§ 4. Современное российское и западноевропейское правосознание в контексте формы государства: сравнительный анализ

Определив, каково идейное наполнение правосознания, сопряженного с различными формами правления, государственно-территориального устрой­ства и политико-правовых режимов, полагаем необходимым рассмотреть во­прос о том, каково содержательное наполнение типов правосознания, харак­терных для государств, относящихся к разным правовым культурам, т.е.

Решая обозначенную задачу, мы будем исходить из того, что «духов­ность в ее содержательной специфике... в каждый исторический момент, в каждую эпоху оказывается некой заданной предрасположенностью, общесо-

152 циальной интенцией, системой интеллектуальных установок общественного сознании»^[172]. Если материальные составляющие правовой культуры в истори­ческой перспективе достаточно сильно изменяются, то правосознание как ее духовная составляющая во многом остается неизменной, в правосознании обнаруживаются идейные константы, которые называют смыслообразующи­ми идеями. Идейные константы определяют как содержательное наполнение правосознания, так и особенности интерпретации всех иных правовых идей. В том числе они придают специфику интерпретации тех идей, которые ха­рактеризуют правосознание в отражении им различных форм государствен­ного правления, государственного устройства и политико-правовых режи­мов.

Для российского правосознания такими константами являются идеи правды, милости, служения, мучения, для западной правовой культуры - идеи свободы, гражданского общества, закона и естественных прав челове­ка^[173].

Для того чтобы определить, в чем заключается специфика такой интер­претации в современном правосознании, представляется необходимым ре­шить два вопроса: во-первых, все ли ранее рассмотренные идеи третьего по­рядка находят свое отражение в современном российском и западноевропей­ском правовом сознании, во-вторых, каковы идеи (идеи четвертого порядка), в которые трансформируются, в каркасе смыслообразующих идей российско­го и западноевропейского правосознания, выделенные ранее идеи третьего порядка.

1. Что касается идей легитимной власти государя, подопечности, мило­сти, дара и властной воли, характеризующих монархическое правосознание, то они в современных условиях и в российском, и в западноевропейском пра­восознании имеет свои содержательные особенности.

153

Прежде всего, следует сказать о том, что идеи милости, дара и властной воли представлены в современном российском правосознании в их традици­онном, нетрансформированном виде. Это обусловлено тем, что идея милости является смыслоообразующей для российского правосознания, а идеи дара и властной воли не претерпевают заметной трансформации в силу их нераз­рывной связи с идеей милости.

В отличие от западноевропейского правосознания, в российском право­сознании милости противопоставляется произвол. Что касается властной во­ли, то она является источником милости. Если субъект не является носите­лем властной воли, то он не может быть выведен из-под действия общего для всех права. А если он не выведен из-под действия общего для всех права, то проявление благосклонности и доброты с его стороны - не милость, а мило­сердие. В отличие от идеи милости, идея милосердия не является правовой; лишь милость может выступать источником привилегий в правовом смысле.

Если властная воля - источник милости, то дар - результат ее проявле­ния. Для российского правосознания характерно то, что в рамках отношений «человек-власть», «человек-государство» ценное и значимое для человека в правовом плане воспринимается в качестве дарованного, а не приобретенно­го. Даром являются в том числе и субъективные права как принадлежащие человеку возможности удовлетворения им собственных интересов и потреб­ностей.

Устойчивость контекстуальной связи идеи прав с идеей дара предопре­деляет то, что посягательства на права со стороны государства не восприни­маются так остро, как это характерно для западноевропейского правосозна­ния.

Идея подопечности и идея легитимной власти государя «сливаются» воедино в идее патернализма. В правовом смысле идея патернализма связана с представлением об ограничении государством свободы человека и возмож­ности удовлетворения им собственных притязаний в интересах самого чело-

154 века.

Сказанное о монархическом правосознании не должно восприниматься как отражение действительно существующей в России монархии, но только как характерное для российского правосознания понимание существа монар­хического строя в его идейном воплощении.

В западноевропейском правосознании идея легитимной власти находит свою конкретизацию в идее легитимности легально установленной и компе­тентной власти.

Согласно мнению М. Вебера, существует три типа оснований легитим­ности государства: авторитет «вечно вчерашнего»; авторитет внеобыденного личного дара (харизмы); вера в обязательность легального установления и деловой «компетентности», обоснованной рационально созданными прави­лами. Именно с основанием последнего типа связано господство в том виде, в каком его осуществляют современный «государственный служащий» и все те носители власти, которые похожи на него в этом отношении^[174]. Сказанное М. Вебером в отношении государственных служащих в полной мере спра­ведливо и в отношении носителя верховной власти: в современном западно­европейском правосознании мысль о его господстве неразрывно связана с представлением о легальности его власти и о его компетентности в вопросах государственного управления.

Идея подопечности трансформируется в идею подданства, предпола­гающую верность и преданность монарху в условиях фактической отстра-

155 ненности человека от участия в принятии решений, способных повлиять на жизнь общества в целом. Вместе с тем, идея подданства не предполагает смирения в ситуации, когда власть монарха носит неправовой характер, рав­но как и отстранения человека от участия в политической и правовой жизни.

