§ 5.4. Скотоводство в Кисловодской котловине в I тыс. н.э. по данным полевого обследования и результатам дистанционного зондирования.

Приступим к рассмотрению данных о занятиях скотоводством у населения Кисловодской котловины. Как уже упоминалось выше, основными сведениями о нем до недавнего времени служили кости животных, обнаруженные в катакомбных захоронениях.

остановиться подробнее на характерных деталях погребального обряда алан, благодаря которым мы имеем сведения о разведении ими некоторых домашних животных.

Проанализировав информацию более чем из 1100 катакомбных захоронений II-IX вв. на Северном Кавказе, из которых 412 обнаружены в Кисловодской котловине (Коробов, 2003. С. 91-100), можно отметить наиболее частое присутствие костей мелкого рогатого скота в качестве заупокойной пищи в камерах катакомб - 62 случая (5,6 %) (Таблица 19). Реже они встречаются в дромосах - 11 усыпальниц (1,0 %). Для сравнения, в Кисловодской котловине этот обряд характерен в той же мере, что и в остальных регионах - наблюдается то же процентное распределение находок костей мелкого рогатого скота в камере (5,6 %) и дромосе (0,7 %) катакомб. Не встречается в котловине в качестве заупокойной пищи костей свиньи, птицы и рыбы, а также птичьих яиц, что наблюдается изредка в катакомбных захоронениях других территорий. Погребения собаки встречены в качестве сопровождающего захоронения в дромосах двух катакомб могильника Клин-Яр 3. Наиболее частым является сопровождение покойных захоронением лошади в дромосе - всего нам известно 43 подобных захоронения на Северном Кавказе (3,9 % катакомб), из которых около половины обнаружено в Кисловодской котловине (5 %). Обычай помещать части лошади в камере прослежен в четырех случаях на могильнике Клин-Яр 3, Кугульский 1 и Острый Мыс 2.

О разведении мелкого рогатого скота говорит также присутствие некоторых категорий погребального инвентаря - прежде всего особого типа пружинных ножниц для стрижки овец, как правило, находимых в женских погребениях, а иногда и на городищах (Тургиев, 1969. С. 125; Калоев, 1993. С. 28). Известно 15 находок этих предметов в катакомбах Северного Кавказа II-IX вв., из которых половина относится к Кисловодской котловине (рис. 171, 1-4). Интересно отметить, что количество подобных находок, очевидно, возрастает со временем, поскольку, судя по сообщению С.С. Куссаевой, в катакомбах Змейского могильника, относящегося к более позднему периоду X-XII вв., ножницы встречаются едва ли ни в каждом женском захоронении (Куссаева, 1961. С. 59).

Данный тип инструмента для стрижки овец доживает практически до настоящих времен и неоднократно фиксируется в кавказской этнографии. Используя пружинные ножницы, аналогичные найденным в аланских катакомбах, хороший работник мог в день остричь около 50-60 овец (Калоев, 1993. С. 148).

Таким образом, данные погребального обряда алан дают нам представление о занятии скотоводством. Все же очевидно, что если мы будем ориентироваться на реконструкцию состава стада у аланского населения региона, основываясь исключительно на данных погребального обряда, то будет наблюдаться определенная диспропорция, обусловленная погребальной практикой, при которой приоритетным являлось помещение определенных животных в качестве сопровождающего захоронения или заупокойной пищи. Однако присутствие костей этих животных является неоспоримым свидетельством их разведения, а в некоторых случаях и единственной возможностью проанализировать характерные особенности породы животных и их экстерьера, поскольку в захоронениях встречаются их целые костяки.

Такая работа проводилась специалистом в области археозоологии А.К.

Близкие результаты получены при анализе частично сохранившихся костяков лошадей из дромосов подкурганных катакомбных захоронений могильника Левоподкумский 1, раскопанного автором совместно с В.Ю. Малашевым в 2012 г. (Коробов и др., 2014. С. 133). Согласно сделанному А.К. Швыревой определению, обнаруженные остатки принадлежат малорослым лошадям, очень близко стоящим к киргизским, одна из которых преодолела 4,5летний возраст. Данная порода относится к особой группе восточных лошадей, имеющих северное происхождение и близких к ископаемым сибирским лошадям. Они очень выносливы, приспособлены для работы, как в условиях пересеченной местности, так и на открытых пространствах с твердыми грунтами. Эти лошади прекрасно работают и под седлом, и под вьюком, в упряжи в легких транспортных средствах, они используются и в сельскохозяйственных работах (Швырева, 2012*.

Анализ нескольких полных костяков собак из могильника Зарагиж позволяет выделить три отряда: крупных сторожевых собак типа овчарок, крупных охотничьих с развитыми задними конечностями и небольших дворовых, способных выполнять сторожевые и пастушеские функции (Атабиев, Швырева, 2002. С. 6).

