1. ЗАДАЧИ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

1.1. В настоящей работе я буду употреблять термин «лингвистическая теория»^[306] только применительно к систе­мам гипотез об общих особенностях человеческого языка; эти гипотезы выдвигаются с целью объяснить определен­ный круг языковых явлений.

Главное, что должна учитывать любая серьезная линг­вистическая теория, заключается в следующем: взрослый носитель того или иного языка может в случае необходи­мости построить новое предложение на родном языке, и другие носители того же языка немедленно поймут его, хотя это предложение является и для них новым. Когда мы пользуемся языком как говорящие и как слушающие, мы в основном имеем дело с новыми предло- жёниями; овладев языком, мы можем свободно, без всяких затруднений и колебаний оперировать столь обширным" классом предложений, что для всех практических целей и, очевидно, для всех теоретических целей мы можем считать этот класс бесконечным. Нормальное владение языком предполагает не только умение легко понимать бесконечное множество совершенно новых предложений, но также и умение опознавать неправильные предложения, а иногда — давать им интерпретацию^[307]. Очевидно, механи­ческое запоминание играет весьма незначительную роль в обычном использовании языка, и, «произнося предложе­ния, мы очень редко заранее заучиваем их наизусть; в большинстве случаев они образуются в самый момент речи». Таким образом, «коренная ошибка старого языко­знания заключалась в том, что оно трактовало всякую речь, поскольку она не отклоняется от установившегося узуса, как нечто воспроизводимое лишь чисто мнемони­чески, при помощи памяти» (Paul, 1886, 97—98; русск. перев. Пауль, Принципы истории языка, М., ИЛ, 1960, стр. 131 —132). Теория языка, пренебрегающая его «твор­ческим» аспектом, представляет лишь побочный интерес.

На основе неполного знакомства с данными речи каж­дый нормальный человек добивается полного владения своим родным языком. Знание родного языка можно — в некоторой, пока еще недостаточно определенной сте­пени — представить как систему правил, которую мы можем назвать грамматикой языка. Каждому фонети-

чески допустимому высказыванию (ср. § 4.2) грамматика ставит в соответствие определенную структурную харак­теристику (structural description), указывающую, из ка­ких языковых элементов состоит это высказывание и ка­ковы структурные отношения между ними (в случае струк­турной неоднозначности высказывания ему сопоставляется несколько структурных характеристик). В частности, для некоторых высказываний структурная характеристика сообщает, что они являются правильно построенными предложениями. Множество таких высказываний можно назвать «языком, порожденным грамматикой». Другим высказываниям грамматика ставит в соответствие струк­турные характеристики, указывающие, чем именно эти высказывания отличаются от правильно построенных предложений. Если отличия невелики, то такие высказы­вания часто могут получать интерпретацию благодаря формальным отношениям, связывающим их с предложе­ниями порожденного грамматикой языка.

Итак, грамматика — это устройство, которое, в част­ности, задает бесконечное множество правильно пост­роенных предложений и сопоставляет каждому из них одну или несколько структурных характеристик. Воз­можно, такое устройство следовало бы назвать порождаю­щей грамматикой для отличия его от описательных утверждений, которыми определяется лишь инвентарь участвующих в структурных характеристиках элементов и их контекстных вариантов.

Порождающая грамматика состоит из двух частей: синтаксической и фонологической. Первая порождает цепочки минимальных элементов, функционирующих син­таксически (вслед за Болинджером [1948] мы назовем эти элементы формативами), и определяет их структурные взаимоотношения. Вторая преобразует цепочки формати­вов определенной синтаксической структуры в соответ­ствующие фонетические выражения.

