактор" данного императива, индикативом, производным от рас­сматриваемого императива. Отсюда решение дилеммы основано на допущении о том, что то, что мы считаем логическим отноше­нием между императивами, является на самом деле отношением между изъявительными предложениями, связанными с данными императивами. Конкретно, предложение „Петр, открой дверь" переводится в предложение „Петр открывает дверь". И тогда нет необходимости в особой логике императивов.

Но, как показывает Р. Хилпинен, семантику императивов мож­но понять, не сводя их к индикативам и не переводя в изъяви­тельное наклонение. Его подход основывается на теоретико-игро­вом анализе, е позиций которого особенность императивов — то, что ответственность за истинность произнесенного предложения ложится не на говорящего, а на слушающего, — хорошо экспли­цируется в терминах теории игр.

* *

*

Важное влияние на концептуальный базис лингвистики оказы­вают не только идеи и методы логики, но и философии языка. И здесь следует отметить в первую очередь работы известного американского логика и философа У. Куайна. Его исследования пятидесятых — шестидесятых годов, особенно книга «Слово и объект», сильнейшим образом повлияли на концептуальные осно­вания зарубежной философии языка. „Долгожительство" модели языка У. Куайна во многом объясняется ее опорой на формальный аппарат стандартной семантики, используемый и сегодня. С дру­гой стороны, и это интересно для лингвистов, на формирование философии языка У. Куайна оказал большое влияние Л. Блум­филд, к теоретическим построениям которого обратился Куайн в

поисках подходящей парадигмы значения. Несомненно воздей­ствие также и бихевиористской психологии Скиннера^[9].

Все это привело Куайна к принятию в конечном счете позити­вистской установки — говорить о языке только в терминах наблю­дений. Конкретно, Куайн утверждает, что значение есть прежде всего значение языка, которое проясняется из анализа конкретно­го поведения, а не значение идеи или ментальной сущности. Ис­ходная установка такого эмпирического подхода формулируется Куайном следующим образом: мы можем воспринимать объекты реальности через воздействие на наши нервные окончания; изуче­ние стимулов есть единственный источник фактов относительно зна­чения. При этом стимулам отводится роль причины, а в качестве следствий выступают согласие или несогласие субъекта принимать то или иное предложение.

Рассмотрим классический пример Куайна, из которого будет ясна суть его концепции. Допустим, некий лингвист отправляется в джунгли, чтобы заняться изучением языка туземцев. Он начи­нает с попытки перевести на английский язык высказывания ту­земцев при помощи наглядного указания. Так, если лингвист указывает на кролика, а туземец говорит: gavagai, то лингвист может перевести это высказывание (которое, как он надеется и предполагает, является назывным предложением из одного слова) как ‘кролик’ или ‘временной кадр кролика’. При этом оба перево­да одинаково связаны с присутствием кролика в данной ситуа­ции наглядного указания. Далее лингвист проверяет свое, опыт­ным путем созданное пособие по переводу посредством указания на кролика и спрашивая одновременно: gavagai? Если туземец соглашается с этим предложением, теория перевода считается приемлемой, в противном случае — нет.

Согласно Куайну, физический мир и физические объекты в нем не принимаются как таковые в качестве материала, который может выступать в роли данных, поскольку концептуализация и, следовательно, членение физического мира на сущности неотде­лимы от языка. Мы не можем поэтому принять допущение о том, что туземцы членят мир на те же самые сущности, что и мы. Именно в связи с этим и возникают трудности при создании по­собия по переводу с туземного языка: мы не знаем заранее, ви­дит ли туземец исследуемую часть мира как кроликов или как ‘временные кадры кроликов’. В реальной ситуации лингвист стремится перевести gavagai как ‘кролик’, исходя из нашей склон­ности к указанию на нечто целое и устойчивое. В этом случае, по мнению Куайна, лингвист просто навязывает туземцам свою концептуальную схему.