Идея милости в западноевропейском правосознании трансформируется в идею социального государства. Как справедливо отмечает С.В. Зыкова, «в западноевропейской правовой философии идея социального государства яв­ляется закономерным следствием утверждения идеи самоценности отдельно взятой личности, выступающей источником всех социальных требований к государству, связанных с обеспечением минимально необходимых условий, благоприятствующих ее свободному развитию»^[176]. Сказанное в полной мере относится и к правосознанию западноевропейского общества.

Идея дара трансформируется в современном западноевропейском пра­восознании в идею самоограничения монарха. С одной стороны, такое само­ограничение (которое может быть осуществлено, например, посредством да­рования подданным Конституции) является актом доброй воли государства, с другой стороны - абсолютной необходимостью, условием выстраивания нормальных, цивилизованных отношений между подданными и государст­вом. Юридическим результатом самоограничения монарха выступают поли­тические права и свободы подданных.

Идея властной воли трансформируется в идею проведения в жизнь вла­стных решений посредством законов. В западноевропейском правовом соз­нании беззаконие связывается с деспотией и тиранией. Монарх, вне зависи-

156 мости от того, носит ли его власть ограниченный характер или нет, проводит в жизнь свои решения посредством законов. Таким образом, гарантией ока­зывается не только непосредственно сама властная воля, но и закон, в кото­ром она получает свое выражение. Монарх охраняет изданный закон до тех пор, пока не изменит или не отменит его в установленном порядке.

Базовые идеи, характерные для республиканского правосознания, а именно, идеи легальной власти, подчиненности, объективности, правовой свободы и юридической силы, также в современных условиях находят свое отражение и в российском, и в западноевропейском правосознании.

В российском правосознании идея легальной власти трансформируется в идею законности организации и деятельности органов государства. На­званная идея предполагает, что основой организации и деятельности органов государства выступают акты, создаваемые самим государством. Вследствие этого формируется неоднозначное отношение к законности: с одной стороны, с законностью связывается отсутствие произвола, с другой стороны, вызыва­ет настороженность то, что государство гипотетически может устанавливать любые законы, регламентирующие его деятельность, а, значит, законность может превратиться в «ширму», прикрывающую несправедливые установле­ния власти.

Идея подчиненности в российском правосознании трансформируется в идею асимметрии прав и обязанностей в отношениях между человеком и государством, права и обязанности человека и государства как субъектов правоотношений воспринимаются как неравные и даже неравновесные. На­званные правоотношения рассматриваются исключительно как администра­тивные, и в них государство предстает субъектом управления, а воля, созна­ние и опосредованное ими поведение человека - объектом управленческого воздействия. При этом не акцентируется внимание на взаимный характер прав и обязанностей, возникающих между человеком и государством, то, что в существующих между ними правоотношениях не только государство, но и

157 человек обладает определенными правами, а государство обязано выполнять ряд обязанностей, корреспондирующих существующим у человека правам.

Что касается идеи объективности, то в современном российском право­сознании она трансформируется в идею социальной справедливости. Эта идея оказывается особенно востребованной в связи с тем, что «на Руси (в особенности в советский период) авторитарно-бюрократический режим не способствовал в прошлом формированию устойчивых социальных образова­ний, способности к «классовой» самоорганизации и кооперации»^[177]. Обеспече­ние социальной справедливости традиционно рассматривается в качестве функции государства, которая успешно реализуется именно в условиях рес­публиканского правления.

Идея правовой свободы трансформируется в идею вольности, т.е. пре­вращается в стихийную свободу, не предполагающую никакие внешне уста­новленные для нее рамки. Предполагая неподотчетность действующему за­конодательству, вольность, тем не менее, лишь с точки зрения общества вы­глядит как произвольность, с точки же зрения человека она - возможность возвести в ранг собственного права все, что представляется человеку значи­мым и ценным. При этом отсутствие внешних ограничений органично соче­тается с наличием внутренних, но вовсе не правовых ограничений: вольный человек свободен настолько, насколько ему позволяет собственная совесть.

158

Идея юридической силы трансформируется в идею справедливого пра­воприменения. Для российского правосознания типично представление о том, что «закон что дышло - куда повернул, туда и вышло». Как следствие, дей­ствующее законодательство, даже при условии его разумности и целесооб­разности, само по себе не воспринимается в качестве надежной гарантии. Та­кой гарантией признается разумность и целесообразность решений, прини­маемых должностными лицами органов исполнительной власти по конкрет­ным, разрешаемым ими на основе действующих законов делам.

В западноевропейском правосознании идея легальности власти транс­формируется в идею конституционности процесса формирования и дея­тельности органов государства. Принципиальное отличие названной идеи от идеи законности организации и деятельности органов государства, харак­терной для современного российского правосознания, определяется тем, что Конституция, по большому счету, предстает не как закон, а как акт, исходя­щий от гражданского общества и нацеленный на ограничение государствен­ной власти.

Идея подчиненности трансформируется в идею дисциплины. В данном случае субъективный момент, выраженный в определенной доле свободы со­циально значимых действий, уже не просто различим и значим, но выступает на первый план. Названная идея неразрывно связана с представлением о том, что правовой порядок - прежде всего, результат самодисциплины, а не ока­зываемого извне принудительного давления. Для того чтобы предписания действующего права находили воплощение в реальных отношениях, автори­тет закона должен быть непререкаемым, а подчинение его требованиям - беспрекословным.