Порождающая грамматика, фактически усвоенная тем, кто изучил определенный язык, представляет собой некое устройство, которое, используя соссюровские термины, мы можем назвать языком — langue (необходимые уточ­нения будут сделаны ниже). Носитель языка, выступая как говорящий или слушающий, каждый раз пускает в ход это устройство. Перед слушателем стоит задача определить структурную характеристику, которая в соот­ветствии с известной ему грамматикой должна быть сопо­ставлена данному высказыванию (или, если это высказы­вание синтаксически неоднозначно, определить правиль­ную структурную характеристику, соответствующую данному употреблению этого высказывания), а затем, поль­зуясь информацией, заключенной в этой структурной характеристике, понять это высказывание. Ясно, что опи­сание внутренней системы навыков, представляемое грамматикой, нельзя смешивать с описанием реальной речевой деятельности, что подчеркивал еще Ф. де Соссюр (ср. также Sapir, 1921; Newman, 1941), а также с описанием речевой деятельности в потенции^[308]. Реальное использование языка — и это совершенно очевидно — представляет собой сложное взаимодействие многих факто­ров самой разнообразной природы, причем грамматические способы — лишь один из этих факторов. Естественно пред­положить, что серьезное изучение реальной речевой дея­тельности возможно лишь в той степени, в какой мы понимаем сущность порождающих грамматик, которые усваиваются изучающими язык и применяются говоря­щими или слушающими. Знаменитое соссюровское поло­жение о логической первичности изучения языка — langue (и порождающих грамматик, описывающих langue), пред­ставляется вполне справедливым.

В последующем изложении мы будем исходить из двух различных моделей порождающей грамматики. Первая, которую я назову таксономической моделью, является прямым развитием идей современной структурной лингви­стики.

Однако следует отметить, что современные грамматики обычно рассматриваются не как порождающие грамматики, а как совокупность описательных утверждений относи­тельно заданного корпуса (текста). Поэтому рассматривае­мая ниже таксономическая модель — это всего лишь попытка сформулировать порождающую грамматику, со­ответствующую духу современного операционного и опи­сательного подхода. Многие лингвисты положительно относятся к процедурам сегментации и классификации, а также к утверждениям относительно синтагматической и парадигматической дистрибуции (ср. де Соссюр, Ельм­слев, Хэррис и др.); и эти понятия очевидным образом приводят к порождающей грамматике, основанной на таксономической модели, о которой еще пойдет речь.

Таксономическая модель гораздо проще, «конкретнее» и «атомистичнее», чем модель трансформационная. Дадим ей краткую характеристику. Каждое ее правило имеет следующую форму: элемент А реализуется как X (репре­зентируется вариантом X) в контексте Z—W. Назовем такое правило правилом подстановки. Синтаксическая часть рассматриваемой модели представляет собой неупо­рядоченное множество правил подстановки, каждое из которых относится к членам определенного класса слово­сочетаний или определенного класса формативов в оп­ределенном контексте^[309]. Структурную характеристику, выдаваемую этой моделью, можно рассматривать как сово­купность помеченных скобок (labelled bracketing), кото­рые, будучи расставлены в последовательности форма­тивов, выделяют определенные последовательности в этой последовательности и указывают, к каким категориям эти последовательности принадлежат. Набор таких помечен­ных скобок мы назовем показателем НС-структуры (phrase-marker; НС-структура=структура непосредственно составляющих) этой последовательности формативов. Фо­нологическая часть модели состоит из двух различных множеств правил подстановки. Правила первого мно­жества (морфонологические правила) задают фонемный состав морфонем или формативов в определенных контек­стах.

Трансформационная модель гораздо сложнее и имеет более развитую структуру. Синтаксическая часть этой модели должна включать два раздела. Первый раздел (структура непосредственно составляющих) представляет собой упорядоченное множество правил подстановки, порождающих цепочки формативов, которые мы назовем С-терминальными цепочками. Эти цепочки образуют либо конечное, либо строго ограниченное бесконечное множество. Второй (трансформационный) раздел пред­ставляет собой частично упорядоченное множество слож­ных операций, названных (грамматическими) трансфор­мациями. Каждая грамматическая трансформация ото­бражает полный показатель НС-етруктуры (или пару, тройку и т. д. таких показателей) некоторой терминаль­ной цепочки в новый производный показатель НС-струк- туры некоторой Т-терминальной цепочки. Одни пра­вила подстановки и трансформационные правила яв­ляются обязательными, другие — факультативными. При­менение всех обязательных и, может быть, некоторых факультативных правил синтаксической части модели — с соблюдением указанного порядка правил! — дает Т-тер- минальную цепочку с производным показателем НС-струк- туры. Структурная характеристика этой цепочки пред­ставляет собой множество показателей НС-структуры (по одному показателю для каждой С-терминальной цепочки и, кроме того, производный показатель НС-структуры для всей цепочки) и является изображением ее «трансформа­ционной истории». Ниже будет показано, что вся эта инфор­мация играет известную роль при определении интерпре­тации высказываний^[310].