Таким образом, анализ погребального обряда алан Кисловодской котловины и сопредельных территорий позволяет зафиксировать наличие у них пастушеского скотоводства - разведения мелкого и крупного рогатого скота, при котором использовались лошади и собаки. Какие же данные дают нам остеологические материалы с аланских поселений ?

Выше уже отмечался недостаток статистически достоверных археозоологических материалов с поселений Кисловодской котловины. Опубликованной информации об остеологических коллекциях с раскопанных относительно широкими площадями укрепленных поселений Указатель и Горное Эхо, к сожалению, не имеется. Поэтому для нас особую ценность имеют

опубликованные недавно сведения о занятиях животноводством и охотой аланского населения Пятигорья, оставившего городище Энергетик II-IV вв. н.э. (Швырева, 2004; Березин, Швырева, 2008). Сразу бросаются в глаза особенности животноводческой специализации населения этого памятника - по абсолютному количеству преобладают кости крупного рогатого скота (54,9 %). В меньшей степени присутствует мелкий рогатый скот (19,7 %), лошади (11,2 %) и свиньи (10,3 %). По остеологическим материалам прослеживается также две породы собак, выполнявших сторожевые и пастушеские функции (Швырева, 2004. С. 211; Березин, Швырева, 2007. С. 209-210). Авторы обращают внимание на крупные размеры пород крупного рогатого скота, который мог служить в качестве рабочей тягловой силы, на присутствие в небольшом количестве коз в отаре мелкого рогатого скота, а также на безусловную оседлость населения рассматриваемого поселения, отразившуюся в присутствии в достаточно большом количестве костей домашней свиньи и в небольшом - осла (Швырева, 2004. С.

хозяйствования данной группы алан (Березин, Швырева, 2007. С. 216). Население также практиковало охоту на копытных животных и кабана и, возможно, на пушных животных, которая не играла существенной роли в быту жителей данного городища (Березин, Швырева, 2007. С. 213).

Появление подробной информации о животноводческом хозяйстве аланских племен на раннем этапе их истории (II-IV вв.) имеет принципиально важное значение для реконструкции их образа жизни и хозяйствования, которое идет вразрез с бытовавшими ранее концепциями о кочевом характере экономики северокавказских алан в догуннское время. Следует отметить, что уже в работах Т.Б. Тургиева высказывались аргументы в пользу оседлого образа жизни населения раннеаланских городищ и занятия ими примитивным земледелием (Тургиев, 1969. С. 121, 124). Преобладание крупного рогатого скота в составе стада алан на равнинных поселениях, например, Змейском, также отмечалось ранее (Калоев, 1993. С. 29).

Имеющаяся информация о составе стада на аланских поселениях II-IV вв., полученная по результатам широкомасштабных археологических раскопок, может быть дополнена остеологическими определениями, сделанными по материалам авторских шурфовок укреплений Кисловодской котловины эпохи раннего Средневековья, проводившихся в 2001-2008 гг. Эти данные были проанализированы в Отделе естественно-научных методов ИА РАН к.б.н. Ек.Е. Антипиной и обобщены в виде соответствующих приложений к авторским отчетам об археологических разведках и раскопках в Кисловодской котловине (Антипина, 2002*; 2003*; 2004*; 2005*; 2009*). Рассмотрим основные результаты, полученные при анализе этих материалов.

Проделанный в 2001-2009 гг. анализ фаунистических остатков из шурфов на аланских укреплениях Правоберезовское 2 и 5, Левоберезовское 3, Боргустанское 2 и 4 и в шурфе 1 на Мосейкином Мысу 2 не дает статистически значимых результатов (Таблица 20).

размеров и соответствовала известным по другим данным особям, разводимым на равнинной территории, а другая соотносится с горными породами мелких размеров. Примечателен сам факт одновременного разведения двух этих пород, отмечаемый Ек.Е. Антипиной. Мелкий рогатый скот имеет в основном средние размеры, свиньи - мелкие; среди лошадей присутствуют мелкие и средние по размерам породы. В целом эти данные соотносятся с упоминаемыми выше наблюдениями А.К. Швыревой. Интересно отметить присутствие собак крупных размеров, реконструируемое по крупным костям домашних животных, прошедшим через желудочно-кишечный тракт, а также по многочисленным погрызам на кухонных остатках. Самих костей собак на поселениях найдено не было, за исключением крупного зуба с укрепления Правоберезовское 2, относящегося к собаке или волку.

