133. А. де Сиркуру 15 июня 1846.
Излишне говорить о царствовании Екатерины II, носившем столь национальный характер, что, может быть, еще никогда пи один народ не отождествлялся до такой степе- пи со своим правительством, как русский народ в эти годы побед и благоденствия. Итак, очевидно, что мы с охотой приняли реформу Петра Великого4; слабое сопротивление, встреченное им в небольшой части русского народа, было лишь вспышкою личного недовольства против него со стороны одной партии, а вовсе ие серьезным противодействием проводимой им идее.
Эта податливость чужим внушениям, эта готовность подчиняться идеям, навязанным извне, все равно — чужеземцами или нашими собственными господами, является, следовательно, существенной чертой нашего нрава, врожденной или приобретенной — это безразлично. Этого ие надо пи стыдиться, ни отрицать: надо стараться уяснить себе это паше свойство, и ие путем какой-нибудь этнографической теории из числа тех, которые сейчас так в моде, а просто путем непредубежденного и искреннего уразумения нашей истории. Мие хочется передать вам вполне мою мысль об этом предмете. Постараюсь быть краток.
Мы представляем собою, как я только что заметил, продукт религиозного начала; это несомненно, но это не все. Не надо забывать, что это начало бывает действительно плодотворно лишь тогда, когда опо вполне независимо от светской власти, когда место, откуда оно осуществляет свое действие на парод, находится в области, недосягаемой для властей земных. Так было в древпем Египте, на всем Востоке, особенно в Индии, и наконец, в Западной Европе. У нас, к несчастью, дело обстояло иначе. При всем глубоком почтении, с которым наши государи относились к духовенству и христианским догматам, духовная власть далеко не пользовалась в нашем обществе всей полнотою своих естественных прав. Чтобы попять это явление, необходимо подняться мысленно к той эпохе, когда только складывался строй пашей церкви, т. е. к Константину Великому. Всякий знает, что принятие христиапства этим монархом как государственной религии было колоссальным политическим фактом, но, как мт-е кп;::отся, вообще ?:ологтоточ;го ясно приставляют себе влг::і:гс, которое опо ока?:»:іо па сад:укgt; религию. Пет сомпепигт, что печать, па:;жженная отоіі революцией i:a церковь, оказалась бы для нее ско- рее пагубной, чем благотворной, если бы, по счастью, Константину не вздумалось перенести резиденцию правителі,ства в Новый Рим, что избавило старый от докучного присутствия государя. В эту эпоху римская империя представляла собою уже не республиканскую монархию первых цезарей, а восточный деспотизм, созданный Дпо- клетианом и упроченный Константином.
Поэтому императоры скоро сосредоточили в своих руках высшую власть духовную, так же, как и светскую. Они смотрели па себя как па вселенских епископов, поставили свой трон в алтаре, председательствовали на церковных соборах, называли себя апостольскими и, наконец, как сообщает нам историк Сократ, присвоили себе полновластие в религиозных делах и невозбранно распоряжались иа самых больших соборах. По словам св. Афанасия, Констанций говорил собравшимся вокруг него епископам: «то, чего я хочу, должно считаться законом церкви», и вы, конечно, знаете, что на Константинопольском соборе5 Феодосий Великий был приветствован титулом первосвященника. Таков был путь, которым шла императорская власть в первом веке христианской церкви. А в это самое время и ввиду этих вторжений светской власти в духовную сферу, западная церковь, благодаря своей отдаленности от императорской резиденции, организуется вполне независимо, ее епископы простирают свою власть даже на светский быт, и римский патриарх, опираясь иа престиж, какой сообщали ему этот высокий сан, кровь мученпков, которою пропитана почва вечного города, преемственная связь со старшим из апостолов, память о другом великом апостоле и, в особенности, присущая христианскому миру потребность в средоточии и символе единства, мало-помалу достигает той мощи, которая потом вступит в единоборство с империей и одолеет ее. Я знаю, среди ваших мыслителей эту победу одобряли только немногие, 110 мы, беспристрастные свидетели в этом деле, можем оценить ее лучше вашего; мы, неуклонно следующие по стопам Византии, слишком хорошо знаем, что представляет