Фонологическая часть трансформационной порождаю­щей грамматики включает в себя упорядоченное множество правил подстановки, упорядоченное множество трансфор­мационных правил и еще одно упорядоченное множество правил подстановки (в указанном порядке). Трансформа­ционные правила применяются циклично: сначала к наи­меньшим в цепочке, затем к более крупным составляющим и т.

Заметим, что в случае трансформационной модели сим­волы и структуры, которые подвергаются различным опе­рациям — подстановкам и трансформациям — в ходе по­рождения предложения,— могут не иметь прямого отно­шения ни к одной из конкретных его частей; в то же время в случае таксономической модели каждый из символов, используемых при порождении предложения, обозначает категорию, которой принадлежит та или иная часть этого предложения (или символ категории, изображающий эту часть). Именно в этом смысле таксономическая модель является более конкретной и более атомистичной, чем трансформационная.

1.2. Прежде чем продолжать наше изложение, будет полезно рассмотреть введенные понятия как с точки зрения традиционной грамматики, так и с точки зрения класси­ческой лингвистической теории, а также современной таксономической лингвистики.

Не будет ошибкой, если мы рассмотрим трансформа­ционную модель как формализацию принципов, неявно используемых в традиционных грамматиках, а эти послед­ние — как неявные трансформационные порождающие грамматики. Цель любой традиционной грамматики со­стоит в том, чтобы дать читателю возможность понимать произвольные предложения на описываемом языке, а также самому строить и правильно употреблять их в соот­ветствующих случаях. Таким образом, традиционная грамматика ставит перед собой такие же (по крайней мере) широкие цели, что и описанная выше порождающая грамматика. Более того, богатый описательный аппарат традиционной грамматики выходит далеко за пределы возможностей таксономической модели, тогда как транс­формационная модель позволяет формализовать его в зна­чительной степени (быть может, даже полностью). Однако необходимо помнить, что даже самая строгая и полная традиционная грамматика существенным образом опи­рается на интуицию и сообразительность читателя, кото­рый сам должен делать правильные выводы на основе многочисленных примеров и намеков (а также на основе списков исключений), содержащихся в грамматике. Если читатель имеет дело с хорошей грамматикой, то он может решить эту задачу вполне успешно; однако самые сущест­венные закономерности языка, которые ему так или иначе удается открыть, в грамматике не сформулированы явно, и природа данных, позволяющих ему добиться желаемых результатов, остается совершенно нераскрытой. Оценить величину и количество подобных пробелов в традиционной грамматике может лишь тот, кто пытается построить правила, сформулированные в явном виде и полностью описывающие ту структурную информацию, которой рас­полагает и пользуется зрелый носитель языка.

Что касается «творческого аспекта» речевой деятель­ности, то в лингвистике XIX в. существовало две противо­положные точки зрения на эту проблему. С одной стороны, мы располагаем мнением Гумбольдта: «Язык следует рассматривать не как застывший результат порождения, а как сам процесс порождения» («man mu8 die Sprache nicht sowohl wie ein todtes Erzeugtes, sondern weit mehr wie eine Erzeugung ansehen».— 1836, § 8, стр. LV). Сущ­ность каждого языка Гумбольдт видит в его специфиче­ской форме (не смешивать с «внутренней формой»!). Форма языка — это постоянный и неизменный фактор, лежащий в основе любого нового конкретного речевого акта и опре­деляющий значимость этого акта. Именно отображение формы языка в мозгу говорящих и позволяет им понимать друг друга, то есть правильно пользоваться языком. Эта специфическая форма языка определяет каждый отдель­ный языковой элемент и всегда как бы присутствует в нем. Роль и значимость любого отдельного элемента можно правильно понять, только если рассматривать его по от­ношению к определенным порождающим правилам, за­дающим способ построения этого элемента. Лингвист должен стремиться к тому, чтобы в основу описательной грамматики был положен указанный принцип — понима­ние языка как порождающего устройства.