Предварительные наблюдения над остеологическим спектром из шурфа 2 с укрепления Кич-Малка 1 (рис. 172, 173), как наиболее представительным, дают преобладание мелкого рогатого скота (53,5%); далее по количеству идут кости крупного рогатого скота (21%), лошади (19,4%) и свиньи (6,2%) (Антипина, 2009*. Табл. 9). Близкий спектр наблюдается в двух шурфах на укреплении Зубчихинское 1 (38,4%, 28,6%, 23,2% и 9,8% соответственно - Антипина, 2009*. Табл. 4). От них отличается спектр, полученный в шурфе 2 на укреплении Мосейкин Мыс 2, где найдено значительное количество костей свиньи и небольшое количество костей лошадей (51,0%, 21,5%, 1,3% и 26,2% соответственно) (рис. 172, 173). Однако реконструкция мясного рациона жителей двух из трех поселений дает совершенно иные результаты потребления мясных продуктов: при соотношении по весу крупного рогатого скота и лошадей к мелкому рогатому скоту и свиньям как 6 : 1 и 5,5 : 1, на поселении Кич-Малка 1 соотношение объемов потребления мясных продуктов составляет 49,4% крупного рогатого скота, 36,7% лошадей, 11,1% мелкого рогатого скота и 2,8% свиньи. На Зубчихинском укреплении это соотношение весьма близкое (41,1%, 37,7%,

18,2% и 3,0% соответственно) (Антипина, 2009*. Табл. 13) (рис. 172, 175). Интересны также предварительные наблюдения над возрастом забитых животных, а также размерами костей, позволяющие в первом приближении реконструировать особенности мясного потребления у алан Кисловодской котловины.

Таким образом, основываясь на остеологических материалах из шурфов на укрепленных поселениях Кисловодской котловины, можно реконструировать состав стада оставившего их населения как комплексный, состоящий в большей степени из мелкого и в меньшей - из крупного рогатого скота, а также свиньи. Близкие пропорции стада реконструируются по данным поселений эпохи раннего Средневековья других районов Северного Кавказа, например Агачкалинского (Гмыря, 2001. С. 72).

Следует отметить, что присутствие большого количества рогатого скота у горского населения, в отличие от распространенного мнения о преимущественном для горной зоны разведении мелкого рогатого скота в связи с занятием отгонным скотоводством, не раз отмечалось этнографами (Асиятлов, 1966. С. 348; Османов, 1977а. С. 22; Кантария, 1980. С. 108). Разведение крупного рогатого скота необходимо для получения тягловой силы и является одним из основных условий существования развитого пашенного земледелия. Так, например, в Дагестане крупный рогатый скот разводили в горах прежде всего как рабочую силу, и уже потом как молочный (Османов, 1990. С. 64-65). Важное значение при этом приобретает также стойловое содержание скота для накопления навоза, использующегося в качестве удобрений и топлива (Шенников, 1968. С. 103; Краснов, 1971б. С. 63; Калоев, 1981. С. 73; 1993. С. 177; Кантария, 1989. С. 58; Османов, 1990. С. 66; Zimmermann, 1999. P. 132-134; Ebersbach, 2007. S. 50). Мы можем пока лишь предполагать наличие особых построек для содержания скота на аланских поселениях региона. Более подробную информацию можно будет получить при раскопках данных памятников. Однако уже сейчас по результатам анализа уреазной активности почвенных образцов из построек на укрепленном поселении Кич-Малка 1 А.В. Борисовым выделяется ряд сооружений, в которых мог содержаться скот (Борисов, 2009*. С. 181-184). Это постройка 3 поселения Кич-Малка 1, внутри которой был заложен почвенный зондаж 5, и каменные загоны (коши) 2 и 3, между которыми был сделан почвенный зондаж 2, а внутри кошей 2 - зондаж 3 (Приложение II. Табл. 151). В зондажах 2 и 5 отмечается самый высокий уровень уреазной активности, который позволил автору исследований предположить, что эти постройки служили помещениями для содержания скота. Особенно интересна в этом плане постройка 3, устроенная из монументальных блоков, стоящих на ребре (рис. 171, 5). Она ориентирована по склону и имеет подпрямоугольную форму и размеры 10,9 х 11,7 м. Постройка, скорее всего, состояла из двух помещений, так как примерно посередине ее внутреннего пространства стоит на ребре крупный каменный блок. Внутренние размеры восточного помещения 6,7 х 5,4 м; западного - 8,6 х 3,7 м (Коробов, 2007*. С. 80, 82). Аналогичные исследования были проведены на поселениях Подкумское 2 (Чернышева и др., 2014а; 2014б. С. 287; 2014в. С. 252) и Зубчихинское 3, где также были выделены возможные постройки для содержания скота, о чем уже шла речь выше.

О существовании на аланских поселениях особых мест содержания скота может говорить присутствие вблизи от них остатков каменных стен от загонов, сложенных насухо из необработанных камней. Так, например, при разведочных работах на укреплении и поселении Кич-Малка 1 мною было зафиксировано не менее 15 подобных загонов, названных кошами (Коробов, 2007*. С. 78, 82, 90-94, 99) (Приложение II. Табл. 151). Весьма вероятным является существование раздельных загонов разной формы для крупного и мелкого рогатого скота, что уже отмечалось Т.И. Минаевой, предположившей, что на поселении Узун-Кол в постройках прямоугольной формы меньших размеров содержали крупный рогатый скот, а в круглоплановом загоне - мелкий (Минаева, 1960б. С. 206).

