2.5.2. Проблема этически неприемлемой аргументации
Было бы неверным считать, что все пороки аргументации выявлены в рамках традиционной логики и сведены в законченный список под названием «Логические ошибки в аргументации». Соотношение логики и этики в определении пороков аргументации, равно как и в выработке ее правил и норм, - сложная и малоисследованная проблема.
Примером радикального ее «решения» может служить «Эристика» А.Шопенгауэра, исходящего из довольно влиятельного в новоевропейской традиции понимания логики как относящейся к сфере «чистого мышления». B область логики, пишет А.Шо- пенгауэр, «...входят общие законы мышления, которым подчиняется всякий ум в тот момент, когда он предоставлен самому себе, когда ничто ему не мешает, следовательно, в период уединенного мышления разумного существа, которого ничто не вводит в заблуждение. Наоборот, диалектика рассматривает одновременную деятельность двух разумных существ, которые думают в одно и то же время, откуда, конечно, возникает спор, т.е. духовная борьба. Оба существа обладают чистым разумом, и поэтому они должны бы согласиться друг с другом, на самом деле такого согласия нет, и это несогласие зависит от различных индивидуальностей, присущих субъектам, и потому должно считаться элементом эмпирическим» (142, с. 4-5).Шопенгауэровское «решение» вопроса о роли логики и этики в аргументации означает, по существу, выведение аргументации за пределы как логики, так и этики. Критикуя аристотелевское различение диалектики, эристики и софистики, он вводит термин «эрис- тическая диалектика» («эристика»). Последняя определяется как наука о стремлении человека показать, что он всегда бывает прав, независимо от того, прав ли он на самом деле (там же, с. 6). Открыто провозглашая установку на нечестную аргументацию, А.Шопенгауэр дает рекомендации относительно того, как обманывать реципиента в споре или приводить его в замешательство.
Например, он советует использовать разнообразные виды дефектной демонстрации.Следует подчеркнуть, что А.Шопенгауэр пропагандирует нечестную аргументацию лишь для определен- ного круга ситуаций. Считая верность истине неосуществимой или бесполезной в тех случаях, когда тезис аргументации явно противоречит уже сложившемуся мнению реципиента, немецкий философ пишет: «...всякому человеку свойственно при совместном мышлении, что стоит ему только узнать, что чьи-либо мысли относительно данного предмета разнятся от его собственных, TO он вместо того, чтобы прежде всего проверить свою мысль, всегда предпочитает допустить ошибку в чужой мысли. Другими словами, всякий человек уже от природы желает быть правым» (142, с. 5).
Вместе с тем он не считает стремление ко лжи ценностью более высокой, чем стремление к правде. Дело B том, что соблюдение установок идеального аргументатора малоэффективно: «Легко соглашусь с тем, что всегда надо стремиться к правде и что не надо быть пристрастным к собственным взглядам; но откуда знать, будет ли другой человек придерживаться того же мнения, что и мы» (там же, с. 10). «Совсем иное дело, - считает автор «Эристики», - если бы господствовала правда и искренность; но нет возможности ни рассчитывать на них, ни руководствоваться этими принципами, потому что за такие хорошие качества награда бывает весьма плохая» (142, с. 9). По мнению А.Шопенга- уэра, склонность человека упорствовать в заблуждениях из нежелания показаться неправым столь велика, что прямое выдвижение тезиса, явно противоречащего мнению реципиента, вызывает, как правило, лишь упорное сопротивление реципиента и может лишь укрепить его в таких заблуждениях.
Желая убедить кого-либо в истине, находящейся в противоречии с заблуждением, которого он крепко придерживается и которое, следовательно, составляет для него некоторый интерес, не следует прибегать, советует А.Шопенгауэр, к открытой аргументации. Поскольку прямое выдвижение тезиса в таких случаях не приведет к успеху, нужно действовать иначе: «...мы должны, наоборот, хранить свое заключение совершенно in petto, изолировать его и выставлять только посылки, но зато полно, ясно и всесторонне.