В языке, который в модели Куайна является структурой, одни предложения находятся на периферии, другие занимают цент­ральное положение. Эмпирические данные оказывают влияние прежде всего на периферию, но так как предложения, образующие структуру, взаимосвязаны посредством соединений, влияние реаль­ности испытывают и непериферийные предложения. В итоге мы приходим к известному тезису неопределенности перевода Куай­на, который заключается в следующем. Существуют критерии правильного перевода, которые выводятся из наблюдений за линг­вистическим поведением носителей языка. В границах, очерчен­ных этими критериями, возможны различные схемы перевода и не существует никакого объективного критерия, с помощью ко­торого можно было бы выделить единственно правильный пере­вод. Иначе говоря, неопределенность перевода означает, что две равным образом приемлемые схемы перевода могут перевести данное предложение языка соответственно в два отличных друг от друга предложения, которым единичный носитель языка при­пишет различные истинностные значения.

Как философ с явно выраженной бихевиористской ориентацией Куайн считал язык средством описания реальности лишь в весь­ма малой степени. Надо также отметить, что его почти не инте­ресовала и коммуникативная функция языка. Главный интерес для него представляло определение языка как средства кодиро­вания верований, мнений или диспозиций субъекта соглашаться — не соглашаться со стимулами. И не случайно, что Куайн вводит понятие объекта в структуру своей концептуальной схемы только на последней стадии усвоения языка ребенком, когда невозможно сформулировать условия истинности без указания на объекты¹. Введение объекта на этой стадии мотивируется им не особенно­стями строения реальности, а объектной формой нашего кон­цептуального аппарата. Признание реальности или тем более какой-либо ее структуры для Куайна ограничивается признанием реальности стимулов, воздействующих на наши органы чувств.

Несмотря на то что в современной зарубежной философии языка не предложено какой-либо приемлемой альтернативы хо­листической модели языка Куайна, отдельные ее „блоки" суще­ственно пересмотрены. Это касается прежде всего проблемы значения. Появление новых концепций было во многом мотивиро- ровано стремлением расширить роль понятия значения в описа­нии механизмов функционирования языка. В частности, сейчас широко распространен взгляд, согласно которому теория значе­ния должна внести решающий вклад в объяснение способности говорящего использовать язык. Эта точка зрения хорошо выра­жена М. Даммитом— автором наиболее известной концепции значения в зарубежной философии языка второй половины семи­десятых— восьмидесятых годов: «Любая теория значения, кото­рая не является теорией понимания или не дает ее в итоге, не удовлетворяет той философской цели, для которой нам тре­буется теория значения. Ибо я доказывал, что теория значения нужна для того, чтобы открыть нашему взгляду механизм дей­ствия языка. Знать язык — значит уметь применять его. Следова­тельно, как только мы получаем явное описание того, в чем состоит знание языка, мы тем самым сразу же получаем в свое распоряжение описание механизма действия языка»^[10].

В рамках естественных языков, по Даммиту, любое выраже­ние необходимо рассматривать в контексте определенного рече­вого акта, поскольку связь между условиями истинности предло­жения и характером речевого акта, совершаемого при его вы­сказывании, является существенной в определении значения. Это позволяет Даммиту утверждать о наличии двух частей у любого выражения — той, которая передает смысл и референцию, и той, которая передает иллокутивную силу его высказывания. Соответ­ственно теория значения также должна состоять из двух бло­ков— теории референции и теории иллокуции. Следовательно, основная проблема теории значения состоит в выявлении связи между этими блоками, то есть между условиями истинности пред­ложения и действительной практикой его употребления в языке.

В соответствии с современными интерпретациями — И этот тезис полностью поддерживается Даммитом — теория значения считается приемлемой лишь тогда, когда она устанавливает отно­шение между знанием семантики языка и способностями, пред­полагающими использование языка. Поэтому семантическое зна­ние не может не проявляться в наблюдаемых свойствах употреб­ления языка. При этом сами наблюдаемые свойства могут слу­жить отправной точкой, от которой можно восходить к семанти­ческому знанию. И в этом смысле цели анализа Даммита вполне обоснованны и понятны. Очевидно также, что до проведения ис­следований невозможно угадать, какое место займет знание се­мантики языка в общей картине, отражающей все процессы гово­рения и понимания языка. Таким образом, если знание семанти­ки, приписываемое говорящему теорией значения, оказалось бы не соотносимым с использованием языка, то такая теория долж­на была бы рассматриваться как неприемлемая. Именно такой концепцией, по мысли Даммита, и является истинностная кон­цепция значения Дэвидсона.