Что касается идеи объективности, то в современном западноевропей­ском правосознании она трансформируется в идею обоснованности. Рацио­налистичность, свойственная западноевропейскому правосознанию, предпо­лагает, что объективными, а, значит, и справедливыми выступают именно те

159 действия и решения, которые обоснованы разумными доводами. В право­творческой деятельности это аргументированные решения, учитывающие объективно существующие факты социального развития; в правопримени­тельной деятельности - действия и решения, опирающиеся, с одной стороны, на требования действующего закона, с другой стороны, учитывающие уста­новленные фактические данные, подтвержденные собранными доказательст­вами.

Идея правовой свободы трансформируется в идею борьбы за права. В контексте западноевропейского правосознания борьба за права предстает ос­новным, наиболее значимым источником прав человека. В этом контексте предполагается, что, во-первых, правом может считаться лишь то, что дейст­вительно важно для конкретного человека и обеспечивает реализацию суще­ствующих у него потребностей и притязаний, во-вторых, реальность прав за­висит от активности самого человека.

Идея юридической силы в западноевропейском правосознании транс­формируется в идею обеспеченности действенности законов силой граж­данского общества. В контексте названной идеи юридическая сила дейст­вующих законов предстает в качестве результата активности гражданского общества, оказывающего давление на государство с целью придания его функционированию правового характера. Правовой характер деятельности государства предполагает отсутствие произвола, а, значит, нарушения прав граждан.

Изложенное свидетельствует о том, что в российском и в западноевро­пейском правосознании одновременно находят отражение идеи, характерные как для монархического, так и для республиканского правосознания. Это указывает на то, что, с одной стороны, форма правления в том или ином го­сударстве определяется, прежде всего, неправовыми факторами (историче­скими, религиозными, национальными, политическими, экономическими и др.), и ее выбор напрямую не детерминируется особенностями правосозна-

160 ния. С другой стороны, монархическое и республиканское государство - идеальные модели, но действительная форма правления всегда носит, так сказать, смешанный характер, сочетая в себе «в разной дозировке» черты и первой, и второй формы.

Обнаруженные различия в содержательной интерпретации идей, харак­терных для монархического и республиканского сознания, позволяют пред­положить, что в процессе трансформации идеи, характерные для монархиче­ского и республиканского сознания, приобретают в российском правосозна­нии нравственно-религиозную окраску. Для западноевропейского правосоз­нания это не характерно. Более того, последнее не обнаруживает тесной свя­зи не только с нравственно-религиозным сознанием, но и вообще с любой другой формой общественного сознания.

2. Далее определим, какую интерпретацию в каркасе смыслообразую­щих идей российского и западноевропейского правосознания в настоящее время приобретают идеи независимого правосудия, равенства перед законом, имманентности законности осуществлению власти, индивидуального права и самоорганизующегося правопорядка, связанные с демократической формой осуществления власти.

В российском правосознании идея независимого правосудия преломля­ется в идее суда по совести. Действующим российским законодательством самостоятельность и независимость судей закрепляется в качестве одного из важнейших принципов реализации правосудия^[179]. Однако независимое право­судие - не самоцель. В российском правосознании независимость правосудия предстает гарантией того, что судья может выносить решения, руководству­ясь собственной совестью, а не мнением тех, кто способен оказать на него

161 давление. С судом по совести, в свою очередь, стойко ассоциируется суд по праву: для российского правосознания характерно то, что «в глубине души право отождествляется с совестью, с истиной, с правотой. На уровне интел­лектуальном право скорее готово отождествиться с законом (что, кстати, в отечественной истории имело место), с положительным правом, но на уровне совестно-нравственном, душевно-духовном оно отождествляется с совестью и честью, справедливостью и милосердием в совокупности»^[180].

Что касается идеи равенства перед законом, то она трансформируется в идею подсудности должностных лиц. Важнейшими признаками демократии в контексте российского правосознания предстает, во-первых, возможность оспаривания действий и решений должностных лиц негосударственными субъектами, во-вторых, возможность привлечения должностных лиц к юри­дической ответственности в случае совершения ими неправомерных деяний. Разрешение споров между должностными лицами и негосударственными субъектами, а также привлечение должностных лиц к установленной законом ответственности именно в судебном порядке выступает гарантией справед­ливости.

Идея имманентности законности осуществлению власти преломляется в идее правового государства в той специфической интерпретации, которую она получает в современном российском правосознании. Подразумевается, во-первых, подчинение государства закону, базирующемуся на нравственных идеалах; во-вторых, добровольное самоограничение государства и его отказ от моделей регулирования, не сочетающихся с идеалами и ценностями, тра­диционными для российского общества; в-третьих, существование государ­ства в гармонии и конструктивном взаимодействии с гражданским общест­вом. При этом идея правового государства не связывается с идеей автономии, свободы и ответственности человека: «акцент делается не на индивиде и

162 обеспечении его прав, а на укорененности права в самой органике социаль­ной жизни, наличии неулавливаемых и нерегулируемых разумом фундамен­тальных ее предпосылок»^[181]. Таким образом, в идею правового государства вносится «мощная религиозно-этическая струя, оказывающаяся удивительно созвучной многим выстраданным императивам современности»^[182], и в резуль­тате фактически речь идет не о правовом государстве в классическом его по­нимании, а об этическом правовом государстве.