Согласно ее расчетам, в круглоплановом загоне диаметром около 35 м и

2

площадью соответственно около 960 м могло поместиться от 1200 до 1500 овец.

Таким образом, максимальная площадь для содержания одной овцы составляет

₂

около 0,8 м . Это близко к современным санитарным нормам, по требованиям

₂

которых на одну овцу должно приходиться от 0,5 до 1 м (Нойферт, 1991. С. 295). Если принять во внимание существующие современные нормы площади, которые должны приходиться на других домашних животных, то можно рассчитать приблизительное количество голов крупного или мелкого рогатого скота, которые могли содержаться в этих загонах. Например, учитывая, что на одну овцематку должно приходиться примерно в два раза больше площади, чем на обычную овцу,

мы получаем в среднем около 1,5 м² площади на одну голову мелкого рогатого

2

скота. Близкие нормы площади (1,1-1,3 м ) требуются для содержания одной головы свиньи откормочной породы. Для содержания одной головы крупного

рогатого скота требуется площадь от 2,7 до 9 м² - в среднем мы можем принять

₂

величину около 6 м . Аналогичная площадь требуется для содержания лошади (Нойферт, 1991. С. 295, 297, 298, 300). Эти данные представляются несколько завышенными, поскольку известны раскопанные стойла для содержания скота внутри длинных домов эпохи Великого переселения народов и раннего Средневековья на территории Северной Германии, Дании и Нидерландов. Наиболее известные примеры относятся к неоднократно упоминаемым в этой работе поселениям Флёгельн и Феддерсен Вирде, где исследованы стойла для крупного рогатого скота, расположенные в два ряда по обе стороны от центрального коридора внутри длинных построек столбового типа (Hamerow, 2002. P. 14-26). Длина исследованных стойл соразмерна размерам животного (около 1,5-2 м), ширина колеблется от 0,67 до 1,16 м, что составляет около 2-3 кв. м на одну голову. При этом, размер стойла для содержания крупного рогатого скота по рекомендациям римских агрономов превышает в два раза известные стойла в раскопанных постройках и на современных фризских фермах. Так, согласно трактату Колумеллы, для содержания вола требуется пространство шириной 9-10 римских футов, у Палладиуса - 8 футов (Zimmermann, 1999. P.

133), т.е. около 2,5-3 м. Таким образом, моделируемое пространство для

2

содержания одной головы крупного рогатого скота в 6 м представляется максимальным, а строящийся на этом основании расчет количества особей - минимальным.

В Таблице 15 приводятся данные о размерах и площади некоторых загонов, обнаруженных возле укрепления Кич-Малка. Если исходить из приведенных

выше приблизительных расчетов, то в загонах площадью от 16 до 480 м можно было разместить приблизительно от 3 до 80 голов крупного рогатого скота или от 11 до 320 овец.

Если рассчитать площадь помещений описанной выше постройки 3 и находящейся рядом с ней постройки 4 аналогичной формы и размеров и также устроенной в виде монументальных каменных плит, стоящих на ребре и разделяющих пространство на два помещения (рис. 171, 5), то мы получаем пространство в 24-36 м². Таким образом, если предположить, что в этом месте существовало специальное помещение для содержания крупного рогатого скота, то в каждом таком помещении могло находиться от 4 до 6 голов.

Подобные загоны для скота существуют и вне известных поселений эпохи раннего Средневековья. Они представляют собой разнообразные небрежно сложенные каменные стенки, которые неоднократно фиксировались в процессе археологической разведки в Кисловодской котловине, получив условное название кошей. Так, в каталоге археологических памятников имеется информация об 11 подобных памятниках, обследованных в процессе разведки 1996-2000 гг. Они были зафиксированы как поселения Беловодское 1, 2, 1а и 2а (№№ 516-518, 533^[13]), Верхнеаликоновские Коши (№2 633), Зубчихинское 2 (рис. 176, 1) и 2а (N2N2 474 и 475), Коши Березовские (№2 432), Левоберезовское 6 (№ 611), Правоберезовское 7 (№ 571; рис. 176, 2) и Эчкивашские Коши (№2 664). В публикации отмечалась их вероятная принадлежность к карачаевским загонам для скота нового времени (XVIII-XIX вв.), некоторые из которых переиспользовались вплоть до современности. К этим памятникам следует прибавить информацию о поселении Эшкаконское 14 (№ 756), исследованном в 1977 г. В.Б. Ковалевской и отнесенном ею к эпохе раннего Средневековья по аналогии с абхазскими ацангуарами.

