Заключение
Судя по наблюдениям над давней российской исторической полонистикой, у С.М. Соловьева были все основания сказать, что «польский вопрос /…/ родил- ся вместе с Россией». На протяжении многих столетий вопрос этот бесспорно играл заметную роль в общественной жизни нашей страны.
Особую же остроту он приобретает в XIX веке, которому и посвящена данная диссертация.Рассмотренные выше материалы убеждают в том, что состояние болезнен- ного для России польского вопроса самым непосредственным образом влияло как на восприятие Польши (в том числе как составной части империи) и поля- ков в целом, так и на характер и направленность занятий польской историей, на процесс становления и развития российской исторической полонистики. Со всей очевидностью это продемонстрировала резкая интенсификация полони- стических студий под впечатлением от Январского восстания.
Наиболее существенным, однако, следует считать то, что обратное влияние также имело место. Другое дело, что оно было не столь очевидным, – и, как раз это, обратное влияние остается недостаточно изученным. К отечественной по- лонистике XIX в. вполне приложимо грустное наблюдение: «воздействие исто- рической науки и исторической мысли на массовое историческое сознание представляется тем аспектом историографии, на который не обращалось доста- точного внимания»1490. Разумеется, по силе своего воздействия на общественное мнение мало что сравнится с эмоционально насыщенной художественной лите- ратурой, хрестоматийным тому примером могут служить пушкинские стихи 1831 г. и его же «Борис Годунов».
Насколько можно судить, именно из уверенности в том, что как публици- стика, так и ученые труды воздействуют на отношение русского общества к по- лякам, исходили чуть ли не все авторы, в большей или меньшей степени касав-
1490Мезин С.А.
Н.М. Карамзин и историческое сознание русского общества второй половины XVIII – первой четверти XIX века // Исторические воззрения как форма общественного сознания. Ч. 2. Саратов, 1995. С. 45.шиеся польской истории. В одних случаях это воздействие подразумевалось, в других – о нем прямо говорится. В его эффективности был, как уже было сказа- но, глубоко убежден переводчик и издатель вышедшей осенью 1863 г. брошюры И. Лелевеля «Польша и Испания», на взгляд которого причинами неуспешности решения польского вопроса в России, были «наше общественное бессилие, без-
участие, наша бездеятельность, а главное – наше незнание»1491. Понятно, что это
достаточно расхожее заявление, склонность винить во всех случивших бедах собственное незнание – отнюдь не новость. Но для состояния, если угодно – ощущения, самооценки отечественной полонистики, такого рода признание имело характер принципиальный, тем более, что уже в начале ХХ столетия примерно то же самое был вынужден констатировать А.Л. Погодин, полагав- ший, что «причины неудачи русско-польского примирения» кроются «в полном
взаимном незнакомстве и непонимании»1492. Справедливости ради надо заме-
тить, что и сам А.Л. Погодин, и Н.И. Кареев уже имели некоторый (и достаточ- но позитивный) опыт в налаживании русско-польского диалога.
Вообще, взаимодействие польского вопроса и полонистики (в первом из этих компонентов решительно преобладали стереотипы в сочетании с эмоция- ми, а во втором – не без труда, но прокладывало себе дорогу позитивное знание) было достаточно тесным. Оперативно реагировавшая на злобу дня отечествен- ная полонистика, движение которой само по себе представляет интерес для ис- торика, даже способна служить своего рода индикатором отношения общества к польскому вопросу. Поэтому в Заключении, думается, есть смысл сосредото- читься именно на состоянии полонистических студий и переменах в них.
К началу XX века отечественная историческая полонистика успела пройти достаточно сложный путь своего становления и развития.
Подводя итоги рас- смотрению этого непростого процесса, обобщая сделанные в главах наблюде- ния и выводы, прежде всего, необходимо подчеркнуть, что давно практикуемые на Руси студии, посвященные русско-польским взаимоотношениям, и связанные1491 Каширин Ф. От переводчика // Лелевель И. Польша и Испания. Историческая между ними параллель в XVI, XVII и XVIII столетиях М., 1863. C. II.
1492 Погодин А.Л. Погодин А.Л. Главные течения польской политической мысли (1863–1907). СПб., 1907. С. VI.
с этим выходы в историю собственно Польши не сразу, не без затруднений и издержек, постепенно, но набирали темп и размах. За долгие годы был накоплен и осмыслен обширный фактический материал, касавшийся Польши и поляков, существенно обогащен приобретенный ранее исследовательский опыт, создан значительный фонд исследований, не говоря уж о массе работ – пусть скорее публицистического характера. Что касается последнего, то это как раз говорит в пользу воздействия польского вопроса как на потребность выразить собствен- ное мнение, так и на стремление сформулировать собственное видение пробле- мы и методов ее решения.