Исходя из этого, Даммит предлагает отождествить знание условий истинности с известного рода способностью опознавания, то есть способностью опознавать или узнавать истинностное зна­чение предложений. В силу того, что такой способ принятия решений об истинностном значении является практической спо­собностью, он и образует необходимое связующее звено между знанием и использованием языка. По сути, Даммит предлагает согласиться с тем, что в знание о языке могут входить лишь та­кие конструкты, которые индуцированы непосредственно чувствен­но-наличными данными. Соответственно, наше обучение языку сводится к умению делать утверждения в опознаваемых обстоя­тельствах и при этом содержание предложений не может превос­ходить то содержание, которое было дано нам обстоятельствами нашего обучения. В этом свете аргументация Даммита очень по­хожа на позицию Юма. Действительно, подобно Юму, мы за­даемся вопросом, каким образом в наших идеях может присут­ствовать нечто такое, что не может быть извлечено из наших впечатлений^[11].

Даже если мы и можем, вопреки Даммиту, приобретать зна­ние, выходящее за пределы наших возможностей опознавания, возникает другая проблема — каким же образом такое знание проявляется в фактическом использовании языка? Ведь, по Дам­миту, опознаваемые условия истинности служат единственным средством связи между знанием и использованием языка. Прием­лемый подход, на наш взгляд, заключается в том, что использо­вание языка следует отождествлять не со способностью устанав­ливать истинностные значения предложений — и здесь Даммит не идет дальше Дэвидсона, — а скорее с более широкой способ­ностью интерпретировать речевое поведение других лиц. Прини­мая такой взгляд, мы отказываемся от ложного представления, в соответствии с которым способность понимать и использовать некоторое выражение обязательно предполагает способность опо­знавать некоторый данный объект как носителя этого выраже­ния. В действительности же можно обладать способностью интер­претировать предложения и в то же время быть неспособным точно опознать объект, обозначаемый ими.

Для того чтобы понимать язык (говорить на языке), прихо­дится производить много разных операций, служащих выявлению единственно верного значения: конструирование из звуков цепо­чек слов, организация этих цепочек так, чтобы они имели то или иное значение из тех, которыми они могут обладать; установление правильной референции и многое другое. Но в любом случае осуществляется ряд выборов, правильность которых зависит уже не только от отдельных операций, но и от правильности заранее построенной стратегии, которая уже не является на самом деле частью того, что означают выражения языка. Поэтому если некто будет знать только значения выражений и больше ничего, то он не сможет ни говорить на языке, ни понимать его.

Знание стратегии говорящего есть важный элемент более общей теории действий, теории, в рамках которой только и воз­можно установить значения выражений, используемых говоря­щим. И в этом смысле знание значения предполагает знание и понимание нами действий говорящего. Только зная его намерения и то, каким образом они реализуются в его действиях, мы спо­собны дать удовлетворительную интерпретацию речевого поведе­ния. Другими словами, понимание значения предполагает объеди­нение лингвистических и экстралингвистических знаний, явной и неявной информации. Но этот путь далеко уводит нас как за пределы философии логики, так и традиционного лингвистическо­го анализа. Тем не менее он в настоящее время кажется един­ственно приемлемым.

* *

*

Трудно понять тенденции и оценить возможности современной логики, не обращаясь к ее развитию. Ее зарождение в конце XIX века, — а точнее, качественное перерождение — первоначаль­но произошло как внедрение математических методов в тради­ционную логику, без радикального преобразования последней. Об этом явно свидетельствуют названия классических работ того периода: „Исследование законов мысли", „Об алгебре логики" и др. Это была по существу не математическая логика, а еще обычная традиционная логика в символическом изображении, где символика носила чисто вспомогательный характер. В дальней­шем, в связи с привлечением логики к решению задач обоснова­ния математики совершенствовался и ее аппарат, изменилось содержание и объект исследования.