Идея индивидуального права в российском правосознании находит своеобразное воплощение в идее анархии как реакции на пренебрежительное отношение государства к человеку. Рассматривая деятельность государства в качестве значимого фактора обеспечения порядка, социальной защищенно­сти и личной безопасности, человек остро реагирует на индифферентное от­ношение к нему. При этом реакция проявляется не в повышении уровня пра­вовой активности граждан, не в интенсификации борьбы за свои права, а в усилении нигилистических настроений.

Идея самоорганизующегося правопорядка в современном российском правосознании трансформируется в идею правовой гармонии. В контексте на­званной идеи правопорядок предстает в качестве такой организации право­вой жизни, которая являет органичное сочетание правомочий и обязанно­стей, свободы и ответственности, стихийности и целенаправленной органи- зуемости. Правопорядок как гармония складывается в условиях готовности и негосударственных субъектов, и должностных лиц государства воспроизво­дить в своем поведении общепринятые, традиционно сложившиеся правовые модели.

В западноевропейском правосознании идея независимого правосудия преломляется в идее беспристрастного суда. С точки зрения западноевро­пейского правосознания суд в демократическом государстве ценен тем, что

163 он не просто независим, а именно беспристрастен. Гипотетически независи­мый суд способен вынести несправедливое (произвольное) решение, так как произвол - это тоже форма проявления независимости. Беспристрастный суд независим настолько, насколько это необходимо для вынесения им непред­взятого решения. Однако при этом он зависим от общественного мнения на­столько, насколько это необходимо для того, чтобы его решение было сво­бодным от предубеждений и справедливым.

Идея равенства перед законом в западноевропейском правосознании трансформируется в идею состязательности. Как верно отмечает Г.Д. Бер­ман, уже в XI-XII вв. наблюдалась любовь феодальной аристократии к су­тяжничеству; сутяжничество как любимая баронами форма конфликта усту­пало только междоусобным распрям и войнам^[183]. Однако сегодня лишь тяжба в рамках состязательного судопроизводства имеет значимость для демокра­тического сознания. Это объясняется тем, что равный доступ к правосудию и равноправие в отстаивании своих притязаний в суде в западной культуре - важнейшие показатели равенства перед законом. Решение, выносимое судом на основе состязания сторон, заинтересованных в доказывании собственных притязаний, в этом контексте предстает подлинным проявлением справедли­вости.

Идея имманентности законности осуществлению власти в западноев­ропейском правосознании находит отражение в идее правового государства. При этом речь идет не об этическом государстве, а о правовом государстве в «классическом» его понимании. Правовое государство в данном случае пред­стает результатом давления, оказываемого на государство гражданским об­ществом. Названное давление, в свою очередь, выступает закономерным следствием активности гражданского общества, состоящего из частных соб­ственников, отстаивающих свои права и борющихся против произвольного

164 вмешательства государства в их жизнь. Таким образом, формирование пра­вового государства предстает результатом гражданственности и гражданской инициативы, а не самоограничения государства.

Идея индивидуального права трансформируется в идею права частной собственности. В западноевропейском правосознании глубоко укоренена мысль о том, что собственность священна и неприкосновенна, а право част­ной собственности - важнейшее из индивидуальных прав. При этом право собственности ассоциируется не с возможностью владения, пользования и распоряжения имуществом, а с возможностью неограниченного и безраз­дельного, по своему усмотрению фактического пользования значимыми для человека имущественными и неимущественными благами. Вне зависимости от оснований приобретения права собственности о его существовании гово­рят только при условии готовности субъекта требовать признания своего как собственного и отстаивать его. «В этом смысле субъект тем более восприни­мается как собственник, чем более уверенно и настойчиво он стремится к полному и безраздельному пользованию принадлежащим ему»^[184].

Идея самоорганизующегося правопорядка в западноевропейском пра­восознании преломляется в идее гражданского правопорядка. «В широком смысле понятие гражданского правопорядка отражает такое упорядоченное состояние системы общественных отношений, которое складывается и вос­производится хотя и в связи с государственным воздействием, но тем не ме­нее вполне самостоятельно и в отличности от правопорядка, устанавливаемо­го государством»^[185]. Гражданский правопорядок в западном обществе в силу рационалистичности и политизированности правосознания выступает в усло­виях демократии наиболее органичной для него формой самоорганизующе­гося правопорядка. Такой правопорядок является негосударственным, но ор-

165 ганизуемым, а не стихийно складывающимся, не основанным на юридиче­ском праве, но, тем не менее, органично сочетающимся с ним.

Что касается идей государственного правосудия, правовой зависимо­сти, безусловного следования закону, необязательного и принудительного правопорядка в контексте правосознания, связанного с недемократической формой осуществления власти, то и в российском, и в западноевропейском правосознании они также получают специфическое преломление.