Отнюдь мы не должны выводить сами заключение, но заставить это делать того, кого хотим убедить. Признать это он может потом втайне, сам для себя и с тем большею правдою. Тогда он легче соглашается с истиной, т.к. не будет стыдиться, что его убедили, наоборот - будет гордиться тем, что познал истину и пришел к такому убеждению сам. Так тихо и незаметно должна проникать истина среди людей» (142, с. 69).При всей эксцентричности шопенгауэровской «Эристики» нельзя не признать серьезности поднимаемой в ней основной проблемы - а именно проблемы нечестности аргументации, без изучения которой наши представления об этике аргументации будут существенно неполны.
Для нормального человека преднамеренное распространение лжи не является самоцелью. Побудительными мотивами к такого рода деятельности могут стать особенности характера. Так, человек, испытывающий удовольствие от того, что ему удается убеждать других в истинности своих утверждений, может не устоять перед соблазном попытаться убедить реципиента в истинности ложного утверждения, если «спортивный интерес» и желание самоутвердиться таким образом окажутся слишком сильными, а гносеологические и нравственные ограничители - слишком слабыми. Желание самоутверждения в таких случаях иногда сочетается и с утилитарной заинтересованностью.
Умение убеждать в чем угодно, в том числе и во лжи, да еще извлекая при этом выгоду, в Древней Греции преподавалось софистами. Софист Горгий в одноименном диалоге Платона похваляется, что может обучить человека ораторскому искусству, которое позволит ему получить власть над людьми, склоняя их к принятию выгодных для него, хотя и заведомо неверных, решений. «Далее, я утверждаю, - говорит Горгий, - что если бы в какой угодно город прибыли оратор и врач и если бы в Народном собрании или в любом ином собрании зашел спор, кого из двоих выбрать врачом, то на врача никто бы и смотреть не стал, а выбрали бы того, кто владеет словом, - стоило бы ему только пожелать. И в состязании с любым другим знатоком своего дела оратор тоже одержал бы верх, потому что успешнее, чем любой другой, убедил бы собравшихся выбрать его и потому, что не существует предмета, о котором оратор не сказал бы перед толпою убедительнее, чем любой из знатоков своего дела.
Вот какова сила моего искусства и его возможности» (100, 456в-с). Сам Горгий считает, что искусством этим следует пользоваться осторожно, применять его лишь во благо, однако вряд ли все его ученики соблюдали это требование.Установка на использование в качестве тезисов аргументационных конструкций лишь истинных утверждений не всегда последовательно реализуется и людьми, обладающими довольно высокими нравственными качествами. Такие люди могут лгать не из желания самоутверждения или получения выгоды, а из побуждений, которые можно назвать благородными. Проблема «лжи во благо» является далеко не тривиальной (см., напр.: 170).
Д.И.Дубровский, посвятивший проблеме добродетельного обмана одну из глав своей книги «Обман. Философско-психологический анализ», рассматривает в качестве возможных субъектов добродетельного обмана не только отдельные личности, но также коллективы, социальные группы и социальные институты (государственные органы, общественные организации, их руководящие звенья и т.д.). Он подчеркивает: «Поскольку особенность добродетельного обмана определяется именно благим намерением, возникает вопрос о действительности и действенности благого намерения, о его соответствии общечеловеческим ценностям и высшим ценностям того социального субъекта (индивидуального, коллективного, массового), которому рассчитывают оказать благодеяние. C этими вопросами как раз и связаны наибольшие теоретические трудности, возникающие при исследовании проблематики добродетельного обмана. Они касаются противоречивости социальных отношений, межличностных коммуникаций, проективности и амбивалентности душевных состояний личности, неопределенности многих ее интенций, а также недостаточности, слабости научного понимания того чрезвычайно сложного и динамичного континуума явлений, которые образуют внутренний мир человека» (47, с. 27).
Применительно к рассматриваемой проблематике имеет смысл различать два вопроса. Во-первых, вопрос о порочности, нечестности аргументации и, во-вторых, вопрос о том, оправданно ли для человека лгать, в том числе и аргументировать ложный тезис.