Г. Фреге первым предложил реконструкцию логического выво­да на основе искусственного языка (исчисления), обеспечиваю­щего полное выявление всех элементарных шагов рассуждения, требуемых исчерпывающим доказательством, и полного перечня основных принципов: определений, постулатов, аксиом. Он пер­вым ввел в символику логического языка операцию квантифика­ции— важнейшую в логике предикатов, посредством которой анализируемые выражения приводятся к исходной канонической форме. Аксиоматические построения логики предикатов в виде исчисления предикатов включают аксиомы и правила вывода, позволяющие преобразовывать кванторные формулы и обосновы­вающие логический вывод. Тем самым объект исследования ло­гики окончательно переместился от законов мыслей и правил их связи к знакам, искусственным формализованным языкам. Такова оказалась плата за использование точных методов анализа рас- суждений, за переход, говоря словами Д. П. Горского, к более высокому уровню конструктивизации действительности.

Со времен Фреге в логике правильным способом рассуждения считается такой, который никогда не приводит от истинных пред­посылок к ложным заключениям. Это, безусловно, необходимое требование, и оно вводит в соприкосновение логику как теорик> вывода с семантикой, к концептуальному аппарату которой тра­диционно относится понятие истины, используемое при оценке суждений. Вывод считается корректным тогда, и только тогда, когда условия истинности его предпосылок составляют подмно­жество условий истинности его заключений. В основе такой стра­тегии семантического обоснования логического вывода лежит- взгляд, согласно которому истинность предложений и, следова­тельно, корректность логического вывода определяются непосред­ственно объективной реальностью. Иначе говоря, корректность, логического вывода ставится в зависимость от существования! определенных объектов и таким образом логика оказывается он­тологически нагруженной^[12].

Отсюда вполне закономерно, что в семантической программе обоснования логического вывода в качестве важного семантиче­ского понятия рассматривается референция (денотация). Семан­тическая концепция референции используется здесь на уровне анализа, предваряющего формализацию, для определения логи­ческой формы исследуемого рассуждения. В том случае, когда предложение приведено к соответствующей логической форме, ре­ференция связывает каждое выражение (переменную), которое в данном контексте используется в качестве имени, с одним из объектов предметной области.

Однако стандартный семантический способ обоснования вы­вода в контекстах, выходящих за рамки языков классических ма­тематических теорий, сталкивается с существенными трудностями. В качестве традиционных примеров рассуждений, для которых средств стандартной семантики недостаточно, можно привести контексты, содержащие пропозициональные установки („знает,

что..."; „полагает, что...“) и логические модальности („необходи­мо", „возможно").

Отсюда заключение: необходима ревизия семантического спо­соба обоснования логического вывода с целью расширения сферы его применения. Но в каком направлении? В принципе можно подвергнуть сомнению исходное фрегевское определение правиль­ного вывода как функции исключительно одной истинности. Тогда «определяющую роль могут играть такие характеристики посылок, как достоверность, вероятность, приемлемость, согласие со здра­вым смыслом, которые, собственно, и дают „право" на вывод. Однако в этом случае логическая семантика уже не будет обла­дать уникальным правом на обоснование вывода.

Менее радикальный подход предполагает пересмотр роли и содержания концепции истинности в логической семантике. В наи­более известной стандартной семантике Тарского понятие истины принимается за первичное, а затем вывод классифицируется как правильный или неверный. Ясно, что границы такого подхода к обоснованию вывода сводятся к границам адекватности определе­ния истины как характеристики суждений, инвариантной относи­тельно правильного вывода. Этот подход по сути исходит из не­доверия к обычным способам рассуждений и отбрасывает их в пользу строгих правил. Поэтому он и предполагает точное опре­деление истины, образцом которого до настоящего времени счи­талась семантическая теория Тарского.