В ходе археологической разведки 2007 г. в долине р. Кич-Малка были зафиксированы новые загоны для скота, относящиеся к современности и к более раннему времени. Ниже приводятся их краткие описания, взятые из авторского отчета 2007 г. (Коробов, 2007*. С. 116-117). Для удобства современные животноводческие постройки носят название «кошары», а более древние - «коши».

Проведенный в 2007 г. осмотр среднего уровня левого берега реки Кич- Малки позволил выявить несколько хозяйственных объектов эпохи Средневековья или нового времени (?), названных условно Кич-Малковскими кошами. Они сложены из необработанного местного камня «насухо» без видимых следов раствора, кладка шириной, как правило, в один ряд камней. Очевидно, это загоны для овец. Были засечены координаты этих памятников, контуры каменных стенок зафиксированы в плане с помощью GPS в виде маршрутной съемки - треков (рис. 177, сверху).

Коши 1: координаты памятника N 43,81144093° E 42,68110952°, высота 1423 м над уровнем Б.м. На поверхности видны круглоплановые постройки типа загонов высотой до 1,0 м. Стенки загонов пристроены к крупным обломкам скалы, лежащим поблизости. Осмотр кротовин не выявил присутствие подъемного материала.

Выше по склону вниз по течению реки видна небольшая круглоплановая постройка в виде загона, пристроенная к обломку скалы (рис. 171, 6). Возле нее обнаружен фрагмент керамической стенки сосуда с заглаженной темно-серой поверхностью и видимыми примесями средних размеров, очевидно относящийся к эпохе раннего Средневековья. Размеры загона 25 х 17 м. Рядом с ним находятся еще три подобных сооружения, которые не столь отчетливо просматриваются, размерами 20 х 10, 20 х 15 и 10 х 6 м. От этих загонов выше по склону располагается подпорная каменная стенка, возможно, от проходящей здесь древней дороги. Eе длина 4,0 м, ширина 1,8 м. Видны два ряда кладок с внешних сторон.

Ниже по течению реки в 420 м находятся коши 2: крупный хорошо сохранившийся загон прямоугольной формы размерами 40 х 30 м (рис. 171, 8; 176, 3). С его западной стороны имеется проход, который ограничен вертикально стоящими камнями. Кладка здесь развалилась, прослеживается ширина прохода 1,0-1,5 м, а высота стенки достигает здесь 1,0 м. Местами попадаются крупные блоки прямоугольной формы. Координаты загона N43,81259185° E 42,68663521°, высота 1406 м над уровнем Б.м.

К западу от крупного загона находится маленький загончик неправильной формы размерами 6 х 10 м (рис. 171, 7), к восточной стенке примыкают два небольших загона размерами 5 х 6 и 10 х 15 м; несколько далее отстоит более крупный загон размерами 10 х 30 м. Стенки этих загонов невысокие, здесь также в кладке использованы крупные обломки скалы, к которым пристроены сооружения из более мелких камней.

Ниже по течению реки в 160 м находится отдельный небольшой загон размерами 20 х 7 м (коши 3), пристроенный с Ю стороны от крупного обломка скалы на высоту до 1,0 м. Координаты этого сооружения N43,81269076° E42,68934843°, высота 1397 м.

К западу от укрепления Кич-Малка 1 на среднем уровне, обычно занимаемом загонами, находится каменная стенка из необработанных камней, частично разрушенная и упавшая вниз. К востоку от нее в 50 м под скальными навесами располагаются две современные кошары, дающие представление об использовании местных природных условий для содержания мелкого рогатого скота. Эти современные сооружения были сфотографированы, они представляют несомненный этнографический интерес (рис. 176, 4-6). Прежде всего, обращает на себя внимание сочетание камня и дерева при сооружении временного жилища для пастуха (рис. 176, 4). Кроме того, интересно применение навоза в качестве связующего материала для сооружения каменной стены (рис. 176, 5). Очевидно, подобная технология могла существовать и в более ранние времена и применяться для возведения каменных стен упомянутых выше загонов. Наконец, было обращено внимание на то, что камни современных сооружений еще не успели покрыться лишайниками (рис. 176, 4-6), что очевидно при сравнении их с более старыми загонами (рис. 176, 1-3).