Разумеется, человек, сознательно стремящийся к тому, чтобы мысль, которую он считает ложной, была принята реципиентом как истинная, не есть образцовый аргументатор, его аргументация в данном случае не честна и, следовательно, дефектна. Ho должен ли человек стремиться к тому, чтобы быть идеальным аргументатором в любых ситуациях?Положительный ответ на поставленный вопрос вызывает сомнения. Если в сфере научных исследований ложь считается недопустимой, в области политики ее допустимость проблематична, то в области межличностных отношений она иногда бывает необходима. B тех случаях, когда правдивая информация может причинить моральную травму человеку, подорвать его веру в собственные силы, причинить вред его отношениям B семье, не представляется предосудительным отклонение от правил идеальной аргументации. Многим доводилось оказываться в ситуации, когда ответа на поставленный вопрос избежать нельзя, но правдивый ответ дать невозможно в силу упомянутых условий, и потому из благих побуждений собеседник вводится в заблуждение.
Еще одна разновидность дефектной аргументации, связанная с сознательным использованием суждений, заведомо не соответствующих реальности, - приведение заведомо ложных посылок в пользу тезиса, в истинности которого данный аргументатор уверен. (Случаи использования ложных посылок для обоснования заведомо ложного тезиса принципиально не отличаются от тех, которые были охарактеризованы выше.) Мотивы, побуждающие человека использовать заведомо ложные утверждения в помощь тезису, выразительно описаны С.И.Поварниным. B подобной ситуации, замечает он, «...не всякий подумает: «не убеждаешься в истине - ну, значит, Бог с тобой. Сам себе вредишь» или «значит, нечего с тобою и разговаривать». Иные не так легко примиряются с неудачей; другие - слишком любят ближнего своего, чтобы лишить его истины, и поэтому не прочь пустить в ход, во славу истины, некоторые уловки. Например, почему не подмалевать какого-нибудь факта, не придать ему несколько подробностей, которые судьба забыла ему придать? Почему не смягчить или не усилить краски? И так ли уж вредны маленькие софизмы, если цель хорошая и большая? Подобные любители ближнего и истины рассуждают так: «Вот человек хороший, который не хочет принять истины и барахтается, когда я хочу навязать ему ее.
Как оставить бедного в заблуждении? Возьму-ка я себе греха на душу и т.д.» (107, с. 24).Использование ложных посылок может быть обусловлено не только индивидуальными склонностями аргументатора, но и его социальными обязательствами, профессиональной или иной институциональной принадлежностью. «Аргументатор по обязанности» нередко находится в зависимости от связанных с этим ограничений и поощрений. Система ограничений и поощрений зависит от характера того института, в рамках которого действует аргументатор. Если институт допускает или даже поощряет ложь во имя «благих» или «нужных» целей, то это не может не сказываться на деятельности отдельных его представителей. B рамках научных сообществ, как правило, требование приверженности истине достаточно сильно. Что же касается политических партий, то здесь соблюдение подобного требования не столь обязательно, особенно если его нарушения оправдываются искренним желанием расширить или сохранить влияние данной партии.
B резкой форме влияние партийной принадлежности на поведение и взгляды людей в первой половине XX века характеризовал И.А.Ильин в статье «Яд партийности». «В борьбе за власть, - пишет он, - одержимые партийные честолюбцы обычно обращаются ко всем средствам и не останавливаются даже перед самыми низкими. Они лгут в доказательствах и спорах, заведомо обманывают избирателей, клевещут на конкурентов и противников... Человек... начинает верить в то, что только его партия владеет истиной, и притом всею истиной и по всем вопросам. Постепенно партийное настроение становится чем-то вроде «миросозерцания», партийная программа превращается в догмат, а партийная польза - в критерий добра и зла» (55, с. 80-81).