Но, как показывает активное обсуждение этой теории в по­следние годы, подход к обоснованию вывода, исходящий из пер­вичности семантического определения истинности, в целом не является абсолютно удовлетворительным. Все его варианты со­держат логический круг — определение истинности оказывается возможным только на основе других семантических понятий, ко­торые сами ничуть не более ясны и не менее «парадоксальны», чем понятие истины. Не случайно в последнее время отмечается возросший интерес к нетрадиционным версиям логической теории истины^[13].

В итоге получается, что логическая семантика решает задачу обоснования вывода, сводя ее к обоснованности используемых при этом понятий. Тогда закономерно возникает проблема выбора тех понятий, в которых должен обосновываться логический вывод. Но если в качестве такого фундаментального понятия выступает не „истинное", то что же? В логике пока нет однозначного ответа на этот вопрос.

В рамках общего подхода к семантическому анализу выраже-

ний естественного языка базисной является теоретико-модельна» семантика. Можно обсуждать ее преимущества и недостатки па сравнению с другими видами семантического анализа — процедур­ной семантикой, семантикой концептуальных ролей, — но если го­ворить о логическом анализе естественного языка, то подлинных альтернатив теоретико-модельной семантике (по существу логи­ческой семантике) просто не видно. Так, все имеющиеся сейчас новые варианты, претендовавшие на принципиальную новизну, оказываются при ближайшем рассмотрении обобщением и расши­рением все того же теоретико-модельного подхода. Мы имеем в виду прежде всего „грамматику Монтегю", „теоретико-игровую* семантику"^[14], „ситуационную семантику" Барвайса и Перри^[15]_г не говоря уже о семантике возможных миров, которая есть соб­ственно философско-логический аналог математической теории, модели.

Как известно, возникновение математической теории моделей: было связано с появлением в современной логике двух равноправ­ных подходов — синтаксического (теоретико-доказательственного) и семантического (теоретико-модельного). Особенность последнего в том, что он задает интерпретацию формального логического языка относительно столь же формальных сущностей, имеющих, алгебраическую природу и называемых, моделями данного языка. Возникновение и развитие этого второго подхода оказало ни с чем не сравнимое влияние на все дальнейшее развитие логики.

Немалый вклад в развитие логической семантики внес Р. Кар­нап, ставивший перед собой скорее философские, чем технические задачи. Определив как основную задачу экспликацию понятия „значение языкового выражения", он детально разработал техни­ку экстенсионалов и интенсионалов, использование которой по­зволило непосредственно применить аппарат теории моделей к философскому и лингвистическому анализу. Важно помнить, что его технические результаты есть по существу побочные результа­ты его позитивистских, антиметафизических устремлений, которые хорошо освещены в марксистской литературе.

Следующим шагом в совершенствовании и приложении раз­витого Р. Карнапом аппарата явилось создание С. Крипке,.

С. Кангером и Я. Хинтиккой семантики возможных миров для модальной логики. И таким образом, равноправие синтаксического и семантического подхода оказалось реализованным и в модаль­ной логике, которая до конца пятидесятых годов существовала

лишь в виде многочисленных синтаксических систем. В дальнейшем общий теоретико-модельный подход был применен к семантиче­скому анализу естественного языка (грамматика Монтегю), к ло­гическому анализу пропозициональных установок. Суть этих рас­ширений, как это и показано в представленной статье Э. ЛеПора, состоит по существу в дальнейшем техническом усовершенствова­нии аппарата теоретико-модельного анализа применительно к тем же старым, традиционным объектам. При этом основным инстру­ментом во всех вариантах теоретико-модельных семантик являет­ся рекурсивное определение истинности.

В отличие от семантики А. Тарского, где предметная область рассматривается как множество однородных объектов, в семан­тике возможных миров используется обращение к различным ви­дам объектов: «объекту реального мира» и «объекту возможного мира». Это позволяет эксплицировать более широкий круг кон­текстов естественного языка, в частности модальных.