Но важно отметить и то, что – как бы ни отражались на тональности и на- правленности наших исторических сочинений острые политические конфликты, осложняемые, в том числе, этноконфессиональными противоречиями, – все равно сохранялась тесная взаимосвязь, взаимодействие русской и польской ис- торической (если шире – общественной) мысли. На первоначальном этапе это найдет выражение в переплетении русской и польской летописных традиций, в Новое время – даже в условиях внутриполитического противостояния (когда дело дойдет до разделов Речи Посполитой и вхождения Королевства Польского в состав Российской империи) – русско-польские культурные и научные связи не только не порвутся, но заметно окрепнут.
В XIX веке появляются основательные, до сих пор не выпавшие из научно- го оборота исследования по истории Польши и русско-польских контактов – труды Н.М.
Карамзина, В.И. Герье, С.М. Соловьева. Труды этих и ряда других ученых являли собой не только отклик на злобу дня, но и весомый вклад в нау- ку. По отношению к пореформенной эпохе можно уже с уверенностью утвер- ждать, что российская историческая полонистика вырастает в достаточно авто- ритетную академическую и университетскую дисциплину.При этом, несмотря на бесспорно сильную политизацию появлявшихся то- гда трудов на польскую тему, их эволюция, в конечном счете, все же подчиня- лась логике нормального, если можно так выразиться, движения исторической мысли. Вполне ощутимые в рассматриваемых выше трудах этнические и кон- фессиональные пристрастия, политическая ангажированность авторов, все же
не исключали – по крайней мере, в работах, которые делали погоду в россий- ской полонистике – критического подхода к бытовавшим представлениям.
Наглядным примером такого подхода может служить интерпретация пре- дания о подвиге Ивана Сусанина С.М. Соловьевым и Н.И. Костомаровым. Оба маститых ученых, разумеется, не пренебрегали исторической памятью народа, но считали нужным верифицировать даже ту информацию, которая была освя- щена традицией и приобрела значение национального символа. Не вдаваясь в детали полемики 1862 года между Соловьевым и Костомаровым по поводу Ивана Сусанина1493, скажем только, что для нашей темы наиболее существенно. Существенно то, что оба историка одинаково интерпретировали содержащееся в пожалованной в 1619 г. Богдану Сабинину, зятю Сусанина, царской обельной грамоте сообщение о тех «польских и литовских людях», которые хотели захва-
тить новоизбранного царя. Поскольку у обоих участников полемики имелись все основания считать, что в описываемую пору «поляков не было тогда более в этих местах», они пришли к выводу, что «польские и литовские люди», заму- чившие Сусанина, – это лишь «воровские козаки», «воровской отряд»1494. Вы- вод небесспорен. Но характерно, что авторитетные, олицетворявшие собой це- лые направления в отечественной науке, ученые пошли наперекор традиции, пренебрегли давним стереотипом – ведь предание об Иване Сусанине принято было трактовать в подчеркнуто антипольском духе.
Однако, говоря о попытке Костомарова и Соловьева по-новому подойти к костромским событиям весны 1613 г., приходится констатировать и то, что по- лемика 1862 г. не поколебала сложившегося в русском обществе представления. Ярким подтверждением тому может служить сборник статей М.П. Погодина
1493 Тем не менее, нельзя не отметить, сколь сильное воздействие на соотечественников оказала позиция в этом вопросе Н.И. Костомарова. Это видно, например, по двухтомнику Д. Щеглова («История соци- альных систем от древности до наших дней». Т. I. СПб., 1870. Т. II. СПб., 1889), где он, в частности пи- сал, что: «Костомаров подверг истинному поруганию все, что в русской истории имеет неоспоримое право на уважение истинно русских людей», что для него «самопожертвование Сусанина – миф, т.е. факт, никогда не существовавший». Но Н.Н. Страхов, делавший разбор этих книг Д. Щеглова, справед- ливо отметил: «Костомаров, по убеждению автора, делал “детски легкомысленные характеристики” и выставлял “противо-научные” положения; но автор, к сожалению, ничем этого не доказывает. /…/ по его мнению, все, несогласное с чувством патриотов, уже поэтому непременно есть противо-научное» (Цит. по: Страхов Н.Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Кн. 3. СПб., 1896. С. 263–264).
1494 Соловьев С.М. Соч. М., 1990. Кн. V. С. 11, 343.
«Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями»1495, где, среди прочего, автором была помещена статья 1873 г. «За Сусанина». В этой статье патриарх русской исторической науки энергично выступил против пози- ции Н.И. Костомарова по поводу Ивана Сусанина, противясь самой мысли, что
«Сусанин – миф»1496, а также задался вопросом, так «кто прогнал поляков?»1497
Отойти от привычной версии и признать, что поляки, официальные ин- станции Речи Посполитой непричастны к драме, было тем труднее, что в России как раз в это время заметно усиливались антипольские настроения. Восстание 1863 г.