К сожалению, у нас нет прямых доказательств использования упоминаемых загонов в эпоху раннего Средневековья. Косвенным аргументом в пользу их древности является присутствие лишайников на камнях в кладке их стен (рис. 171, 5-7; 176, 1-3), в отличие от расположенных рядом современных кошар, сложенных из белого камня. О возможности существования данных сооружений в рассматриваемую эпоху говорит присутствие единичных фрагментов керамики, широко датирующихся I тыс. н.э. Более подробная информация может быть получена в ходе археологических раскопок внутри этих загонов, что планируется осуществить в будущем. О перспективности подобного подхода говорят результаты нескольких почвенных разрезов, сделанных внутри крупного загона кошей, зафиксированных в 1998 г. как поселение Зубчихинское 2. Здесь в 2007 и 2013 гг. А.В. Борисовым были устроены почвенные зондажи глубиной около 60 см. На поверхности возле шурфа под развалами стен встречалась керамика эпохи раннего Средневековья. Результаты измерения уреазной активности в зондаже 2009 г. показали, что наибольшие значения характерны для слоя 20-40 см (верхний горизонт погребенной почвы) - 10 мкг NTO/мл. В слое 0-20 см (современная почва) уреазная активность составляла 3 мкг NTO/мл, в слое 40-60 см - 2 мкг NTO/мл (Борисов, 2009*. С. 185). Проведенные в 2013 г. новые исследования в двух зондажах дали следующие результаты. В почвах внутреннего пространства кошей была выявлена очень высокая уреазная активность, на уровне 250-320 мкг NH4+/T почвы в час, и эти значения в 4-5 раз превышали уреазную активность почвы современного загона для скота, заброшенного 10-15 лет назад. Можно предполагать, что скот в загонах в Зубчихинских кошах содержался очень длительный период времени, так как даже на глубине 45-60 см уреазная активность существенно превышала показатели верхнего горизонта современной почвы (Борисов, Чернышева, 2013*. С. 79).

Столь высокая уреазная активность, зафиксированная в слое 20-60 см, указывает на то, что в прошлом в данном месте располагался загон для скота. Точно установить время функционирования данной постройки, по мнению А.В. Борисова, невозможно, но, судя по мощности перекрывающей толщи, загон использовался достаточно давно, предположительно с эпохи Средневековья (Борисов, 2009*. С. 185). В пользу данного предположения говорят обнаруженные во всех разрезах фрагменты керамики I тыс. н.э. (Коробов, 2007*. С. 143; 2013*. С. 58).

Исходя из сделанных полевых наблюдений, было проведено

картографирование загонов для скота, остатки которых видны на аэрофотосъемке. Так, например, зафиксированные в поле в 2007 г. каменные стенки кошей Кич- Малка 1 и 2 можно проследить на аэрофотоснимке, сделанном в июне 1975 г. (рис. 177, снизу). На снимке видны контуры каменных стен, которые выделяются в виде более светлых линий. Внутреннее пространство загонов, напротив, имеет более темный оттенок благодаря густо растущей там сорной растительности, прекрасно видной при проведении пешей разведки и различимой на фотографиях этих объектов (см. например рис. 171, 8). Опираясь на эти наблюдения, можно распознавать подобные загоны на аэрофотосъемке и проводить их картографирование в ГИС.

При анализе снимков было распознано и зафиксировано 1073 подобных объекта. Следует отметить предварительный характер данной работы, поскольку при проверке картографируемой информации было обнаружено большее количество кошей, которые со временем будут также включены в ГИС. Используемый модуль Stereo Analyst позволяет при картографировании автоматически получать информацию о периметре и площади фиксируемых объектов, которые наносились в виде полигонального слоя. На рис. 178 отображены результаты картографирования каменных загонов по материалам аэрофотосъемки.

Из приведенной карты видно, что подобные объекты распространены в верхней части Кисловодской котловины, на высотах от 1500 до 2500 м. Эта территория, как нам известно из данных кавказской этнографии, активно использовалась карачаевцами в XIX - начале XX в. в качестве пастбищной (Шаманов, 1972. С. 72), и продолжает использоваться в качестве таковой и по сей день. Так, например, в конце XIX - начале XX в. в долинах рек Дуут и Джазлык находилось свыше 200 семейных летних кошей, в долине р. Уллукам - до 100 кошей, в окрестностях Теберды 125 кошей, а в верховьях Учкулана 70 кошей.

Средний размер коша на плато Бичесын в конце XIX в. представлял собой объединение, состоящее из 80 дойных коров, 30 лошадей и 200-300 овец (Шаманов, 1972. С. 85).

Исходя из этой информации, можно предположить, что часть подобных построек относится к недавнему времени и может квалифицироваться как современная, а другая часть может относиться к более древнему периоду. К современным постройкам были отнесены загоны, имеющие более правильную форму, с резко выделяющимся более темным цветом внутренним пространством, и расположенные вблизи объектов инфраструктуры 1950-1970-х годов (молочные и овцетоварные фермы). Было выделено 573 таких объекта. Еще 500 объектов отнесены к древним за счет неправильности и размытости контуров, прослеживаемых на аэрофотоснимках, и более светлого тона внутреннего пространства. Разумеется, древность подобных объектов может быть установлена лишь в процессе специальных исследований. Однако уже сейчас можно говорить о том, что потенциально в таких загонах может быть обнаружен материал эпохи раннего Средневековья по аналогии с имеющимися данными о каменных загонах поселения Зубчихинское 2 и кошей Кич-Малка 1, а также исследованными Ю.Н. Вороновым абхазскими ацангуарами (Воронов, 1973).