Ср., например, следующие показательные отрывки: «...по»

своей природе... [форма] ... это отдельные языковые элементы_г взятые в их внутреннем единстве; по отношению к форме они вы­ступают как материя. Такое внутреннее единство характерно дл» любого языка, и только благодаря этому единству нация способна освоить язык, переданный ей предшествующими поколениями. Поэтому внутреннее единство языковых элементов должно быть отражено в описании языка. Только восходя от отдельных разроз­ненных элементов к указанному единству, мы можем получить правильное представление о самом языке; в противном случае мы. вряд ли сумеем понять подлинные свойства этих элементов и еще менее — их действительные связи» («... [die Form] ... ist in ihrer Na- tur selbst eine Auffassung der einzelnen, im Gegensatze zu ihr ais Stoff zu betrachtenden, Sprachelemente in geistiger Einheit. Denn in jeder Sprache liegt eine solche [Einheit], und durch diese zusam- menfassende Einheit macht eine Nation die ihr von ihren Vorfahren iiberlieferte Sprache zu der ihrigen. Dieselbe Einheit muss sich also* in der Darstellung wiederfinden; und nur wenn man von den zerstreuten Elementen bis zu dieser Einheit hinaufsteigt, erhalt man wahrhaft einen Begriff von der Sprache selbst, da man, ohne ein solches Ver- fahren, offenbar Gefahr lauft, nicht einmal jene Elemente in ihrer wahren Eigentiimlichkeit, und noch weniger in ihrem realen Zusam- menhange zu verstehen».—§ 8, стр. LXII).

«Само собой разумеется, что в понятие формы языка ту или иную частность следует включать не как изолированный факт, а лишь как факт, позволяющий открыть способ образования языка». («Es versteht sich indess von selbst, dass in den Begriff der Form der Sprache keine Einzelheit ais isolierte Thatsache, sondern immer nur insofern aufgenommen werden darf, ais* sich eine Methode der Sprach- bildung an ihr entdecken lasst».—§ 8, стр. LIX11).

«Специфическая форма языка отражается в каждом отдельном из его мельчайших элементов; каждый из них, даже если он в от­дельности и необъясним, так или иначе определяется формой язы­ка. Вместе с тем в языке едва ли удастся обнаружить моменты, относительно которых можно утверждать, что они сами по себе и каждый в отдельности являются решающими для определения формы языка» («Die charakteristische Form der Sprachen hangt an jedem einzelnen ihrer kleinsten Elemente; jedes wird durch sie, wie unerklarlich es im Einzelnen sei, auf irgend Weise bestimmt. Dagegen ist es kaum moglich, Punkte aufzufinden, von denen sich behaupten liesse, dass sie an ihnen, einzeln genommen, entscheidend haftete».— § 8, стр. LIX).

«Ведь язык нельзя рассматривать как материал, который дан нам уже в готовом виде и который можно либо охватить во всей его совокупности, либо сообщить постепенно. Его следует рассматривать как такой материал, который вечно порождается; в нем определены законы порождения, но объем и в известной мере разновидности порождаемого остаются совершенно неопределенны­ми» («Denn die Sprache ist ja nicht ais ein daliegender, in seinem Ganzen ubersehbarer, oder nach und nach mitteilbarer Stoff, sondern mufi ais ein sich ewig erzeugender angesehen werden, wo die Gesetze der Erzeugung bestimmt sind, aber der Umfang und gewissermassen auch die Art des Erzeugnisses ganzlich unbestimmt bleiben».— §9, стр. LXXI).

«Вместе с уже сформированными элементами язык включает в основном и методы осуществления работы разума, форма и на­правления которой предписываются языком» («Die Sprache besteht, neben den schon geformten Elementen, ganz vorziiglich auch aus Me- thoden, die Arbeit des Geistes, welcher sie die Bahn und die Form vor- zeichnet, weiter fortzusetzen».— §9, стр. LXXVII).