тем более вызвало новую волну подобных настроений, и накал страстей не скоро пойдет на убыль.Знакомство с отечественной литературой убеждает в том, что если в XIX веке историей Польши у нас интересовались и занимались многие, если массив трудов, посвященных польским проблемам, был достаточно велик, то затрудни- тельно назвать исследователей, для которых польская тематика была главной в их ученой деятельности. Больше других под такое определение подойдет Н.Н. Любович, – да и то с оговорками. Русские полонисты – это (если допустимо та- кое выражение) скорее совместители1498. Центр тяжести в их разысканиях, как правило, лежал в области русской истории (Н.М. Карамзин, М.П. Погодин, С.М. Соловьев и другие). В иных случаях на первый план выходила история Запад- ной Европы (Н.И. Кареев), Балкан (В.В. Макушев), Литвы (М.К. Любавский).
Такого рода комбинации, с одной стороны, способствовали историко- сравнительному подходу к польскому материалу, с другой – в той или иной сте- пени вели к переносу на польскую почву шаблонов, сложившихся при занятиях историей других стран.
Собственно, чем бы отечественные полонисты ни занимались, они, вполне естественно, ориентировались, прежде всего, на историю России, прилагая к польским сюжетам российские мерки, если точнее – рассматривая польские де-
1495 Погодин М.П. Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями. М., 1874.
1496 Там же. С. 103
1497 Там же. С. 106.
1498 Аналогичное наблюдение обнаруживаем у В.П. Бузескула по поводу русских славистов в целом, хоть и выражено это у него несколько двусмысленно: «…особенно трудно провести границу между сла- вистами, изучающими историю славян, и собственно историками (подчеркнуто нами. – Л.А.). – Бузе- скул В.П. Всеобщая история и ее представители в России… С. 392.
ла под привычным для российской полонистики углом зрения. Российская ис- тория, задумывались они над этим или нет, выступала для них эталоном (это и М.П. Погодин, и К.Н. Леонтьев и др.). По адресу графа С.С. Уварова в литера- туре высказываются разные мнения, зачастую весьма негативные, но следует признать, что его триада включила в себя именно те ценности, какие высоко ко-
тировались в русском обществе XIX века1499. Польша же, напротив, в глазах как
отечественных историков, так и русской читающей публики являла собой пол- ное отрицание всех трех составных частей триады. Российские историки и пуб- лицисты могли по-разному расставлять акценты в уваровском конструкте, но в любом случае итог для поляков (в прошлом и настоящем) всегда оказывался не- благоприятным.
На Польшу отечественные авторы – сознавая это или нет – переносили ус- военные ими чуть ли не с колыбели представления о том, каким должен быть нормальный, так сказать, исторический процесс, и соответствующим образом оценивали явления польского прошлого и настоящего, даже когда эти явления для многих оставались едва знакомыми. Такие сравнения наблюдались много- кратно, и в центре внимания касавшихся данной проблематики исследователей и любителей были именно различия между российской и польской моделями исторического развития.
Сходства, как правило, при таких сопоставлениях наши авторы не находи- ли, точнее – им по существу изначально был известен результат, и результат от- нюдь не в пользу польской стороны. Напротив, нормой было и оставалось под- черкнутое противопоставление России и Польши. Государственные и прочие институты Речи Посполитой, да и вообще чуть ли не вся польская история вос- принимались как гибельное отклонение от российского образца. Пожалуй, единственным заметным исключением здесь была тема борьбы поляков против немецкого натиска. Полякам выражалось сочувствие, как объекту германизации
1499 И это вне зависимости от того, что сравнительно недавно В.А. Дьяков писал о «печально знаменитой триаде православие, самодержавие и народность», которой, по его вполне справедливой оценке, «во многом были созвучны ученые труды М.П. Погодина, М.О. Бодянского /…/ и других русских слави- стов». – Дьяков В.А. Политические интерпретации идеи славянской солидарности и развитие славяно- ведения (с конца XVІІІ в. до 1939 г.) // Методологические проблемы истории славистики. М, 1978. С. 240.
(одновременно, правда, и упреки в том, что они не смогли отстоять интересы всего славянства), но в остальном их обычно воспринимали как антиподов. Не- чего и говорить, что при этом даже у классиков – Н.М. Карамзина, С.М. Со- ловьева – нередко обнаруживались двойные стандарты при сопоставлении, ска- жем, деяний королей Речи Посполитой и российских самодержцев.
Дело, впрочем, обычно не ограничивалось антитезой: «Польша – Россия». Многие воспринимали Польшу как изгоя всего славянского мира, а Речь Поспо- литую – вообще как уникальное, и нежизнеспособное, явление, что, помимо прочего, снимало с восточного соседа Речи Посполитой всякую вину за ликви- дацию польской государственности. Ликвидацию эту воспринимали как дело неизбежное, исторически предопределенное. Априори признаваемая нежизне- способность Речи Посполитой практически исключала необходимость изучения этого государственно-политического образования из числа вопросов, подлежа- щих углубленной разработке в отечественной полонистике.