В контексте российского правосознания идея государственного право­судия трансформируется в идею судебной репрессии. В условиях недемокра­тического режима суд политизируется, а осуществление правосудия из функ­ции, связанной с разрешением конфликтов и восстановлением справедливо­сти, превращается в составляющую карательной политики государства. В данном контексте репрессии оказываются механизмом, при помощи которого государством решается широкий круг задач - от повышения эффективности юридического регулирования до борьбы с политическими противниками.

Идея правовой зависимости находит свое преломление в идее зависи­мости от произвола суда. Следует отметить, что при негативной оценке су­дебного произвола и осознании тех вредных последствий, которые он имеет, в российском правосознании он, тем не менее, не ассоциируется исключи­тельно с «порочностью» власти. Часто он рассматривается в качестве вы­званного к жизни «желанием достижения сиюминутных социальных целей и задач»^[186], и этим судебный произвол принципиально отличается от судебного беспредела, который воспринимается как абсолютное зло.

Идея безусловного следования закону преломляется в российском пра­восознании в идее безусловного следования властным велениям теми, кто доступа к власти лишен. Эта идея предполагает, с одной стороны, осознание того, что не только законы, но и вообще любые официальные акты, исходя-

166 щие от власти - подзаконный нормативный правовой акт органа исполни­тельной власти и правоприменительный акт, содержащий решение по кон­кретному делу, - носят обязательный характер. С другой стороны, требова­ние обязательного и безусловного следования властным велениям распро­страняется только на тех лиц, которые от власти отчуждены. Лица, находя­щиеся у власти, фактически, а не юридически, выводятся из круга лиц, для которых соответствующие требования являются обязательными.

Идея необязательного в российском правосознании преломляется в идее отказа от использования предоставляемых правом возможностей реа­лизации притязаний. Утрата правом связи с «народным духом», характерная для недемократических государств, предопределяет обесценивание права. Как следствие, широкое распространение получает практика реализации не­государственными субъектами своих интересов при помощи неправовых средств и методов. При этом использование последних не является злонаме­ренным, а обусловливается готовностью к отклонениям от предписаний и си- туативностью.

Идея принудительного правопорядка в российском правосознании трансформируется в мысль о поддерживаемом государством порядке как об источнике страданий. В условиях недемократического режима действующее законодательство выступает регулятором, утрачивающим свою связь с мора­лью. Право государства перестает быть «царством правды» и начинает вос­приниматься как нравственно неполноценное. Утрата правом положительной этико-эмоциональной окрашенности приводит к тому, что основанный на нем правопорядок перестает ассоциироваться с гармонией и начинает вос­приниматься в качестве приносящего человеку страдания, лишения.

В западноевропейском правосознании идея государственного правосу­дия трансформируется в идею слияния судебной и исполнительной власти. Одним из важнейших признаков демократического государства признается разделение властей в государстве. В недемократическом государстве суд

167 превращается в орган исполнения законов, причем, вне зависимости от пра­вового содержания последних. Как следствие, судебная власть оказывается фактически объединенной с исполнительной властью.

Что касается идеи правовой зависимости, то она находит свое отраже­ние в идее судопроизводства инквизиционного типа. Для названного типа судопроизводства характерны активное использование теории формальных доказательств, отсутствием состязательности, лишение обвиняемого прав, в том числе - права знать, в чем именно он обвиняется, а также иные особен­ности, в силу которых правосудие перестает быть инструментом справедли­вости. В недемократическом государстве судопроизводство инквизиционно­го типа обеспечивает использование суда как инструмента политического господства лицом или группой лиц, находящихся у власти.

Идея безусловного следования закону трансформируется в идею обес­ценивания индивидуального права. Безусловное следование закону предпола­гает строгое исполнение предписываемых им формальных требований. В ус­ловиях недемократических режимов реальные интересы и потребности лю­дей не учитывают в полной мере, фактически отсутствует механизм перевода значимых для личности притязаний в требования действующих законов. Как следствие, индивидуальное право оказывается малозначимым и постепенно вытесняется из правовой жизни.

Идея необязательного в западноевропейском правосознании трансфор­мируется в идею безответственности человека и общества. Отсутствие в условиях недемократического государства возможности повлиять на приня­тие государственным аппаратом тех или иных правозначимых решений при­водит к тому, что и с отдельно взятого человека, и с общества в целом снима­ется ответственность за те события, которые происходят в их жизни. Следст­вием безответственности оказывается пассивность, а в конечном итоге - пе­рекладывание практически всех социальных функций, реализуемых в демо­кратическом государстве субъектами гражданского общества, на государст-

168 во. Чрезмерное разрастание системы функций государства, с одной стороны, приводит к снижению эффективности их осуществления, с другой стороны, - к еще большему усилению давления на человека и общество со стороны го­сударства в стремлении оптимизировать деятельность по их реализации.

Идея принудительного правопорядка в контексте западноевропейского правосознания трансформируется в идею тирании. Возникающий в недемо­кратических государствах разрыв между индивидуальным правом и дейст­вующим законодательством приводит к кризису легитимности последнего. Кризис легитимности законодательства, в свою очередь, обусловливает вос­приятие той власти, которая его устанавливает, в качестве основанной на произволе и насилии и не учитывающей интересы и потребности подвласт­ных. Такую «власть против воли народа и основывающуюся не на законах, а на произволе правителя»^[187] традиционно называют тиранией.

