ПЛИНИЙ МЛАДШИЙ (61—114 гг. н. э.)
Плиний Младший (Гай Плиний Цецилий Секунд) был племянником Плиния Старшего, автора «Естественной истории». Рано осиротев, он был усыновлен дядей, вырос в его семье и получил хорошее образование.
Достигши зрелого возраста, Плиний Младший прошел все римские государственные должности от квестора до консула. Последняя его должность — императорский легат в сенатских провинциях Вифинии и Поите. Приобрел известность как оратор и писатель-прозаик. Важнейшим памятником его литературной деятельности являются «Панегирик» Траяну и «Письма» в 10 книгах. Содержание его писем весьма разнообразно. Большой интерес в географическом отношении представляет письмо Плиния к своему другу Корнелию Тациту («Письма», кн. VI, 16), в нем он описывает страшное извержение Везувия 23—24 августа ст. ст. 79 г.ПИСЬМА
Книга VI
16
Плиний Тациту привет.
Ты просишь меня описать тебе гибель моего дяди, чтобы ты мог вернее рассказать об этом потомству. Благодарю: его смерть будет прославлена навекц, если люди узнают о ней от тебя...
Дядя мой находился в Мизене и лично командовал флотом. За десять дней до сентябрьских календ часу в седьмом мать моя указала ему на появление облака, необычного по величине и по виду. Дядя к этому времени уже погрелся на солнце, об
лился холодной водой, позавтракал лежа и занимался. Тут он требует сандалии и поднимается на такое место, откуда можно было лучше всего рассмотреть это чудо. Облако поднималось из какой-то горы (смотревшие издали не могли разобрать, откуда; позднее узнали, что это был Везувий); ни одно дерево лучше пинии не передавало его формы. Оно поднималось кверху, словно высокий ствол, и расходилось ветвями, вероятно, потому, что напор воздуха, только что его выбросивший, слабел, и облако под действием собственной тяжести таяло, расходясь в ширину. Было оно местами белым, местами в грязных пятнах, словно подняло вместе с собой землю и пепел.
Явление это показалось ему, как человеку ученейшему, важным и заслуживающим ближайшего рассмотрения. Он приказывает приготовить либурнику и предлагает мне, если я хочу, ехать вместе. Я ответил, что предпочитаю заниматься; случилось, что сам он мне дал задание для сочинения. Он собирался выйти из дому, когда получил записку от Ректины, которую перепугала надвигающаяся опасность (усадьба ее лежала у подошвы Везувия, и бежать оттуда можно было только морем); она молила, чтобы он вырвал ее из такой напасти. On изменил тогда свое решение: начав как ученый, он кончил как герой. Он распорядился спустить квадриремы и поехал сам подать помощь не только Ректине, но и многим (это прелестное побережье было очень заселено). Он спешит туда, откуда бегут другие: он прямо держит путь, он прямо ведет суда на опасность и настолько свободен от страха, что диктует и отмечает все изменения в этом страшном явлении, все его виды, как только уловит их глазом.
На суда уже падал пепел, и чем ближе они подъезжали, тем он становился гуще и горячее. Падали уже куски пемзы и черные, обожженные, растрескавшиеся от огня камни. Вдруг неожиданная мель, и доступ к берегу прегражден обломками горы. Дядя немного заколебался, не повернуть ли назад, но затем сказал рулевому, который ему советовал это сделать: «Смелым бог владеет, поезжай к Помпониану». Последний находился в Стабиях, на другой стороне залива: море здесь вдается в землю, образуя берега, слегка изгибающиеся и закругленные. Сюда опасность еще не надвинулась, но была очевидна и в случае нарастания велика; Помпониан уже погрузил на суда солдатские пожитки и собирался непременно бежать, как только уляжется противный ветер. Дядя мой, для которого он был попутным, с ним и прибыл: он обнимает трепещущего Помпониана, утешает его, уговаривает и, чтобы утишить его страх собственной беспечностью, велит отнести себя в баню; вымывшись, ложится и обедает — весело или притворяясь веселым: и то и другое одинаково велико,
Между тем по Везувию во многих местах широко разлилось пламя, и высоко поднялся огонь от пожаров, которые своим блеском и светом разогнали ночную темноту.