Такой подход почти обязательно предусматривал акцентирование также и этноконфессиональных различий. Латинство поляков расценивалось как черта, которая губительным образом сказалась на судьбе народа и отгородила поляков от прочих славян, даже католиков чехов, словаков или хорватов.
Тенденция подчеркивать, нередко – утрировать отличия социально- политического развития Польши от соседних монархий будет прочно держаться в XIX веке, и перейдет в век ХХ. Писавшие об этом профессионалы и любители не склонны были замечать сохранения в Речи Посполитой достаточно сильной династической тенденции, в то же самое время не принимая в расчет (или, по крайней мере, стараясь не акцентировать) потрясения, переживаемые Русским государством после смерти Ивана Грозного, или ситуацию во второй четверти XVIII века, вдохновившую в 1860-е годы М.Е. Салтыкова-Щедрина на включе- ние в «Историю одного города» главы, которая носит название «Сказание о шести градоначальницах» и снабжена красноречивым подзаголовком: «Картина глуповского междоусобия».
С одной стороны, открытая или подспудная ориентация на отечественную историю при занятиях историей польской в известной мере даже усиливала ис-
следовательский потенциал, стимулируя сравнительно-исторические изыскания. С другой, автор зачастую брался за польские сюжеты во многом с уже готовым, и нередко весьма предвзятым мнением, и в силу этой предвзятости ему факти- чески оставалось лишь подбирать соответствующий иллюстративный материал для подтверждения заранее данного тезиса.
Иными словами, априорные установки, примерка польских реалий к хоро- шо знакомой, прежде всего – «своей» исторической ситуации, выливались по преимуществу в подчеркнутое противопоставление польского варианта истори- ческого процесса тому, что наблюдалось в России, хотя нередко – в ход шли примеры других стран. И, что важно подчеркнуть, в известной мере эти априор- ные установки способны были ощутимо осложнять развитие исторической мысли в сфере полонистики.
Впрочем, представление об уникальности государственного строя Речи Посполитой и эффектное противопоставление «шляхетской демократии» госу- дарственному устройству других европейских держав прочно вошло, как из- вестно, и в саму польскую историографию. При этом такая исключительность истолковывалась по-разному. Если для Иоахима Лелевеля и его последователей такого рода противопоставление являлось предметом известной гордости, то для историков Краковской школы именно в этом крылась первопричина паде- ния Речи Посполитой. Что же касается российской исторической публицистики и науки ХIХ в., то они оценивали своеобразие польских государственных ин- ститутов однозначно отрицательно. В глазах наших полонистов – и, очевидно, их читателей – Речь Посполитая выглядела аномалией, которая была обречена на гибель. На противопоставлении «самодержавие – шляхетское безнарядье» базировалось большинство российских исторических построений.
Нельзя не заметить, что для такой, лестной российским государственникам, антитезы известные основания имелись. Но здесь многое надо отнести и на счет исторической аберрации. Собственно, подход к истории Польши – в особенно- сти к истории Речи Посполитой – как к явлению уникальному, отклонению от некоей нормы, трагической аномалии, будет унаследован и последующей исто-
риографической традицией. В особенности это относится к освещению истории государства и права.
Априорная убежденность в том, что едва ли не все беды Речи Посполитой проистекали из особенностей ее государственно-правового устройства (каковое, в свою очередь, нередко объявлялось производным от национального характе- ра), толкала российских профессионалов-историков, а тем более дилетантов на пренебрежение хронологией явлений. Однако если обращаться к реалиям XVI– ХVII вв., которые были в основном хорошо известны и полтора столетия тому назад, то вырисовывается несколько иная картина. Как известно, максимум по- литического усиления Польского государства пришелся как раз на время торже- ства «шляхетской демократии».
Если еще Н.М. Карамзин, касаясь событий польской истории, в основном придерживался канонов, сложившихся в литературе XVIII в., то постепенно в историописание будут проникать более современные идеи и методы. При обра- щении к пореформенной полонистике, гораздо более зрелой в научном отноше- нии и потому требующей к себе более пристального внимания, на первый план выходят показатели, тесно связанные с теми переменами, что происходили как в общественно-политической сфере, так и в недрах самой науки.
Соотнесение, сбалансирование этих двух показателей – общественно- политических и собственно научных начал – как известно, реализуется по- разному. Как уже говорилось во Введении, попытки разработать периодизацию, опирающуюся на методологические показатели, используя при этом общую стадиально-типологическую схему движения исторической мысли ХIХ века, тем более – длинного ХIХ века (идейное наследие эпохи Просвещения – ро- мантизм – позитивизм – неокантианские веяния), наталкиваются на значитель- ные трудности.