Достаточно очевидно, что логические модальности „необходи­мо", „возможно" используются в рассуждениях для указания на различный характер истинности высказываний. Например, отно­сительно одних предложений может утверждаться, что они при некоторых условиях бывают истинными, в то время как другие предназначены всегда быть истинными и ни при каких условиях не могут оказаться ложными. Далее, если принять точку зрения, согласно которой различия в характере истин обусловлены раз­личиями в природе объектов, о которых идет речь в истинных высказываниях, то предметная область модальной логики должна включать как объекты реального мира, так и объекты возможных миров. Но именно такое различие никак не подразумевается стандартной семантикой.

Таким образом, один из основных принципов стандартной се­мантики— однородность предметной области — является ограни­чением, обусловившим ее неадекватность для экспликации мо­дальных контекстов. Именно с целью разрешения трудностей квантификации модальных контекстов была предложена концеп­ция семантики возможных миров, имеющая во многом неформаль­ный характер^[16].

Следует в этой связи отметить негативную позицию У. Куай­на, который считал, что формальная респектабельность этой се­мантики не гарантирует от произвольности предлагаемых ею интерпретаций, носящих столь неформальный характер. Модаль­ные сущности, по его мнению, не существуют столь же реально, как физические объекты. Эта оценка Куайна по существу конста-

тирует важную особенность в развитии логики — расширение ее выразительных возможностей оказалось реальным только с при­влечением философских рассуждений. Столь существенный сдвиг от формальных к философским аспектам логики не может не вы­звать обоснованного скепсиса даже у менее строгих „формали­стов", чем Куайн.

Если теоретико-модельная семантика достаточно жестко рег­ламентирует естественный язык, то теоретико-игровая семантика в большей степени ориентирована на экспликацию процессов и событий. Как показывает в своей статье Э. Сааринен^[17], при таком подходе поддаются трактовке анафорические явления, дискурсив­ные феномены и вообще проблемы, входящие в компетенцию се­мантики текста. Не случайно, что в последних работах по линг­вистике текста активно используются элементы теории игр, в ча­стности для обоснования стратегий говорящего и слушающего^[18]. Представленная здесь глава из книги Карлсона является хорошим примером того, как анализ союза but с позиций диалоговых игр проясняет новые аспекты его употреблений.

Теоретико-игровой подход позволяет с помощью определенных технических средств (подыгры, операторы возврата) возвращаться к той семантической информации, которая рассматривалась на предыдущих этапах анализа текста, и использовать эту информа­цию, например, для распознавания различных видов анафориче­ских выражений и выявления их референтов. В примере „Если человек заболел, его лечат" референт местоимения „его" весьма своеобразен — он, как видно из грамматико-семантической струк­туры предложения, совпадает с референтом слова „человек", кото­рый встречается в первой части предложения. Однако само слово „человек" в этом контексте не указывает на индивида, поэтому совпадение референтов „его" и „человек" оборачивается здесь каким-то загадочным совпадением неопределенности. Использова­ние аппарата составных игр и подыгр позволяет вполне точным и единообразным способом эксплицировать этот тип анафоры.

С теоретико-игровой концепцией семантики связан исключи­тельно разнообразный круг проблем как в области логического анализа естественного языка, так и в других областях (теория доказательств, основания математики). Игра (в смысле матема­тической теории игр) — это формализованная модель конфликтной ситуации, то есть такой ситуации, исход которой зависит от по­следовательности решений, принимаемых участвующими сторо­нами. Следует отметить, что в приложениях теорий игр рассмат-

риваются не конфликты, а явления, которые могут быть интер­претированы как конфликты. Именно так и следует понимать за­дание условий истинности предложения с помощью игры, один из участников которой стремится доказать истинность рассматри­ваемого предложения, а другой — его ложность.

На уровне игроков цель семантической игры — установление значения истинности рассматриваемого предложения. Теоретико­игровые методы позволяют адекватно описать условия истинности некоторых видов предложений, для которых представляется за­труднительным применить традиционное рекурсивное определение истинности. Это преимущество объясняется не чисто игровыми особенностями семантической концепции (наличие двух игроков, отдельных игровых правил), а тем обстоятельством, что с по­мощью такого аппарата удается описать закономерности процес­са вычисления истинностного значения для более широкого круга предложений естественного языка. В конечном счете теоретико­игровая семантическая концепция просто дает расширение тради­ционного определения истинности Тарского.