Дядя, желая успокоить напуганных, твердил, что деревенские жители в смятении не загасили очагов и что горят брошенные опустелые усадьбы. Затем он отправился спать и заснул самым настоящим сном: люди, бывшие возле его комнаты, слышали, как он храпел: по причине полноты он дышал тяжело и хрипло. Пространство, ведшее к его помещению, было уже так сильно засыпано пеплом с кусками пемзы, что стоило еще задержаться в спальне, и выйти было бы невозможно. Дядю разбудили; он вышел и присоединился к Помпониану и прочим, кто бодрствовал. Стали обсуждать сообща, оставаться ли им в доме, или выйти на открытое место. Дома качались от частых продолжительных толчков: казалось, что они сдвинулись со своих мест и ходуном ходят взад и вперед. Под открытым небом было страшно от падавших кусков пемзы, хотя легких и пористых. Выбрали все- таки последнее, сравнив грозившую опасность. У моего дяди один разумный довод одержал верх над другим; у остальных страх перед одним победил страх перед другим. Положив на головы подушки, они привязывают их полотенцами: это было защитой от каменного дождя.Уже в других местах наступил день; здесь была ночь, чернее и гуще всех ночей; ее освещали, правда, многочисленные факелы и различные огни. Решено было выйти на берег и посмотреть вблизи, допустит ли море переезд: оно оставалось бурным и враждебным. На берегу он лег на разостланный парус, попросил раз и другой холодной воды и попил. Пламя и предшествующий пламени запах серы обращают других в бегство, а его заставляют встать. Опираясь на двух рабов, он поднялся и тут же упал, задохнувшись, как я предполагаю, от плотных паров, закрывших ему дыхательные пути, которые у него от природы были слабы, узки и часто сжимались. Когда наступил день (третий после того, который он видел последним), нашли его тело, нетронутое и неповрежденное, в той же одежде, в какой он и был; он походил скорее на спящего, чем на мертвого...
20
Плиний Тациту привет.
Ты говоришь, что после письма о смерти моего дяди, написанного мной по твоему требованию, тебе хочется узнать, какие страхи, вернее, какие несчастья перенес я, оставшись в Мизене (я начал об этом и оборвал): «Страшно и вспомнить об этом, но все же начну я»,
Когда дядя уехал, я провел остальное время дня в занятиях (для этого я н остался); затем последовали баня, обед и краткий беспокойный сон.
Уже в течение многих дней ощущалось землетрясение; его не боялись, потому что в Кампании оно обычно. В эту ночь, однако, оно настолько усилилось, что казалось — все не только движется, но и опрокидывается. Мать ворвалась в мою спальню; я как раз собирался вставать, чтобы разбудить ее, если она спит. Мы сели во дворе, который узкой полосой лежал между постройками и морем. Не знаю, назвать ли это мужеством или неразумием (мне шел тогда восемнадцатый год): я требую книгу Тита Ливия и, словно в полной безопасности, читаю и даже продолжаю делать выписки. Вдруг появляется дядин приятель, недавно приехавший к нему из Испании; увидев, что мы с матерью сидим, а я даже читаю, он накинулся на нас, упрекая мать в терпении, а меня в беспечности. Я .остался погруженным в книгу. Был уже первый час дня; день стоял сумрачный, словно обессилевший. Здания вокруг тряслись; мы были на открытом месте, но в темноте, и было очень страшно, что они рухнут. Тогда, наконец, решились мы выйти из города; за нами шла потрясенная толпа, которая предпочитает чужое решение своему: в ужасе ей кажется это подобием благоразумия. Огромное количество людей теснило нас и толкало вперед. Выйдя за город, мы остановились. Тут случилось с нами много диковинного и много ужасного. Повозки, которые мы распорядились отправить вперед, находясь на совершенно ровном месте, кидало из стороны в сторону, хотя их и подпирали камнями. Мы видели, как море втягивается в себя же; земля, сотрясаясь, как бы отталкивала его от себя. Берег, несомненно, выдвигался вперед; много морских животных застряло на сухом песке. C другой стороны, в черной страшной грозовой туче вспыхивали и перебегали огненные зигзаги, и она раскалывалась длинными полосами пламени, похожими на молнии, но большими.Тогда приятель из Испании начал особенно горячо настаивать: «Если твой брат, а твой дядя жив, он хочет, чтобы вы уцелели; если он погиб, то он, конечно, хотел, чтобы вы остались в живых. Почему медлите вы с бегством?» Мы ответили, что мы не в силах думать о нашем спасении, не зная, жив ли дядя.