Еще один вид сознательного введения реципиента в заблуждение относительно адекватности аргументационной конструкции - использование заведомо неправильной формы рассуждения. B работах по теории аргументации, а также в работах общегносеологического и логического характера вопросы об истинности утверждений и о логической форме рассуждения, как правило, разделяются. B то время как первые могут быть истинными или ложными, логическая форма рассуждения и соответственно демонстрация могут быть правильными или неправильными. Разумеется, не всякий аргументатор и не во всех случаях рефлексирует над процессом аргументации. Большинство людей рассуждают, вообще не зная, что существуют логические формы рассуждений. Однако использование форм рассуждений, которые аргументатор считает неправильными, предполагает, что он имеет какие-то представления о них. Эти представления не обязательно должны быть получены из курса логики. Они могут существовать в виде соображений типа: «Я знаю, что из того, что верно А, еще не следует, что верно В, однако сделаю вид, что следует». Склонность человека обманывать другого в подобных вопросах стимулировала, особенно на начальном этапе, развитие логики. Так, значительные усилия Аристотеля были направлены на разработку средств, позволяющих вскрывать софистические уловки и защищаться от них.
Сознательное использование неправильной демонстрации практически не бывает самоцелью. Однако оно служит для того, чтобы достичь принятия реципиентом тезиса, когда в распоряжении аргументатора не имеется достаточного числа посылок, которые позволяли бы вывести тезис путем правильного рассуждения. Мотивы такого рода нечестности - те же, что и при введении в заблуждение реципиента относительно истинности тезиса или посылок.
C последним обстоятельством традиционно связывается использование ad hominem, выше рассмотренного в гносеологическом плане в качестве довода иррелева- нтного, т.е., строго говоря, не имеющего отношения K делу. Однако ad hominem имеет и этический аспект. Изучение этого аспекта предполагает уточнение представлений о праве реципиента принять или отвергнуть аргументацию, о его свободе в этом отношении. Нарушение данного права связано не только с внешним, «материальным» воздействием на реципиента, но и с информационным воздействием в ходе аргументации на его эмоциональную сферу, внутренний мир. Подобное воздействие способно ограничить свободу не в меньшей степени, чем воздействие физическое.
Уместно в связи с этим вспомнить слова С.Л.Франка об уровне реальности, который не является материальным, но с элементами которого мы вынуждены считаться не менее, чем с элементами материального мира. Это мир наших чувств, желаний, иллюзий, предпочтений. «Такие явления, как «плохое настроение», «капризность», «самодурство» и т.п. - мое собственное или чужое, - могут часто быть для меня труднее преодолимыми препятствиями на моем жизненном пути, чем все чисто внешние трудности, т.е. трудные для меня факты внешнего мира... Если, например, мимолетная прихоть, заблуждение, влечение сгущается и крепнет, превращается в то, что мы называем «тяжелым характером», или в то, что мы называем «губительной, ослепляющей страстью», или даже в неизлечимую душевную болезнь - то, что прежде менее всего причислялось к действительности, а, напротив, явно ей противопоставлялось, становится для нас неумолимо суровой, горькой, непреодолимой для нас действительностью» (131, с. 257-258). Сегодня ad hominem используется как один из эффективных способов произвести такие изменения во внутреннем мире человека, когда свободное восприятие аргументации, рациональная ее оценка становятся практически невозможными.
B этом плане многие доводы к личности, не будучи иррелевантными, являются этически неприемлемыми. Так, если даже «чтение в сердцах» адекватно отражает реальное положение дел (например, утверждение типа: «Вы не соглашаетесь со мной, потому что самолюбие мешает Вам признать очевидную истину»), то такого рода довод, примененный в неподходящей ситуации, например в публичной дискуссии, должен быть оценен как оскорбительный и являющийся показателем низкой аргументационной культуры самого аргументатора. Ведь этическая установка идеального аргументатора предполагает отношение аргументатора к реципиенту как к равному себе. «Читая в сердцах», мы фактически отказываем реципиенту в способности объективного взгляда на рассматриваемый вопрос, в то время как себя считаем имеющими такую способность.