Прежде всего, нельзя не считаться с недостаточной разработанностью по- нятийного аппарата, с нередким использованием вневременных либо второсте- пенных характеристик в качестве классообразующих признаков, понятия «ро- мантик», «позитивист» зачастую толкуются в литературе слишком растяжимо и неопределенно. Этому в немалой степени способствует то обстоятельство, что
среди славяноведческих трудов позапрошлого века трудно отыскать рафиниро- ванные образчики той или иной методологии: решительно преобладали авторы и книги, чье разнесение по методологическим рубрикам требует массы уточне- ний и оговорок. Причисление историка к тому или иному методологическому направлению затруднено еще и тем, что его собственные декларации на этот счет не всегда подтверждались исследовательской практикой.
В таких условиях неудивительно, что по поводу методологии (да и иных характеристик) пореформенных работ на темы из польской истории можно встретить в литературе самые разные, нередко полемически заостренные ут- верждения. При этом заметна тенденция подчеркивать (порой – и несколько преувеличивать) черты, унаследованные пореформенными полонистами от сво- их предшественников. Так, по словам В.А. Якубского, полонистика 1860-х го- дов есть «прямое, органичное продолжение традиций, сложившихся в первой половине ХIХ в.», и «по направленности своего внимания, по духу и стилистике книги 1860-х годов сродни выходившим в дореформенную пору писаниям на
польскую тему М.П. Погодина, А.С. Хомякова и др.»1500. Родство, бесспорно,
ощутимо, направленность и дух (если понимать под ними, прежде всего, осуж- дение польской безурядицы и возложение вины за падение Речи Посполитой на самих поляков) остаются прежними. Но столь же бесспорно, что исследования Соловьева, Костомарова, Трачевского по своему уровню не имели себе аналогов в дореформенную пору, и акцент, думается, должен быть поставлен именно на этом.
Рассматривая состояние отечественной полонистики последней трети XIX в., когда взаимодействие российской и польской исторической науки становится все более тесным, едва ли можно абстрагироваться от того, как поляки характе- ризуют методологические сдвиги в своей историографии тех лет. Польскую ис- торическую продукцию, увидевшую свет после неудачи восстания 1863 года, они уверенно записывают за позитивизмом. Оплотом позитивизма признана Варшавская школа – недаром за Тадеушем Корзоном, Владиславом Смолень-
1500 Якубский В.А. Фундаментальные идеи российской полонистики ХIХ в. // Проблемы социальной истории и культуры средних веков и раннего нового времени. Вып.2. СПб., 2000. С. 3–4.
ским и их сподвижниками еще у современников утвердилось прозвание «вар- шавские позитивисты». Однако и их идейных противников – Валериана Калин- ку, Юзефа Шуйского, Михала Бобжиньского, представлявших Краковскую школу, – тоже причисляют к позитивистам. В широко известной антологии М.Х. Серейского «Историки об истории» все вышеназванные ученые фигури-
руют в рубрике «История под знаком позитивизма»1501.
Российские полонисты с такой постановкой вопроса, насколько известно, чаще всего согласны. Что касается российской полонистики, Л.П. Лаптева в свое время констатировала, что хотя в конце ХIХ – начале ХХ вв. позитивисты обратились к экономическим и социальным проблемам, «их исследования со- ставляют лишь незначительную часть русских трудов по истории Польши»1502. Даже если пропорция была именно такова и в начале ХХ века «значительная часть обзорных работ носила публицистический характер и была призвана ре- шать скорее политические, чем научные задачи»1503, есть ли основания для столь безоговорочного приговора российской полонистике рубежа XIX–ХХ вв.?
Вообще новаторские исследования – это все же штучный товар. Трудно вообразить себе ситуацию, при которой они численно превосходили бы работы традиционного направления. Монографии Н.Н. Любовича, Н.И. Кареева, а затем А.А. Корнилова, А.Л. Погодина и других наших ученых, в самом деле, можно пересчитать по пальцам и они составляли небольшую долю всей отечественной продукции такого рода. Но значит ли это, что не они делали погоду в отечест- венной полонистике, не они определяли ее место в отечественной и европей- ской науке? Не оттого ли полонистическое наследие Н.И. Кареева до сих пор остается недостаточно изученным, не оттого ли творчество А.Л. Погодина лишь недавно стало предметом специального исследования (и детального исследова- ния ожидают его полонистические труды)?
В капитальной «Истории славяноведения в России» Л.П. Лаптева отнесла к 1890-м годам процесс «смены научных направлений, когда, например, в области изучения истории славян наступает заметный отход от романтических теорий и
1501 Serejski M.X. Historycy o historii. Warszawa, 1963. S. 127–400.
1502 Там же. С. 190
1503 Там же. С. 189.
переход к позитивизму и иным методологическим течениям»1504. Наблюдение, возможно, справедливо для некоторых славистических отраслей. Но к полони- стике оно едва ли подходит – можно ли отнести, допустим, Н.Н. Любовича – ав- тора «Кальвинистов и антитринитариев» (1883) или Н.И. Кареева с его «”Паде- нием Польши” в исторической литературе» (1888) по их методологическим ус- тановкам к числу романтиков? На долю романтизма разве что следует записать сохранявшееся в 1890-е годы (но тут уж виной всему, пожалуй, юбилеи – второ- го и третьего разделов) убеждение, что особенности государственно- политического устройство Речи Посполитой есть свойство национального ха- рактера поляков.