собою духовная власть, отданная па произвол земных владык. Я только что упомянул Феодосия Великого. Этот самый Феодосий, которого в Константинополе провозглашали первосвященником,— вы знаете, как сурово обошелся с ним св. Амвросий в Милане; и надо прибавить, что последний, запретив императору вход в церковь, пе удо- вольствовался этим, но велел также вынести из храма императорский престол. Это, на мой взгляд, как нельзя лучше обрисовывает характер той и другой церкви; здесь мы видим духовенство, одушевленное глубоким чувством независимости, стремящееся поставить духовную власть выше силы, там — церковь самое покорную материальной власти и домогающуюся стать как бы христианским халифатом.Таково наследие, которое мы получили от Визаптии вместе с полнотой догмы и ее первоначальной чистотой. Эта чистота, без сомнения,— неоценимое благо, и она должна утешать пас во всех недостатках нашего духовного строя; по у нас идет речь сейчас только о нашем социальном развитии, и вы согласитесь, что западный религиозный строй гораздо более благоприятствовал такого рода развитию, нежели тот, который выпал на пашу долю*. Надо все время помнить одно,—что в пашем обществе пе существовало никакого другого нравственного начала, кроме религиозной идеи, так что ей одной обязан наш народ своим историческим воспитанием и ей должно быть приписано все, что у нас есть,— доброе, как и злое. Итак, возвращаясь к нашему предмету, мы видим воочию, что эта наша готовность подчиняться разнородным предначертаниям извне есть неизбежное последствие религиозного строя, лишенного свободы, где нравственная мысль сохранила лишь видимость своего достоинства, где ее чтут лишь под условием, чтобы она держалась смирно, где она пользуется авторитетом лишь в той мере, в какой его уделяет ей политическая власть, где, наконец, ее беспрестанно стеспяют в деятельности ее служителей, в ее движениях и духе. Не знаю, согласитесь ли вы со мною, но мне кажется, что этим способом очень легко можно объяснить всю нашу историю. Народ простодушный и добрый, чьи первые шаги на социальном поприще были отмечепы тем знаменитым отречением в пользу чужого народа, о котором так наивно повествуют наши летописцы 0,— этот народ, говорю я, принял высокие евангельские учения в их первоначальной форме, т. е. раньше, чем в силу развития христианского общества они приобрели социальный характер, задаток которого был присущ
* См. то, что говорит митрополит Платоп в своей пстории нашей церкви о введении христианства в пашей стране (примеч. Чаадаева).
им с самого начала, но который и должен был, и мог обнаружиться лишь в урочное время. Ясно, что нравственная идея христианства должна была оказать па этот народ только самое непосредственное свое действие, т.
е. до чрезвычайности усилить в нем аскетический элемент, оставляя втуне все остальные начала, заключенные в пей,— начала развития, прогресса и будущности. Христианская догма, как плод Высшего Разума, не подлежит ии развитию, ни совершенствованию, но она допускает бесчислепные применения в зависимости от условий национальной жизни. Известно, какие громадные явления, какие неизмеримые последствия породила жизнь западных народов, оплодотворенная христианством. Но это было возможно лишь потому, что эта жизнь, сама исполненная всевозможных плодоносных элементов, ие была скована узким спиритуализмом, что она находила покровительство, сочувствие и свободу там, где у пас жизнь встречала лишь монастырскую суровость и рабское повиновение интересам государя. Не удивительно, что мы шли от отречения к отречению. Вся наша социальная эволюция — сплошной ряд таких фактов. Вы слишком хорошо знаете нашу историю, чтобы мне надо было перечислять их; довольно указать вам на колоссальный факт постепенного закрепощеппя нашего крестьянства, представляющий собою не что иное, как строго логическое следствие нашей истории. Рабство всюду имело один источник: завоевание. У пас не было ничего подобного. В один прекрасный день одна часть народа очутилась в рабстве у другой просто в силу вещей, вследствие настоятельной потребности страны, вследствие непреложного хода общественного развития, без злоупотреблений с одной стороны и без протеста с другой. Заметьте, что это вопиющее дело завершилось как раз в эпоху наибольшего