Проведенный анализ свидетельствует о том, что идеи, характерные для демократического и недемократического правосознания, присутствуют одно­временно как в российском, так и в западноевропейском правосознании. Зна­чит как и форма правления, политический режим, с одной стороны, в реаль­ности определяется, прежде всего, неправовыми факторами (историческими, религиозными, национальными, политическими, экономическими и др.), и на него существенным образом не влияют особенности правосознания. С другой стороны, демократическое и недемократическое государства - такие же иде­альные модели, как монархия и республика. В действительности, политиче­ский режим в любом государстве всегда сочетает в себе черты и демократи­ческого, и недемократического политического режима. Весь вопрос в том, какие из них являются доминирующими, а какие - лишь более или менее за­метными.

Установленные различия в содержательной интерпретации идей, ха­рактерных для демократического и недемократического сознания, подтвер-

169 ждают ранее сделанное предположение о том, что российское правосознание характеризуется неразрывной связью с нравственно-религиозным сознанием. Для западноевропейского правосознания это не характерно, и оно функцио­нирует относительно автономно от других форм общественного сознания.

И последнее, что нужно особо отметить: сказанное о трансформациях в западноевропейском правосознании идей, характеризующих недемократиче­ские режимы, не следует воспринимать как отражение действительно суще­ствующих в западных обществах недемократических режимов. Они лишь со­ставляют основу теоретического мышления, характерного для западной юриспруденции, относительно недемократических режимов. Иными слова­ми, перечисленные «недемократические идеи» носят в правосознании, так сказать, ретроспективный характер.

3. Наконец, определим, какое воплощение находят в российском и за­падноевропейском правосознании идеи, отражающие особенности унитарно­го и федеративного государственного устройства, а именно, идеи санкциони­рования, правомочия, равной зависимости, системы государственной власти, гарантирования, полномочия, равной самостоятельности и системы само­управления.

Идея санкционирования в российском правосознании преломляется в идее сильной власти. Для российского правосознания традиционно характер­но восприятие общества как общности, в которой сильная власть определяет ее жизнь. Б.К. Мартыненко в этой связи справедливо отмечает: «Массовое сознание (особенно в условиях всякого рода кризисов, социальных катаклиз­мов) тяготеет к введению власти «сильной руки», которая только и может на­вести в стране твердый порядок и которая отнюдь не обязательно должна опираться на закон. Такая власть может все. Она накормит, напоит, оденет, скажет, как надо жить»^[188]. Власть, таким образом, в условиях унитарного госу-

170 дарства российским правосознанием воспринимается в качестве патриар­хальной формы, в которой «первое лицо» выступает в роли «отца».

Идея правомочия в российском правосознании трансформируется в идею возможности производных властных полномочий только как привиле­гий. Существование делегированных властных полномочий рассматривается как результат добровольного отчуждения властным субъектом части собст­венных полномочий, как следствие их дарования, а не заявления прав на них. В этой связи производные властные полномочия воспринимаются в качестве таких, которые носят условный характер и потому могут быть отчуждены.

Идея равной зависимости в российском правосознании трансформиру­ется в идею равной отчужденности частей государства от властных пол­номочий. В этом плане показательным является то, что отечественными пра­воведами положение частей унитарного государства достаточно часто опре­деляется через указание на отсутствие у них признаков, характерных для го­сударства в целом (отсутствие признаков государственности, суверенитета, политической самостоятельности, отсутствие законодательных органов и т.д.^[189]).

Идея системы государственной власти преломляется в идее унифика­ции. Предполагается, что в унитарном государстве единство системы госу­дарственной власти обусловливает единство проводимой на всей территории страны государственной политики. Следствием этого становится унифика­ция, обнаруживаемая во всех сферах жизни общества - политической, эко­номической, социальной, культурной и др.

Идея санкционирования в западноевропейском правосознании прелом­ляется в идее зависимости властных полномочий административных орга­нов на местах от правовых решений центральных органов власти. Принци-

171 пиально значимыми в данном случае оказываются два момента: во-первых, то, что отношения между органами власти на местах и центральными орга­нами власти носят характер правовых, а их основой выступает единое для всей территории страны законодательство, являющееся результатом право­творчества единой системы нормотворческих органов государства; во- вторых, то, что осуществляемое в рамках названных отношений регулирова­ние деятельности органов власти на местах - это регулирование разреши­тельного типа.

Идея правомочия в западноевропейском правосознании трансформиру­ется в идею ответственности носителей делегированных властных полно­мочий. В контексте западноевропейского правосознания делегирование вла­стных полномочий ассоциируется, прежде всего, с перераспределением от­ветственности, а не прав. Соответственно, делегирование властных полномо­чий органу власти или должностному лицу превращает его в субъекта ответ­ственности, а не в носителя привилегий.

Идея равной зависимости в западноевропейском правосознании нахо­дит преломление в идее разумного ограничения самостоятельности. Пред­полагается, что существование одной Конституции, общей для всей террито­рии страны системы законодательства, единой системы органов государст­венной власти, одного бюджета и т.д. является наиболее разумным способом ограничения самостоятельности тех административно-территориальных еди­ниц, из которых состоит государство. Разумность указанного способа опре­деляется тем, что он, позволяя обеспечить равную зависимость частей госу­дарства от его центральной власти, тем не менее, не исключает возможности предоставления отдельным административно-территориальным единицам автономии в случаях, когда в силу особых политических, культурных или иных причин это представляется необходимым.