Довод к личности опасен и своим психологическим эффектом. Он может настроить реципиента против аргументации, против тезиса (даже если этот тезис верен), когда реципиент воспринимает довод к личности как обидный для себя. B других случаях, когда довод к личности принимает характер, лестный для реципиента, он может побудить реципиента принять ложный тезис, настроив его на некритический по отношению к аргументации лад. Аргументация такого рода обычно содержит замечания типа: «Вы как умный (проницательный, осведомленный, эрудированный, непредвзятый, благородный и т.п.) человек не можете не согласиться, что...» B этих случаях довод к личности создает условия для преувеличения степени правдоподобия рассуждения, когда стирается грань между «иногда» и «всегда», «часто» и «всегда», «иногда» и «часто».
Таким образом, известная осторожность, предлагаемая в отношении универсального запрета на доводы к личности, вовсе не означает, что эти доводы всегда оправданны. Более того, опасности, связанные с чрезмерным увлечением доводами к личности и родственными им, а также со снисходительностью к такого рода доводам, гораздо более серьезны, чем возможные отрицательные последствия излишней академичности и непредвзятости в аргументации. Человек, категорически отвергающий любые разновидности этих доводов, может казаться излишне простодушным, он тратит много сил на разбор утверждений того, кто этого не заслуживает. И все же такой человек представляется гораздо привлекательнее, чем тот, который беззастенчиво пользуется доводами к личности, «чтением в сердцах», объявляя фактически не заслуживающими доверия и не способными к истинному суждению всех, кто с ним расходится во мнении, и наделяет всяческого рода достоинствами лишь себя и своих единомышленников.
Такого рода доводы находят благодатную почву в политике, засоряют повседневное общение, пропагандируются средствами массовой информации, могут деформировать философскую аргументацию, аргументацию в других науках. Привычка пользоваться доводами к личности ведет к дисквалификации аргументатора - ведь использование такого рода доводов требует гораздо меньших усилий, чем рассмотрение существа дела, поиск релевантных и достаточно надежных оснований для того или иного тезиса.
Проблема недопустимого с этической точки зрения ad hominem может быть связана и с проблемой «недоброжелательной правды», как ее ставит Д.И.Дубровс- кий. «Ведь поборники правды, - пишет он, - далеко не всегда руководствуются добрыми целями. Как часто точные факты, неопровержимая информация используются ими в качестве оружия против недругов, конкурентов, а то и просто из самых низменных побуждений - зависти, недоброжелательства, злорадства. B таких случаях тяжкую, горестную правду сообщают с явной (плохо прикрытой) радостью, широко пропагандируют, повторяют. Мы видим это не только на уровне взаимоотношений индивидуальных субъектов, но и на уровне общений коллективных, в том числе институциональных субъектов - вплоть до взаимоотношения государств. Подобная активность, как правило, идет вразрез с элементарными нормами нравственности, выглядит аморально» (47, с. 33).
Итак, аргументация может быть порочной в логикогносеологическом или этическом отношении, оставаясь тем не менее аргументацией в силу специфичности своей языковой реализации, стремления аргументатора к принятию тезиса реципиентом, а также в силу признания аргументатором реципиента как относительно свободного в принятии этого тезиса. Нередко мы встречаемся с формами вербального воздействия, сходными с аргументацией по своей логической структуре, но не имеющими хотя бы одного из двух последних названных признаков. Субъект таким образом организованного речевого воздействия может не иметь целью внутреннее принятие тезиса или же не рассматривать реципиента как свободного относительно принятия тезиса. Такого рода способы вербального воздействия оправданно будет называть вырожденной аргументацией, или псев- доаргументацией.