«Все то постоянное и единообразное, что заключено в указан­ной работе разума (использование членораздельных звуков для вы­ражения мысли), взятое во всей возможной полноте своих взаимо­связей и описанное в виде системы, образует форму языка» («Das in dieser Arbeit des Geistes, den articulierten Laut zum Gedankenaus- druck zu erheben, liegende Bestandige und Gleichformige, sovollstan- dig, als moglich, in seinem Zusammenhange aufgefasst, und systema- tisch dargestellt, macht die'Fo/m der Sprache aus».— § 8, стр. LVIII).

В гумбольдтовском смысле форма — это понятие более широкое, чем грамматическая форма (шире понятий «Redefiigung» и «Wortbildung»): гумбольдтовская форма включает характеристику звуковой системы (§ 8, стр. LX) и принципы образования понятий, воплощенные в системе основ («Grundworter») (§ 8, стр. LXI). «Вообще понятие формы отнюдь не исключает ни фактического, ни инди­видуального...» («Oberhaupt wird durch den Begriff Form nichts Factisches undlndividuelles ausgeschlossen...»— § 8, стр. LX).

Исходя из такой концепции языка, Гумбольдт и разви­вал свои взгляды по вопросам понимания речи и усвоения языка. По его мнению, говорение и понимание — это различные проявления одной и той же способности, одних и тех же порождающих правил, владение которыми поз­воляет говорящему и слушающему использовать и пони­мать бесконечное число языковых единиц («Точно так же обстоит дело и с пониманием. Все, что есть в сознании, объясняется его собственной активностью; понимание и говорение — это всего лишь разные проявления одной и той же языковой способности. Процесс речи ни в коем случае нельзя сравнивать с простой передачей чего-то ма­териального. То, что слушающий и говорящий одинаково понимают речь, обусловлено одинаковостью присущей им внутренней способности; то, что воспринимает слушающий, есть гармоническое возбуждение, как бы в резонанс с говорящим. Именно поэтому люди обычно сразу же повторяют только что понятое. Таким образом, язык во всем своем объеме заключен в каждом человеке; это, однако, означает лишь, что в каждом человеке заложено... регулируемое стремление как бы постепенно извлекать

из себя весь язык и понимать извлеченное всякий раз, когда этого требуют внешние или внутренние побуждения». («Mit dem Verstehen verhalt es sich nicht anders. Es kann in der Seele nichts, als durch eigne Thatigkeit vorhanden sein, und Verstehen und Sprechen sind nur verschiedenar- tige Wirkungen der namlichen Sprachkraft. Die gemein- same Rede ist nie mit dem Obergeben eines Stoffes vergleich- bar. In dem Verstehenden, wie im Sprechenden, muss derselbe aus der eigenen, innern Kraft entwickelt werden; und was der erstere empfangt, ist nur die harmonisch stim- mende Anregung. Es ist daher dem Menschen auch schon natiirlich, das eben Verstandene wieder gleich auszuspre- chen. Auf diese Weise liegt die Sprache in jedem Menschen in ihrem ganzen Umfange, was aber nichts Anderes bedeutet, als dass jeder ein... geregeltes Streben besitzt, die ganze Sprache, wie es aussere oder innere Veranlassung herbei- fiihrt, nach und nach aus sich hervorzubringen und hervor-₆ gebracht zu verstehen».—§ 9, стр. LXX).

Далее, поскольку язык представляет собой, по сущест­ву, «системы правил» и «запас слов» (§ 9, стр. LXXVIII), общие для говорящих и слушающих, то «изучение языка детьми — это не просто механическое заучивание слов, откладывание их в памяти и воспроизведение их в детском лепете; это усиление языковой способности — с возрастом и по мере упражнения» («DasSprechenlernen der Kinder ist nicht ein Zumessen von Wortern, Niederlegen im Gedacht- nis, und Wiedernachlallen mit den Lippen, sondern ein Wachsen des Sprachvermogens durch Alter und Ubung».— § 9, стр. LXXI). «...собственно говоря, языку нельзя научить: его можно лишь пробудить в сознании, хотя с первого взгляда может показаться, будто дело обстоит не так; языку надо дать нить, по которой он будет следо­вать, развиваясь сам собой» («...[Die Sprache]... lasst sich.., wenn es auch auf den ersten Anblick anders erscheint, nicht eigentlich lehren, sondern nur im Gemiithe wecken; man kann ihr nur den Faden hingeben, an dem sie sich von selbst entwickelt».— § 6, стр. L).