Впрочем, Л.П. Лаптева прекрасно понимает особенности отечественной полонистики. По ее словам, «уже на раннем этапе развития /…/ позитивисты в своих конкретно-исторических исследованиях отводили главную роль источни- кам и стремились на основе их анализа к максимальной объективности освеще- ния исторических явлений и процессов. С таких позиций подходил к истории вообще и истории славян в частности Н.И. Кареев». Здесь же в монографии идет речь об авангардной роли русской науки в европейском славяноведении второй
половины XIX века1505.
Ни в коей мере не оспаривая достоинства Н.И. Кареева-полониста, хоте- лось бы сделать уточнения. Труды Н.И. Кареева по польской истории, как из- вестно, меньше всего строились на самостоятельном анализе источников, ка- сающихся Реформации или разделов Речи Посполитой. В том, что касается са- мостоятельных изысканий в области польской истории, больше оснований го- ворить об успехах А.С. Трачевского или Н.Н. Любовича. Кроме того, еще в на- чале монографии Л.П. Лаптевой, во вводном разделе «От автора», выход рус- ского славяноведения «на мировой уровень, а в некоторых областях и на аван-
гардные позиции»1506 датирован несколько по-другому – он сдвинут на начало
1504 Лаптева Л.П. История славяноведения… С.10.
1505 Там же. С. 494, 830.
1506 Примерно тот же тезис, что логично, нашел место в новейшей монографии Л.П. Лаптевой: «…с 90-х гг. XIX в. в науке о славянах наступает новый этап. /…/ Славянофильство уходило в прошлое, все более
прочные позиции завоевывал позитивизм. Однако историография славянофильского направления все еще существовала». – Лаптева Л.П. История славяноведения в России в конце XIX – первой трети ХХ в. М., 2012. С. 9.
ХХ века. Во введении содержится фраза, часть которой уже цитировалась выше:
«Конечные хронологические рамки исследования (доведенного до конца XIX в.
– Л.А.) обусловлены процессом смены научных направлений, когда, например, в области изучения истории славян наступает заметный отход от романтических теорий и переход к позитивизму и иным методологическим течениям»1507.
Как видно, не без колебаний, но Л.П. Лаптева все-таки отдала предпочте- ние поздней датировке позитивистского периода, относя его начало лишь к ру- бежу ХIХ–ХХ столетий. Колебания при датировке смены методологий, думает- ся, вполне естественны. Понятно, что граница здесь прочерчивается достаточно условно. Перемены методологического свойства вообще плохо поддаются сколько-нибудь точной диагностике, а используемые при этом критерии не мо- гут притязать на точность. Вообще нет уверенности, следует ли для последней трети XIX века так уж жестко придерживаться альтернативы: или романтизм, или позитивизм. Помимо всего прочего, среди сочинений последней трети XIX века (и не только там) находится немало таких работ, к которым высокие мето- дологические критерии попросту неприложимы, поскольку текст являет собой бесхитростное, – хотя при этом чаще всего еще и откровенно тенденциозное, – описание событий.
И все-таки, не рискуя судить о славяноведении в целом, применительно к исторической полонистике (которая среди дисциплин славяноведческого цикла стояла, как известно, далеко не на последнем месте), думается, есть основание отнести начало позитивистского периода к 1880-м годам, при этом подчеркнув, что влияние позитивизма уже заметно сказывалось и десятилетиями раньше (труды С.М. Соловьева тому примером). Качественные перемены зримо дадут о себе знать с появлением работ Н.Н. Любовича и выходом цикла статей и книг Н.И. Кареева, посвященных польской тематике.
О происходивших в пореформенную пору методологических сдвигах уже немало писалось в литературе1508, речь об этом заходила и в данной работе.
1507 Там же. С. 10–11.
1508 См.: Иванов Ю.Ф. Научная деятельность Н.Н. Любовича // Советское славяноведение. 1980. № 4; Дьяков В.А. Польская тематика в русской историографии конца ХIХ – начала ХХ вв. // История и исто- рики. историографический ежегодник. 1978. М., 1981.
Вдобавок к приводимым выше доводам (см. главу 3), сошлемся на авторитетное мнение А.Л. Шапиро, который, утверждал, что «основания говорить о господ- стве позитивизма в русской историографии 1870-90-х годов, безусловно, есть»1509.
Касаясь состояния отечественной исторической полонистики на подступах
к Новейшему времени, не уйти от вопроса о наблюдаемых тогда в российской науке неокантианских тенденциях. В советские годы сложная проблема реша- лась предельно просто – путем восхваления любых, даже самых дилетантских, попыток приложить к историческому материалу положения марксизма. Истори- ки, слависты в том числе, третировали так называемую буржуазную (вариант: буржуазно-дворянскую) историографию как науку второго сорта, к тому же в предреволюционные годы переживавшую глубокий методологический кризис.