Для некоторых разновидностей вырождения аргументации характерно отсутствие стремления субъекта (псевдоаргументатора) к внутреннему принятию тезиса реципиентом. Показательные примеры такого рода pac- суждений связаны с именами софистов. Известно, что софисты, пользуясь различными хитроумными способами, строили рассуждения, заключениями которых являлись заведомо ложные и неприемлемые суждения типа: «Отец человека - собака» или «Человек имеет рога». Будучи людьми безусловно проницательными, софисты не могли всерьез рассчитывать на внутреннее принятие утверждений такого рода, на то, что какой-нибудь человек искренне поверит в их истинность. Цель софистов в таких случаях заключалась в ином: в том, чтобы привести собеседника в замешательство, поставить его в тупик, продемонстрировать собственное искусство или, говоря словами Аристотеля, показаться мудрым. Между тем логическая структура софистических построений совпадает с аргументационной. Вспомним в связи с этим один из известных софизмов, приведенных в платоновском «Эв- тидеме». Софист спрашивает у своего собеседника, есть ли у него собака. Получив положительный ответ, он спрашивает, есть ли у нее щенята. И снова следует утвердительный ответ. «А их отец, конечно, собака же?» - спрашивает софист. «Конечно», - отвечает собеседник. Затем выясняется, что и отец щенят принадлежит этому человеку. После чего следует вывод софиста: «Значит, этот отец - твой, следовательно, твой отец - собака, и ты - брат щенят» (99, с. 146-147). B основе данного софизма лежит рассуждение: «Отец щенят - собака. Этот отец - твой. Следовательно, твой отец - собака». Это рассуждение само по себе неправильное, но его правомерно рассматривать не как дефектную аргументацию, а как аргументацию вырожденную, поскольку есть все основания полагать, что софист в данном случае не имеет реальной цели убедить собеседника в том, что его отец - собака, и в самом платоновском диалоге собеседник не соглашается с этим выводом. Софисту, однако, удалось продемонстрировать свое искусство и поставить собеседника в затруднительное положение, заставить его усомниться в последовательности собственных утверждений.
Псевдоаргументация с целью поставить реципиента в затруднительное положение, когда добиться внутреннего принятия им тезиса заведомо невозможно, достаточно часто встречается в споре, особенно в тех его видах, которые, пользуясь терминологией С.И.Поварни- на, можно назвать «неджентльменскими». Это могут быть доводы к личности, ставящие под сомнение компетентность оппонента, всевозможные ложные безот- ветственныенамеки, «палочные» доводы.
Современные коммуникативные технологии, использующие мощные средства воздействия на подсознание человека, направленные на понижение уровня рациональности реципиента, когда это необходимо для наиболее эффективного усвоения им желаемых моделей поведения, также прибегают к вырожденной аргументации или квазиаргументации. B подобных случаях могут приводиться и соображения в пользу желательного для квазиаргументатора «решения» или «выбора», который должен сделать реципиент, способные создать иллюзию рационального рассуждения. Тем не менее максимально возможная жесткость управления достигается здесь иными средствами.
Распространение рыночных отношений на сферу аргументации создает новые ситуации, для осмысления которых требуются более богатые концептуальные средства, чем те, которые разработаны в рамках подходов, определяемых классическими идеалами. Эти подходы предполагают не только свободу реципиента, но и свободу аргументатора, обосновывающего собственные взгляды. Феномен «нанятого» аргументатора, «профессионала», умеющего оставить в стороне собственные взгляды на обсуждаемый вопрос и работать на любую из конкурирующих сторон (меняя свободу аргументатора в классическом смысле на приемлемый гонорар), порождает новые проблемы, касающиеся этики аргументации.
Современные средства массовой информации широко пропагандируют в качестве образцовых примеры аргументации, явно нарушающей этические нормы, традиционно рассматривавшиеся в качестве призванных регулировать публичную аргументацию. Это прежде всего запрещение оскорбительных выпадов в адрес участников дискуссии или третьих лиц, клеветнических заявлений, различного рода неоправданных «доводов к личности». Ha практике нарушения подобных норм имели место всегда, но именно их соблюдением определялся уровень аргументационной культуры человека и общества.
Успешная попытка связать классические идеалы с реальностью переговорных процессов представлена в работе С.Альбин (151). Утверждая, что в международных переговорах такие ценности, как справедливость и порядочность, имеют тактическое значение (стороны ссылаются на соответствующие принципы, стремясь использовать их в собственных целях), эта исследовательница выделяет четыре трактовки понятий справедливости и порядочности, а также условий, при которых подобные понятия приобретают сколь-нибудь серьезное значение.