Пространственный анализ расположения загонов для скота, условно относимых к древним и современным, показывает равномерность их распределения в рамках изучаемого региона (рис. 178). Следует отметить, что загоны, напоминающие более древние, не встречены на Боргустанском хребте на севере Кисловодской котловины и на Джинальском хребте на ее востоке. В южной же части котловины, на водоразделе Подумка и Кумы, и в верхнем течении рек Подкумок, Эшкакон, Аликоновка, Березовая и Кич-Малка такие объекты встречаются повсеместно. Если построить карту плотности

распределения каменных загонов, условно относимых нами к древним, то становится очевидным, что наибольшее количество загонов относится к верхнему течению Подкумка и водоразделам Подкумка и Кумы (рис. 179). Следует отметить, что именно эта территория являлась, по-видимому, наименее освоенной в эпоху раннего Средневековья - аланские укрепленные поселения здесь редки. Таким образом, можно предположить, что данная местность использовалась исключительно под пастбища, скорее всего, в летний период по аналогии с этнографическим временем. Такое использование могло быть обусловлено сильной пересеченностью местного рельефа и малой его пригодностью для занятия земледелием.

По данным картографирования, загоны имеют весьма различную площадь -

2

она варьируется от 13 до 5480 м . При этом, большинство подобных сооружений

₂

(263 из 500) имеют площадь от 100 до 500 м (Диаграмма 6), то есть были

рассчитаны на содержание примерно от 15 до 65 голов крупного или от 80 до 330

₂

голов мелкого рогатого скота. Меньшую площадь до 100 м имеет 129 загонов;

2 2 2 площадь больше 500 м и меньше 1000 м - 57 загонов, и больше 1000 м - 51

загон. Таким образом, мы можем констатировать, что подавляющее большинство

этих сооружений было рассчитано на содержание относительно небольшого

количества скота и сооружено силами небольших коллективов, сопоставимых со

средним размером хозяйственного объединения (коша) карачаевцев конца XIX -

начала XX в.

Если рассчитать совокупную площадь всех картографированных загонов,

гипотетически отнесенных к более древней эпохе, то она составляет более 200

тыс. м². Используя рассчитанные выше нормы площади на содержание одной

головы крупного или мелкого рогатого скота, мы получаем размер стада в 134

тыс. овец или 33,5 тыс. коров. Если принять во внимание пропорциональное

соотношение голов крупного рогатого скота, лошадей и овец, характерное для

одного совместного хозяйства (коша) у карачаевцев в конце XIX - начале XX в.,

как соответственно 8 %, 22 % и 69 %, то мы получаем соотношение площадей

загонов, теоретически предназначенных для лошадей (16,7 тыс. м²), крупного

22

рогатого скота (44,7 тыс. м ) и овец (139,6 тыс. м ). В этих помещениях, соответственно, могло одновременно содержаться около 2800 лошадей, 7400 коров и более 93000 овец. Это соответствует размеру примерно 93 хозяйств, объединяющих лошадей и коров и 373 хозяйств, объединяющих овец. Подобное количество хозяйственных единиц вполне сопоставимо с количеством известных на данный момент основных мест обитания алан в Кисловодской котловине I тыс. н.э., используемых в данной работе - более 180 укрепленных и неукрепленных поселений.

Любопытно проверить полученные данные, используя имеющуюся информацию о скотоводческих загонах и постройках на поселении Кич-Малка 1. Если сложить известную площадь всех этих сооружений, приводимую в Таблица 15, то в совокупности 9 загонов и 2 постройки составляют чуть более 1234 м². Таким образом, в них могло содержаться более 200 голов крупного или 820 голов мелкого рогатого скота. Используя пропорцию соотношения голов в

среднестатистическом стаде карачаевцев, известном по этнографическим данным,

₂

мы можем предположить, что около 100 м могло использоваться для содержания

22

лошадей, 270 м - для коров и более 850 м - для овец. Из этого следует, что на данном поселении одновременно могли содержать 17 лошадей, 45 коров и 570 овец, что соответствует 0,5-2,0 среднестатистическим хозяйствам. В реальности скота могло быть больше, поскольку в данном анализе, основанном на полевых наблюдениях, как и при картографировании каменных загонов по результатам аэрофотосъемки, учтены не все эти сооружения. Кроме того, скот мог содержаться под каменными навесами и в пещерах, под открытым небом или во временных деревянных загонах, что известно по данным этнографии (Османов, 1977б. С. 44; Калоев, 1993. С. 28, 78, 172, 187).