Идея системы государственной власти преломляется в идее наиболее рациональной организации аппарата государства. Возникновение обозна-

172 ченной идеи обусловливается представлением о том, что чем более простой является система механического типа, каковой является аппарат государства, тем проще организовать ее эффективное функционирование. Поскольку уни­тарная организация власти является более простой, нежели федеративная, она позволяет избежать неоправданного усложнения системы государствен­ного управления, спора о компетенции и дублирования функций, а также иных проблем, способных негативно сказаться на эффективности деятельно­сти аппарата государства.

Идея гарантирования в российском правосознании трансформируется в представление о том, что центральная власть выступает основным гаран­том защищенности властных полномочий субъектов федерации. Централь­ная власть в российском правосознании традиционно воспринимается в каче­стве последней, высшей инстанции, обладающей правом окончательных ре­шений по наиболее важным вопросам общественной жизни. Как следствие, именно в центральной власти видят и гаранта самостоятельности субъектов федерации, их неподотчетности и неподконтрольности органам власти феде­рации. В то же время, не принимается во внимание, что в описываемом кон­тексте оказывается, что основным гарантом самостоятельности субъектов федерации фактически признаются те же органы, от которых исходит основ­ная угроза ограничения их автономности.

Идея полномочия преломляется в идее зависимости органов местного самоуправления от органов государственной власти. Будучи формально не­зависимыми, органы местного самоуправления, тем не менее, воспринима­ются в качестве действующих подконтрольно и подотчетно органам государ­ства. Это во многом связано с двумя обстоятельствами: во-первых, с тем, что деятельность органов местного самоуправления, связанная с решением во­просов местного значения, регламентируется действующим законодательст-

173 вом^[190]; во-вторых, с тем, что, наряду с решением вопросов местного значения, органы местного самоуправления выполняют большой объем функций, деле­гированных им органами государства, и в осуществлении этих функций они и юридически, и фактически подконтрольны и подотчетны государству^[191].

Идея равной самостоятельности в российском правосознании транс­формируется в идею симметричности прав и обязанностей субъектов феде­рации^[192] . С одной стороны, предполагается, что права и обязанности субъектов федерации объективно не могут совпадать. С другой стороны, подразумева­ется, что несимметричность прав и обязанностей субъектов может стать уг­розой единству и целостности государства. В частности, она способна соз­дать предпосылки для возникновения националистических настроений или сецессии отдельных субъектов федерации.

Идея системы самоуправления трансформируется в российском право­

сознании в представление о том, что органы местного самоуправления должны стремиться к обособленности. Будучи подконтрольными и подот­четными органам государства, органы местного самоуправления, тем не ме­нее, неизменно проявляют стремление к тому, чтобы быть автономными,

174 функционировать не в качестве звена системы государственного управления, а самостоятельно. Очевидно, что стремление к обособленности в контексте российского правосознания предстает способом компенсации реальной зави­симости органов местного самоуправления от органов государственной вла­сти.

В западноевропейском правосознании идея гарантирования находит свое преломление в идее юридического распределения полномочий между федерацией и ее субъектами. Законодательное закрепление полномочий цен­тральных органов власти и органов власти составных частей государства рас­сматривается в качестве важнейшей гарантии самостоятельности субъектов федерации, их защищенности от давления со стороны центральной власти и от ее произвольного вмешательства в решение регионально значимых про­блем. Одновременно такое закрепление воспринимается в качестве позво­ляющего населению контролировать рациональность и справедливость рас­пределения власти и эффективность использования полномочий органами власти на каждом из уровней ее осуществления.

Идея полномочия преломляется в идее свободы определения субъекта­ми федерации собственной компетенции и границ ответственности. Пред­полагается, что действующим законодательством лишь в самом общем виде определяется сфера деятельности органов власти субъектов федерации. Пол­номочия на них не возлагаются и не делегируются им, ответственность в по­зитивном смысле принимается ими добровольно. Как и государство в целом, субъекты федерации рассматриваются в этом контексте прежде всего в каче­стве субъектов, призванных оказывать публичные (государственные) услуги населению.

Идея равной самостоятельности в западноевропейском правосознании проявляется в качестве идеи равноправия субъектов федерации. Равная са­мостоятельность субъектов федерации предстает в качестве равенства их прав. При этом подразумевается, что равноправие субъектов - это, прежде

175 всего, не равенство компетенций органов власти регионов, а равные возмож­ности в проявлении активности и самодеятельности для населения, прожи­вающего в разных частях государства.

Идея системы самоуправления трансформируется в западноевропей­ском правосознании в идею включенности органов местного самоуправления в систему публичной власти. И государственная власть, и власть, осуществ­ляемая органами местного самоуправления, предстают публичной властью, и первая, и вторая осуществляются в интересах населения и от его имени. Раз­личие между ними - прежде всего, в характере стоящих перед ними задач и, как следствие, в содержании полномочий, необходимых для решения этих задач.