Первый подход предполагает, что соображения справедливости не влияют ни на переговорный процесс как таковой, ни на содержание достигнутого соглашения, - справедливость связывается с выполнением уже принятого соглашения. Интеллектуальные корни такого подхода С.Альбин видит в минималистском взгляде на справедливость, который характерен прежде всего для моральной теории Т.Гоббса. Применительно к переговорам подобный взгляд означает, что любые уступки или обязательства, принимаемые в ходе переговоров, основываются на учете соотношения сил участников. B случае асимметрии сил более сильная сторона стремится использовать свое преимущество, чтобы получить выигрыш, соответствующий силовому превосходству, а более слабой стороне приходится идти на уступки. Таким образом, стороны ведут торг, стараясь получить все, на что они могут рассчитывать при данном раскладе сил, и вовсе не стремятся к «справедливому» или «честному» результату. B основе достигнутого соглашения лежит именно соотношение сил («сила» мо^кет быть военной, экономической, ресурсной), а не какие- либо беспристрастные критерии.
Использование силовых преимуществ в стремлении максимизировать выгоду не означает, что международные переговоры должны рассматриваться как аморальные или беспринципные. Во-первых, эгоизм государств обосновывается ссылкой на обязанность национальных лидеров обеспечивать безопасность и благосостояние своих сограждан. Во-вторых, в процессе переговоров сохраняются интеллектуальная свобода и рациональность участников. Однако понятие справедливости как таковое имеет отношение лишь к фазе выполнения соглашения.
B рамках второго из подходов, рассматриваемых С.Альбин, основой прогресса в переговорах являются общие для участвующих сторон представления о справедливости и порядочности, желание достичь справедливого решения проблемы или заключить «честную сделку». B этом случае переговоры рассматриваются как последовательность шагов, состоящих в обоюдном признании значимых положений и взаимных уступках. Однако такие переговоры, считает С.Альбин, возможны лишь при условии равенства сил и совместимости этических понятий. И то и другое далеко не всегда имеет место. «Когда на поведение сторон влияют представления о справедливости и порядочности, - пишет С.Альбин, - возникают сложности, связанные с тем, что такие представления могут оказаться противоположными вследствие различий в культурных нормах, возможностях и историческом опыте, степени ответственности в отношении рассматриваемой проблемы и т.д. Такие конфликтующие представления неизбежно становятся предметом дискуссии и не могут служить ориентиром в переговорах или содействовать их прогрессу; в действительности они могут вызвать непримиримость и завести дело в тупик» (151, р. 263).
Приверженцы третьего подхода настаивают, что представления о справедливости и порядочности, нередко вызывающие разногласия, являются частью переговорного процесса. Соглашение, достигаемое в итоге переговоров, должно быть результатом согласования и примирения этих представлений. C подобных позиций задача определения норм, на которых должно основываться соглашение, рассматривается как центральная задача переговорного процесса. Предполагается, что первоначальные интерпретации «честной сделки» или «справедливой уступки» модифицируются и комбинируются в ходе выяснения вариантов и уравновешиваются в итоговом соглашении. Ho в ситуации асимметрии сил трудно ожидать, что сторона, находящаяся в более выгодном положении, согласится на потери из соображений «справедливости» или «порядочности» или что более слабая сторона сможет эффективно отстаивать эти принципы.
Представители последнего из рассматриваемых
С.Альбин подходов выдвигают на первый план проблему критерия справедливости результатов переговоров. Предлагаемые критерии могут основываться как на позиции, согласно которой сам факт принятия решения в результате переговоров свидетельствует о справедливости этого решения, так и на особых нормах, призванных обеспечить справедливость соглашения, - например, принципов «равного выигрыша» или «равной жертвы». С.Альбин признает, что использование этических критериев, которые были бы действительно бесстрастными и внешними по отношению к конкретным ситуациям и интересам, чрезвычайно редко встречается как в литературе, так и в практике переговоров.
Так или иначе, в современных исследованиях по этике переговоров находят определенное преломление черты классического идеала аргументации. Однако авторы не могут не осознавать ограниченности сферы их действия, зависимости их использования от совпадения множества условий, которое редко имеет место в действительности.