Отечественные ученые, кто по доброй воле, кто вынужденно руководство- вались в своих трудах официальной установкой, согласно которой кризис в ме- тодологии воспринимался как «идейный перелом, отмеченный усиленной рабо- той буржуазных историков, активными поисками выхода из создавшегося идеа- листического тупика, идейной дифференциацией историков, из которых часть скатывается на реакционные позиции и идет назад, часть мечется в поисках
иных решений»1510. Так, говоря о российской славистике «примерно с 1890-х
годов до 1917 г.», А.С. Мыльников – в полном соответствии с принятыми в ту пору канонами – ставил акцент на «усилении в ней идеологической борьбы, на- растания кризиса старой, буржуазно-дворянской методологии и первых призна- ков проникновения в изучение славянских народов марксизма»1511. Вместе с тем, надо отметить, что и в эти годы далеко не все российские историки разде- ляли эту точку зрения на состояние отечественного славяноведения в начале ХХ века1512.
1509 Шапиро А.Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. Б.м. 1993. С. 686.
1510 Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1963. Т. 3. С. 6.
1511 Мыльников А.С. Проблемы периодизации… С. 53.
1512 Особую позицию в этом отношении всегда занимала Л.П. Лаптева, с полным на то правом и теперь напоминая о том, что никогда не разделяла господствующей в советские времена концепции глубокого упадка, кризиса, будто бы переживаемого отечественным славяноведением в начале ХХ в. (см.: Лаптева Л.П. История славяноведения…С. 10).
Возникает, однако, вопрос, отказываясь (в угоду навязываемой сверху ис- кусственной схеме) домысливать признаки безысходного упадка буржуазно- дворянской славистики, не рискуем ли мы впасть в другую крайность, – неосто- рожно пренебречь действительно имевшими место в предреволюционную пору кризисными явлениями. Не приведет ли это к некоторой односторонности в подходе к предмету? Ведь нельзя не заметить, что, скажем, применительно к исторической полонистике остается недоказанным тезис о таком уж отчетли- вом, неустанном поступательном движении нашей отрасли. Сопоставление на- учной продукции 1880-х – начала 1890-х гг. – с трудами, появившимися на ру- беже XIX–ХХ вв., не дает, как нам представляется, достаточных оснований для категорического вывода о неуклонном росте и прогрессе. Даже обратившись к трудам А.Л. Погодина (как одному из высших достижений в сфере полонистики этих десятилетий), трудно не признать, что их содержание говорит скорее о том, что в них весьма сильна публицистическая, даже пропагандистская струя («Главные течения польской политической мысли (1863–1907)» – лишнее тому подтверждение). Характерно и признание самого автора, сделанное им в вы- шедшей в 1915 г. «Истории польского народа в XΙΧ веке», где автор прямо пре- дупреждал читателей, что эта «книга /…/ не представляет /…/ глубокого иссле- дования по первоисточникам и архивным материалам». Примечательно, что здесь же (не скрывая своей симпатии к полякам) автор выражал надежду, что
«его преемники будут располагать возможностью дать достойные темы много- томные сочинения, раскроют подробности несчастных заговоров, печальных исканий и сменившей их организации плодотворного народного труда в борьбе за лучшее будущее своего народа»1513.
Разного рода комментарии напрашиваются и в связи с восприятием Пого-
диным мирового военного конфликта в сугубо славянофильском духе – как противостояния двух миров, германо-романского и славянского. Хотя, с другой стороны, есть ли серьезные основания – с оглядкой на одного автора, делать выводы о состоянии полонистической составляющей нашей славистики в це- лом?
1513 Погодин А.Л. История польского народа в ΧΙX веке. М., 1915. С. I.
Кроме того, необязательно воспринимать кризис только как полное исчер- пание творческого потенциала и неуклонную деградацию. Не следует ли рас- сматривать его под иным углом зрения – как своего рода «болезнь роста». На- сколько понимаем, кризис в методологии – это, прежде всего, неудовлетворен- ность имеющимся исследовательским инструментарием, поиск новых путей в науке. И полонистические студии на рубеже XIX–ХХ вв., похоже, вовсе не ос- тавались в стороне от подобных забот. Возможно, историческая полонистика – вместе со всем славяноведением – была меньше, чем ряд других отраслей оте- чественной исторической науки затронута методологическими исканиями. Од- нако считать ли это таким уж неоспоримым достоинством – еще большой во- прос.
На темпе и характере движения отечественной полонистики XIX века са- мым ощутимым образом сказывались факторы, лежавшие вне поля самой нау- ки. Отзвуками давних русско-польских столкновений, а тем более таких собы- тий Нового времени, как разделы Речи Посполитой, наполеоновская эпопея, восстания 1830 и 1863 годов, поддерживались старые и порождались новые вза- имные фобии и подозрения. Фобии эти зачастую носили откровенно иррацио- нальный характер, что не мешало им бытовать и в просвещенных кругах обще- ства, среди литераторов и ученых.