Проведенный анализ подтверждает сделанный ранее вывод о том, что «унитарное» и «федеративное» правосознание является лишь преломлением специфического сочетания типов правосознания, связанных с формами прав­ления и политико-правового режима. И российское, и западноевропейское правосознание, несмотря на то, что ранее идеи, связанные с унитарным и фе­деративным государственным устройством, получают в них разное прелом­ление, увязывают унитарное государственное устройство с идеями, которые близки, с одной стороны, монархическому, а с другой стороны, недемократи­ческому правосознанию. Федеративное государственное устройство и в пер­вом, и во втором связывается с идеями, более гармонично сочетающимися с идейным строем республиканского и демократического правосознания.

Кроме того, результаты проведенного анализа указывают на справед­ливость высказанного ранее суждения о том, что различия в содержательной интерпретации идей, характеризующих правосознание в государствах разных политико-правовых типов, указывают на тесную связь российского право­сознания с нравственно-религиозным сознанием и на относительную авто­номность западноевропейского правосознания от других форм общественно­го сознания. Очевидно, что связь российского правосознания с нравственно-

176 религиозным сознанием предопределяет определенное обособление общест­венного правосознания от доктринального, государственнического правосоз­нания власти, которое связано, прежде всего, с политическим сознанием.

Отдельно следует подчеркнуть, что принципиальная различность тех интерпретаций, которую получают в российском и западноевропейском пра­восознании идеи, связанные с разными формами правления, политико­правовыми режимами и формами государственного устройства, свидетельст­вуют об отсутствии оснований для того, чтобы говорить о существенном сближении российского правосознания с западноевропейским. Отражая спе­цифику современной российской государственности, отечественное право­сознание опирается, прежде всего, на существующие правовые традиции. Для него актуальной оказывается скорее проблема самоидентификации об­щества и государства, чем вопрос об интеграции в европейское правовое пространство.

Помимо этого, проведенный анализ показал, что в любом государстве, в том числе и в Российской Федерации, в современных условиях действи­тельные формы правления, режима и устройства отличаются от юридически закрепленных форм. В частности, форма правления несет в себе монархиче­ские элементы, политический режим - отдельные черты недемократичности, а форма государственного устройства - заметные признаки унитарного уст­ройства. Указанное обусловливается исторически сформировавшимися тра­дициями российской правовой культуры, в том числе теми моментами, кото­рые были привнесены в осмысление формы правления, политического режи­ма и государственного устройства в имперский и советский периоды разви­тия российской государственности.

Важно понимать, что те содержательные трансформации, которые пре­терпевают идеи, связанные с государствами разных политико-правовых ти­пов, и в российском, и западноевропейском правосознании отражают не только особенности правовой ментальности, но и традиции развития госу-

177 дарственности, сложившиеся в Новое и Новейшее время. Это позволяет и российскому, и западноевропейскому правосознанию играть значимую роль в организации эффективного взаимодействия между обществом и государст­вом.

Наконец, важно подчеркнуть, что даже беглый анализ идейного строя современного российского и западноевропейского правосознания показыва­ет, насколько сложным является их содержание, рассматриваемое не в отвле­ченно-теоретическом плане, а в его конкретности, органичной связанности с культурой и историей общества и государства. Но это не предельный уровень конкретизации. Возможен, например, анализ идейного строя общественного правосознания на стратификационной основе.

Подводя итог, сформулируем следующие выводы.

1. Правосознание, которое выражало бы идейный строй, связанный с государством одного-единственного политико-правового типа, в реальности не существует. Правосознание монархического и республиканского, демо­кратического и недемократического типов, а также правосознание, отра­жающее особенности унитарной и федеративной форм государственного устройства, в правосознании конкретных обществ обнаруживаются в своей взаимосвязи и взаимном переплетении.

2. Идеи, отражающие особенности различных форм правления и форм государственного устройства, а также разных политико-правовых режимов, не представлены в правосознании в «чистом» виде. Они содержательно кон­кретизируются (трансформируются) под влиянием тех базовых идей, кото­рые являются системообразующими для правовой культуры конкретного общества.

3. Существует определенная корреляция между культурно­историческими традициями, особенностями правового менталитета и пред­почтительностью той или иной формы правления, политико-правового ре­жима и государственного устройства. При этом в каждом государстве скла-

178 дывается своя индивидуальная конфигурация форм, обусловленная далеко не только политикой государства, его идеологическими усилиями, но всегда также национальными, политическими, экономическими и иными процесса­ми, имеющими самоорганизующийся характер.

4. И российское, и западноевропейское правосознание, опираясь на укоренившиеся в правовом менталитете базовые идеи, тем не менее, отража­ют традиции государственности Нового и Новейшего времени и потому яв­ляются консолидирующим фактором во взаимодействии государства и обще­ства.

5. Анализ содержания современного российского и западноевропейско­го правосознания не следует понимать как отражение ряда действительно существующих форм (в частности, недемократических), оно представляет собой идейное, даже идейно-нравственное, отношение к таким формам, про­являемое и в доктринальном, и в массовом правосознании.

6. Характер и содержание современного российского правосознания являются точным индикатором и иллюстрацией переходного периода в ре­формировании современной российской государственности.