Именно эта точка зрения на природу языка лежит в основе современных работ по порождающей грамматике. В ряде этих работ нашли себе место многие взгляды Гум­больдта по вопросам восприятия речи и усвоения языка (см., например, Chomsky, 1957а, 48; 1960; 1961а, § 1, 2; см. также ниже ссылки в сноске 50). Порождающая

грамматика (в намеченном выше смысле этого термина) есть результат попытки изобразить точным образом неко­торые аспекты гумбольдтовской формы языка; та или иная теория порождающей грамматики есть результат попытки выяснить, какие именно аспекты этой формы являются общим человеческим достоянием. В соответствии с взгля­дами Гумбольдта все такие аспекты, взятые вместе, можно отождествить с общей формой всех языков: «Формы многих языков могут сходиться в более общей форме; и действительно, мы наблюдаем это в отношении всех язы­ков, постольку поскольку речь идет об их самых общих чертах... Можно с равным основанием утверждать, что все человечество имеет только Один Язык или что каждый человек имеет свой особенный язык» («Die Formen meh- rerer Sprachen konnen in einer noch allgemeineren Form zusammenkornmen, und die Formen aller thun dies in der That insofern man iiberall bloss von dem Allgemeinsten ausgeht»... «Man ebenso richtig sagen kann, dass das ganze Menschengeschlecht nur Eine Sprache, als das jeder Mensch eine besondere besitzt».— § 8, стр. LXIII). Однако в одном отношении (о чем речь пойдет ниже) между современной теорией порождающих грамматик и учением Гумбольдта имеется принципиальное расхождение. Кроме того, по­рождающие грамматики подчиняются более сильным ограничениям (в частности, в них почти не освещаются вопросы семантики или структуры понятия). Это, впрочем, объясняется не принципиальными соображениями, а тем, что по указанным вопросам можно, по-видимому, сделать очень мало утверждений, способных выдержать серьезную критику (см. §§ 2, 3).

Более подробное изложение общелингвистических взглядов Гумбольдта дано у Viertel (готовится к изданию).

В лингвистике XIX в. концепциям Гумбольдта резко противостоит иная точка зрения, пожалуй, наиболее ярко выраженная в работах Уитни (Whitney, 1872): «язык в конкретном смысле... [это]... сумма слов и словосочета­ний, посредством которых люди выражают свои мысли» (372); изучение речи есть не что иное, как изучение набора звуковых сигналов, а изучение происхождения и развития языка есть не что иное, как изучение происхождения и развития этих сигналов. При таком подходе проблема усвоения языка снимается сама собой: «... усвоение языка детьми отнюдь не кажется нам какой-то тайной». Вовсе не удивительно, «что ребенок, услышав слово, повторяемое десятки или сотни раз, начинает понимать его, а несколько позже — произносить это слово и правильно пользовать­ся им...»

Таким образом, сфера лингвистики была сведена к изу­чению инвентаря элементов. Это объясняется не только блестящими успехами сравнительного языкознания, где ис­следования проводились именно в таких узких рамках, но также нечеткостью и запутанностью многих формули­ровок Гумбольдта («Сейчас модно расхваливать Гумбольд­та, не понимая и даже не читая его» — Whitney, 1872, 333) и его последователей. Кроме того, само поня­тие «творческой деятельности» страдало серьезными не­достатками. Так, весьма примечательно, что приведенные выше высказывания Пауля взяты из главы об аналогиче­ских изменениях. Равно как и Гумбольдт, Пауль не про­водил различия между такой «творческой деятельностью», которая оставляет язык полностью неизменным (порожде­ние и понимание новых предложений — деятельность, в которой непрерывно участвуют все нормальные носители языка), и другой «творческой деятельностью», действи­тельно изменяющей набор грамматических правил языка (например, аналогические изменения). Однако это разли­чие является весьма существенным. В самом деле, аппа­рат, позволяющий описывать «подчиняющуюся правилам творческую деятельность» («rule-governed creativity»), в отличие от «изменяющей правила творческой деятель­ности» («rule-changing creativity»), был создан лишь в по­следние десятилетия в ходе исследований по логике и ос­нованиям математики. Используя эти достижения, мы можем вернуться к вопросам, которыми занимался Гум­больдт, и попытаться представить некоторые аспекты «формы языка» — поскольку она охватывает «подчиняю­щуюся правилам творческую деятельность» — в виде сформулированной в явном виде порождающей грамма­тики.