Одна из важных проблем логического анализа естественных языков — проблема единой логической структуры предложений. Ее актуальность обусловлена прежде всего тем обстоятельством, что, с одной стороны, аппарат классической логики предикатов- интерпретируется обычно на объективированных высказываниях типа „Снег бел", „Земля вращается вокруг Солнца" и т. п. С дру­гой стороны, встречается большое количество релятивизованных к говорящему предложений, логическая структура которых до- конца не ясна и, как представляется на первый взгляд, не со­гласуется со стандартными представлениями о логической струк­туре. Таковы, например, предложения: „Снег бел!", „Идет дождь?". „Увы, Земля вращается вокруг Солнца", „Я обещаю прийти“ и т. п. Иначе говоря, существует проблема согласования реляти­визованных и объективированных предложений в рамках некото­рых единых представлений об общей логической структуре пред­ложений естественных языков.

Возникает вопрос, может ли такое согласование быть достиг­нуто путем частичного уточнения тех или иных аспектов стандарт­ной логики предикатов, или же для этого требуется качественное расширение логики предикатов в целом? Ряд исследователей этой проблемы идут преимущественно по пути существенного расширения логики предикатов. В частности, одна из интересных попыток решить проблемы в данном направлении предпринята в- монографии Сёрля и Вандервекена по созданию так называемой „иллокутивной логики", одна глава которой представлена в на­стоящем сборнике. Несомненно, что подобная попытка заслужи­вает самого пристального внимания.

В сборнике представлена и статья известного американского логика С. Крипке, работы которого всегда отличает оригиналь­ность постановки вопросов и нестандартность предлагаемых ре­шений. В представленной статье „Загадка контекстов мнения" он подвергает основательному сомнению нашу традиционную практику приписывания мнений (X считает, что...) и непрямого цитирования. Как показывает С. Крипке, возникает неразреши­мый парадокс, когда согласие говорящего относительно Р мы передаем в виде утверждения: „ ...считает, что Р“ (принцип рас­крытия кавычек). Парадокс заключается в том, что, следуя такой практике приписывания мнений, мы способны приписать говоря­щему одновременно два противоречивых мнения.

В конкретном примере „Питер считает, что у Вишневского был музыкальный талант" и „Питер считает, что у Вишневского не было музыкального таланта" противоречивость утверждений возникает тогда, когда имя „Вишневский" обозначает одного и того же человека. Но Питер — и это основа парадокса — может и не знать этой конкретной эмпирической информации, поскольку он может предполагать, что речь идет о совершенно разных лю­дях: в первом случае „Вишневский", действительно, известный музыкант, в то время как во втором имя „Вишневский" ассоции­руется у Питера с политическим деятелем. То, что это один и тот же человек, Питер не знает. В итоге, в соответствии с нашей практикой приписывания мнений, мы приходим к внутренне про­тиворечивому утверждению: „Питер считает, что у Вишневского был музыкальный талант и не было музыкального таланта". Тем самым, по мнению Крипке, наше представление природы контек­стов мнения оказывается далеко не адекватным.

В сборнике читатель найдет также интересные публикации работ известных лингвистов А. Вежбицкой и 3. Вендлера.

Из сделанного краткого обзора видно, что как логика, так и философия языка испытывают в последние пятнадцать — двадцать лет сильное влияние со стороны лингвистики. Не вызывают со­мнения и результаты воздействия логики на лингвистические ис­следования. Вместе с тем существует мощная противоположная тенденция — расхождения в разные стороны этих двух направ­лений. Скажем, вопросы лингвистической прагматики с этой точки зрения весьма далеки от проблем модальной логики. Утрата установившегося единства, хотя и может считаться неизбежным следствием специализации, все же представляет собой закономер­ное явление, за которым должен последовать новый этап сбли­жения логики и лингвистики. Это тем более реально, что база для такого сближения — решение важных практических задач — име­ется.

В. В. Петров