Многие из предубеждений и предрассудков самым непосредственным об- разом связаны были с польским вопросом. Причем, касаясь в первую очередь статуса Королевства Польского в рамках Российской империи, польский вопрос в ХIХ веке, в конечном счете, охватывал весь комплекс взаимоотношений рос- сиян и поляков в прошлом, настоящем и будущем.
Казалось бы, если не для всего русского общества в целом, то хотя бы для его интеллектуальных верхов, равно как и для властных структур, важнее всего здесь должны были быть реалии и вытекающие из них, по возможности, трез- вые, свободные от предрассудков соображения. Однако, судя по всему, и в пуб- лицистике, и в научной литературе (а также в правительственных актах) на пер- вый план обычно выходили (и по сей день нередко выходят) все те же укоре- ненные в общественном сознании стереотипы. Они осложняли научные изыска-
ния и менее всего были способны помочь поиску взаимоприемлемых для рус- ской и польской стороны решений как в политике, так и в науке, вместе с тем обогащая, накапливая опыт – пусть непростого – взаимного русско-польского диалога.
Как показывает проведенное исследование, отечественная историческая полонистика, в основном разделяя преобладавшие в обществе настроения, при очередных русско-польских конфликтах, как правило, занимала негативную по- зицию по отношению к полякам. Вообще польский вопрос и польские студии составляли тандем, в котором первенствующую роль играл, пожалуй, первый из компонентов. Польский вопрос, его состояние и порождаемые им стереотипы, как уже говорилось, самым наглядным образом воздействовали на интенсив- ность, тематику, тональность посвящаемых Польше исторических студий. Не будет большим преувеличением сказать, что чуть ли не все появившиеся на продолжении XIX столетия российские работы о Польше носили на себе зри- мый отпечаток польского вопроса и связанных с ним эмоций.
После революции, в условиях советской власти, в отношении Польши ста- нут действовать совсем иные, не этноконфессиональные, а классовые критерии, но объект ненависти останется прежний – шляхта. Пик пропагандистской ак- тивности по поводу «панской Польши» придется на осень 1939 г. С тех пор много воды утекло, но и в современной литературе на историческую тематику находят себе место предрассудки, восходящие, по меньшей мере, еще к Н.Я. Данилевскому.
Один (можно сказать – самый безобидный) пример. При переиздании в 1991 году «России и Европы» – первом после почти столетнего перерыва – со- чли нужным разъяснить читателям, какую правовую норму олицетворяло упо- минаемое Данилевским польское «не позвалям». Комментатор пояснил, что норма, требующая полного единогласия при принятии постановлений сеймом,
действовала «во времена Речи Посполитой»1514. Когда спустя двенадцать лет
1514 Вайгачев С.А. Комментарии // Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 534.
трактат вышел в другом издательстве, новые комментаторы другими словами повторили буквально ту же информацию1515.
Излишне пояснять, что в обоих случаях толкование грешит, по крайней мере, неточностью. Принцип liberum veto был впервые реализован в Речи По- сполитой только в 1652 г., в ту пору, когда шляхетская демократия уже переро- дилась в магнатскую олигархию (если не вдаваться здесь в дискуссию по пово- ду модели устройства Речи Посполитой как «смешанной монархии»), а с 1764 г. норма практически перестала действовать, Конституция же 1791 г. ее вовсе от- менила. Иными словами, на протяжении более половины того срока, который Речи Посполитой был отпущен историей, принцип «не позвалям» не функцио- нировал. Данилевский, не исключено, об этом просто не знал; хотя, также мо- жет быть, что, всей душой ненавидя те принципы, которые были положены в основание шляхетской республики, он просто не пожелал нарушать традицион- ное отождествление Речи Посполитой с вечной безурядией, воплощением кото- рой привыкли считать liberum veto. Очевидно, одно из этих двух объяснений действует и в случае с современными нам комментаторами.
Рецидив безнадежно устарелых, романтических воззрений содержит, к примеру, «Русский полонез»1516 Станислава Куняева (почти прямой аналог трактату Н.Я. Данилевского – если, понятно, иметь в виду не историософиче- скую абстракцию высокого порядка, а занимающее в трактате столь важное ме- сто темпераментное обличение Европы и поляков). Все это вместе взятое, по- мимо прочего, лишний раз убеждает в том, что изучение истории польского во- проса и его преломления в российской полонистике ΧΙX – начала XX века в их неразрывном единстве, взаимосвязи и взаимообусловленности – является акту- альным и общественно-востребованным направлением научной деятельности.
1515 См.: Ефремова А.В., Галактионов А.А. Комментарии // Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 2003. С. 579.
1516 Куняев В. Русский полонез. М., 2006.