Соссюр, как и Уитни (возможно, под влиянием этого последнего — см. G о d е 1, 1957, 32—33), считает, что язык (langue) — это прежде всего инвентарь знаков с их грамматическими свойствами, то есть инвентарь, содержа­щий словоподобные элементы, устойчивые словосочетания и, возможно, небольшое число типов словосочетаний (хотя вполне вероятно, что Соссюр включал в довольно смут­ное понятие «механизм языка» кое-что и сверх этого — см. Go del, 1957, 250). Таким образом, Соссюр не сумел про­никнуть в суть рекурсивных процессов, лежащих в основе образования предложений. По всей видимости, он считал, что образование предложений — это область речи (parole), а не языка (langue) и что этот процесс представляет собой свободное и произвольное творчество, а не процесс, под­чиняющийся определенной системе правил (однако может быть, что Соссюр относил образование предложений к какому-то неопределенному участку, лежащему между langue и parole). В соссюровской схеме нет места для «подчиняющейся правилам творческой деятельности», с которой мы сталкиваемся при обычном, повседневном ис­пользовании языка. В то же время влияние гумбольдтов- ского холизма (ограниченного, однако, инвентарями и парадигматическими наборами вместо «полномасштабных» порождающих процессов, образующих «форму») прояв­ляется в том, что центральная роль в учении Соссюра отводится понятиям «член » (terme) и «зна­чимость» (valeur).

На современную лингвистику значительное влияние оказала соссюровская трактовка языка (langue) как инвен­таря элементов (de Saussure, 1916, 154 и во многих других местах), его стремление находить в языке системы элементов, а не системы правил, хотя эти последние стояли в центре внимания традиционной грамматики и лингви­стического учения Гумбольдта. Вообще в современных лингвистических описаниях «творческому» аспекту языка уделяется мало внимания. В этих описаниях обычно не ставится задача построить систему порождающих правил, которая сопоставляла бы любому произвольному выска­зыванию его структурную характеристику и которая, таким образом, воплощала бы знания и навыки носителей языка. Далее, совершенно очевидно, что подобное сужение интересов по сравнению с традиционной грамматикой делает невозможным правильный выбор инвентаря эле­ментов, поскольку, как кажется, никакой инвентарь элементов, в том числе и инвентарь фонем, не может быть определен безотносительно к принципам построения пред­ложений в данном языке (ср. § 4, 3—4). В той мере, в какой это справедливо, «структурная лингвистика» страдает и будет страдать от неумения оценить силу и глубину взаимных связей между различными частями языковой

системы. Из-за произвольного ограничения своей сферы современная лингвистика может оказаться втянутой в ин­тенсивное изучение чистых фикций. К этому вопросу мы еще вернемся ниже.

Отметим попутно одну любопытную, хотя и крайнюю точку зрения, которой придерживаются некоторые совре­менные лингвисты: они полагают, что настоящая лингвисти­ка обязательно должна быть таксономией додарвиновского типа и заниматься только собиранием и классификацией бесчисленных образцов, тогда как любая попытка сформу­лировать основные принципы и исследовать данные, по­зволяющие вскрыть их, рассматривается как некая новая отрасль «техники» (“engineering”)^[312]. Возможно, эта точка зрения (которая, по-моему, не нуждается в коммента­риях) связана с не менее странным и фактически абсо­лютно неверным убеждением (оно недавно было сформу­лировано, например, Джоосом (1961), Рейхлингом (1961),. Мельчуком (1961), Жюйаном (1961)), будто современные исследования, посвященные порождающей грамматике* представляют собой своеобразное следствие попыток при­менить электронно-вычислительные машины для той или иной цели. В действительности же очевидно, что эти ис­следования коренятся глубоко в традиционной грам­матике.