могущества церкви, в тот памятный период патриаршества, когда глава церкви одну минуту делил престол с государем 7. Можно ли ожидать, что при таком беспримерном в истории социальном развитии, где с самого начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел свергнуть иго вашей культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Час нашего освобождения, стало быть, еще далек. Вся работа новой школы8 будет бесплодна до тех пор, пока наша ретроспективная точка зрения не изменится совершенно. Конечно, паука могущественна в паши дни; судьбы обществ в значительной степени зависят от пее,— но она действительно может влиять на народ лишь в том случае, когда она в области социальных идей оперирует также беспристрастно и безлично, как она это делает в сфере чистого мышления. Только тогда ее формулы и теории способны действительно стать выражением законов социальной жизни и влиять иа пее, как в естественных науках они постоянно выражают законы природы и дают средства влиять па нее. Я уверен, придет время, когда мы сумеем так понять наше прошлое, чтобы извлекать из него плодотворные выводы для нашего будущего, а пока нам следует довольствоваться простой оценкой фактов, не силясь определить их роль и место в деле созидания наших будущих судеб. Мы будем истинно свободны от влияния чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами путь, когда из наших уст помимо нашей воли вырвется признание во всех наших заблуж- депиях, во всех ошибках нашего прошлого, когда из наших недр исторгнется крик раскаяпия и скорби, отзвук которого наполнит мир. Тогда мы естественно займем свое место среди народов, которым предназначено действовать в человечестве не только в качестве таранов или дубин, но п в качестве идей9. И пе думайте, что нам еще очень долго ждать этой минуты. 13 недрах этой самой новой школы, которая силится воскресить прошлое, уже не один светлый ум и не одна честная душа вынуждены были признать тот или другой грех наших отцов. Мужественное изучение пашей истории неизбежно приведет пас к неожиданным открытиям, которые пролыот новый свет па нашу протекшую жизнь; мы научимся, наконец, знать не то, что у нас было, а то, чего нам ие хватало, пе что падо вернуть из былого, а что из него следует уничтожить. Ничто не может быть благодатнее того направлення, которое приняла теперь паша умственная жизнь. Благодаря ему огромпое число фактов воскрешено пз забвепия, интереснейшие эпохи нашей истории воссозданы вполне, и в ту минуту, когда я пишу вам, готовится к выходу в свет крупный труд подобного рода 10. С другой стороны, воззрение, противоположное национальной школеи, также припуждепо заняться серьезными изысканиями в исторической области, г, исг.одя из совершенно иной точки зрелся, оно приходи г к ре- зультатам пе менее непредвиденным. Нельзя отрицать: бесстрашие, с которым оба воззрения исследуют свой предмет, делает честь нашему времени и подает добрые надежды на будущее, когда наш язык и ум будут свободнее, когда они уже не будут, как всегда до сих пор, скованы путами лицемерного молчания. Столь часто повторяемое теперь сравнение нашей исторической жизпи с исторической жизиыо других народов показывает нам па каждом шагу, как резко мы отличаемся от них. Позже мы узнаем, можно ли народу так обособиться от остального мира и должен ли он считаться частью исторического человечества, раз он может предъявить последпему только несколько страниц географии. Если мпе удалось выяснить те две идеи, которые делят между собою теперь паше мыслящее общество, я доволен, и вы можете видеть, что я продолжаю по-прежнему откровенно выражать мою мысль о моей родной стране. В эпоху, когда смерть и возрождение пародов занимают столько умов, нельзя, мне кажется, лучше уяснить своей стране ее собственную национальность, как изобразив ее пред всем миром, пред глазами иностранцев и соотечественников такою, какою она представляется нам самим. Тогда всякий может поправить пас, если мы ошиблись.Я обещал вам быть кратким. Не знаю, сдержал ли я слово, но зпаю наверное, что если бы я захотел руководиться тем чувством удовольствия, которое я испытываю, беседуя с вами о ваших делах, вам пришлось бы осиливать бесконечное письмо.
Вы пе сомневаетесь, я думаю, в моей совершенной и пскрепной преданности.