Он немедленно кинулся прочь, стремительным бегом спасаясь от опасности. Немного спустя туча эта стала спускаться на землю, покрыла море; опоясала Капреи и скрыла их; унесла из виду мизенский мыс. Тогда моя мать стала умолять, убеждать, наконец, приказывать, чтобы я как-нибудь бежал: юноше это удастся; она, отягощенная годами и болезнями, спокойно умрет, зная, что не оказалась для меня причиной смерти. Я возразил, что я останусь жить только вместе C ней; взяв ее под руку, я заставил ее прибавить шагу. Она повиновалась с трудом, упрекая себя за то, что задерживает меня. Стал падать пепел, пока еще редкий; оглянувшись, я увидел, как на нас надвигается густой мрак, который, подобно потоку, разливался вслед за нами по земле. «Свернем, — сказал я, — пока видно, чтобы не растянуться на дороге и чтобы нас не растоптали в потемках наши спутники». Едва мы приняли это решение, как наступила темнота, не такая, как в безлунную или облачную ночь, а какая бывает в закрытом помещении, когда потушен огонь. Слышны были женские вопли, детский писк и крики мужчин: одни звали родителей, другие детей, третьи жен или мужей, силясь распознать их по голосам; одни оплакивали свою гибель, другие гибель своих; некоторые в страхе перед смертью молились о смерти; многие воздевали руки к богам, но большинство утверждало, что богов нигде больше нет и что для мира настала последняя, вечная ночь. Не было недостатка в людях, которые увеличивали подлинную опасность страшными выдумками. Рассказывали, что в Мизене одно здание рухнуло, другое горит: это была неправда, но им верили. Чуть-чуть посветлело: нам показалось, однако, что это не рассвет, а приближающийся огонь. Огонь остановился вдали; вновь наступили потемки; пепел посыпался частым тяжелым дождем. Мы все время вставали и стряхивали его; иначе нас закрыло бы им и раздавило под его тяжестью. Могу похвалиться: среди такой опасности у меня не вырвалось ни одного стона, ни одного робкого слова; я думал только, что я погибну со всеми, и все погибнет со мной, несчастным, и это было большим утешением в смерти.
Мрак, наконец, стал рассеиваться, превращаясь как бы в дым или в туман; скоро настал настоящий день, и даже блеснуло солнце, но желтоватое и тусклое, как при затмении. Глазам еще трепетавших людей все представилось изменившимся; все было засыпано, словно снегом, глубоким пеплом. Вернувшись в Мизен и приведя себя в порядок, мы провели тревожную ночь, колеблясь между надеждой и страхом. Страх возобладал: землетрясение продолжалось; очень многие, обезумев от грозных предсказаний, дурачились по поводу своих и чужих несчастий. Мы и тогда, однако, хотя уже испытали опасность и ждали ее, не решались уйти, пока не получим известия от дяди...
Перевод Μ. Е. Сергеенко