1.3. Чтобы лучше уяснить вопросы, затронутые в нашем изложении, мы рассмотрим лингвистическую теорию в рамках более общей теории — учения об интеллектуаль­ной деятельности человека и о ее специфических особен­ностях. Оставаясь на почве классической лингвистики с предложенными выше уточнениями, мы можем считать* что задачей лингвистической теории является построение и точное описание двух абстрактных устройств (abstract devices), из которых первое является моделью исполь­зования языка (perceptual model), а второе — моделью усвоения языка:

(1) а) Высказывание | A j структурная характери­стика

б) Сырой языковой материал (текст) -*■ | В | порождаю­щая грамматика

Модель использования языка А — это устройство, которое ставит в соответствие предъявленному высказы­ванию U структурную характеристику D, используя при этом порождающую грамматику G, которая в свою оче­редь порождает фонетическое представление R для высказывания U со структурной характеристикой D. В соссюровских терминах U — это образчик речи— parole; устройство А интерпретирует U как «реализацию» еди­ницы R, имеющую структурную характеристику D и принадлежащую к языку — langue, порождаемому грам­матикой G. Модель обучения языку В — это устройство, которое на выходе выдает теорию G (т. е. порождающую грамматику G для некоторого языка — langue), а на вход получает сырой языковой материал (текст, т. е. образчик речи — parole). При этом устройство В исполь­зует свою faculte de langage (речевую способность), «врожденные» навыки осуществления определенных эв­ристических процедур и встроенные сведения об ограни­чениях, связанных с характером решаемой задачи. Мы можем считать, что задача общей лингвистической теории состоит в том, чтобы определить характер устройства В. Что же касается грамматик конкретных языков, то задача таких грамматик состоит отчасти в том, чтобы определить, какая информация, доступная в принципе (т. е. незави­симо от ограниченности памяти и т. д.) для устройства-А, позволит ему понять любое высказывание — в той совсем нетривиальной степени, в какой понимание определяется структурной характеристикой, которая выдается порож­дающей грамматикой. Оценивая ту или иную порож­дающую грамматику, мы спрашиваем, верна ли та ин­формация, которую она дает нам о языке, т. е. верно ли она описывает языковую интуицию говорящих (соссю- ровскую «conscience des sujets parlants», которая для него, как и для Сепира, была решающим фактором при проверке адекватности лингвистического описания). Оце­нивая общую теорию языка, сформулированную д ста- точно строго и отчетливо и позволяющую выдвигать реальные гипотезы о характере устройства В, мы спраши­ваем, удовлетворяет ли выбираемая этой теорией порож­дающая грамматика эмпирическому критерию соответ­ствия, а именно соответствует ли она языковой интуи­ции говорящих (для того или иного конкретного языка).

Я попытаюсь показать, что таксономическая модель (или любой из ее вариантов, встречающихся в современ­ной лингвистике) представляет собой чрезмерное упро­щение действительной картины и не позволяет объяснить все факты языка, в то время как трансформационная модель порождающей грамматики гораздо ближе к истине. Современная лингвистика серьезно недооценивает слож­ность структуры языка и важность порождающих про­цессов, лежащих в ее основе. Чтобы показать это, необ­ходимо привести примеры проблем, которые не могут быть решены, а часто даже и не поставлены в узких рамках принятых современной лингвистикой моделей. Много таких примеров будет рассмотрено в последующих параграфах. Я попытаюсь также показать, что неадекват­ность и ограниченность таксономической модели объяс­няется отчасти обедненным представлением о процессе человеческого познания и что наметившееся в современной лингвистике возвращение к традиционным задачам и точ­кам зрения, хотя и на более высоком уровне строгости и логической отчетливости, откроет, возможно, новые пер­спективы в деле исследования вопроса о природе воспри­ятия и обучения.

2.