Попробуем подойти к реконструкции животноводческой базы аланского населения региона с несколько другой стороны. По историческим сведениям и данным этнографии, приводимым в работе Р. Эберсбах известно, что в разных хозяйственных системах на одного человека приходится от 0,1 до 2,0 голов крупного рогатого скота (Ebersbach, 2007. Abb. 2). Более адекватны для данного исследования сведения о количестве скота на душу населения у кавказских горцев. Так, в 1895 г. на равнине у кабардинцев на 100 душ приходилось 196 голов крупного рогатого скота, в горах на то же количество населения у чеченцев - 137, балкарцев - 139, осетин - 78 голов (Калоев, 1993. С. 58). В Дагестане в конце XIX в. по статистическим данным на одно даргинское хозяйство приходилось от 15 до 137 овец и от 0,8 до 7,8 голов крупного рогатого скота (Османов, 1977б. Табл. 1). Весьма высокими были эти показатели у карачаевцев - так, по данным переписи 1913 г. на одно хозяйство приходилось 7,1 лошадей, 20 голов крупного и 100 голов мелкого рогатого скота (Шаманов, 1985. С. 135). Безусловно, эти данные свидетельствуют о нарастании специализации некоторых горских народов (например, даргинцев или карачаевцев) в области отгонного скотоводства, что и отмечается авторами цитируемых работ. Если рассматривать археологические параллели, то, по мнению Ю.А. Краснова, в лесной зоне в эпоху раннего железного века на одно хозяйство приходилось в среднем большее количество животных, чем это известно из этнографических данных поволжских народов (1-2 лошади, 1-2 коровы, 3-4 овцы, 1-2 свиньи). Используя данные этнографии и рассчитывая нормы потребления мяса древним населением, автор считает, что на одно поселение с населением около 50 человек должно приходиться минимально от 70 до 100 голов скота, из которых 25-30 относится к крупному рогатому, 5-7 - к мелкому, 10-13 свиней и 30-40 лошадей (Краснов, 1971 б. С. 145-146).

Если принять во внимание реконструируемое по данным поселения Кич- Малка 1 соотношение видов животных в рационе питания населения, состав стада должен быть несколько иным. Для аланского населения Кисловодской котловины, видимо, было характерно в большей степени разведение крупного и мелкого рогатого скота и в меньшей - свиньи, чем это отмечается у населения лесной зоны Европейской части России. Таким образом, если предположить, что на одно аланское поселение эпохи раннего Средневековья, состоящее в среднем из 20-30 человек (Коробов, 2010в; 2012а. С. 25), приходилось стадо в 20 лошадей, 50 коров и 200 овец, что представляется вполне реальным исходя из приведенных выше подсчетов, а также сведений кавказской этнографии, то мы получаем несколько иную картину использования пастбищной зоны, прослеживаемую по

результатам картографирования каменных загонов. Для летнего содержания этого

2

количества животных требуется всего 108 тыс. м площади загонов, что в два раза меньше известных в настоящее время и гипотетически относимых к рассматриваемой эпохе. Здесь следует отметить, что вряд ли все эти временные помещения для скота использовались одновременно, поскольку в этнографии хорошо прослежено постепенное движение отгоняемых в горы стад снизу вверх с весны по конец лета и сверху вниз с конца лета по начало зимы (Шаманов, 1972. С. 71-76; Гаджиев М.-Г.А., 1977. С. 8-9; Калоев, 1993. С. 100, 198-200). Не исключено, что двукратная разница по площади загонов для временного содержания скота в горах, реконструируемая на основе этнографической информации и прослеживаемая по данным дистанционного зондирования, отражает как раз такие постепенные сезонные перемещения со стадом на субальпийские и альпийские пастбища в течение летнего периода.

Таким образом, можно предположить, что если в эпоху раннего Средневековья аланское население использовало субальпийскую зону для летних выпасов и устраивало там каменные загоны для содержания крупного и мелкого рогатого скота, то оно обладало необходимыми природными ресурсами для его содержания, следы которого, возможно, удастся в будущем проследить более достоверно.

Можем ли мы хотя бы гипотетически реконструировать форму скотоводства у населения Кисловодской котловины в эпоху раннего Средневековья? Мне представляется возможным сделать несколько предположений следующего характера. Присутствие каменных оград, которые могут относиться к рассматриваемой эпохе, в субальпийской (1700-2300 м) зоне и практическое отсутствие таковых вне поселений эпохи раннего Средневековья в нижней части Кисловодской котловины говорит в пользу того, что высокогорные пастбища использовались населением как сезонные в летний период. В зимний период скот, скорее всего, содержался в небольшом количестве на поселении на подножном корму или в стойлах. О возможности зимнего выпаса на территории Кисловодской котловины говорилось выше - южные склоны Боргустанского хребта и холмов в долинах основных рек (так называемые пригревы) использовались карачаевцами в XIX-XX вв. в качестве зимних пастбищ (Шаманов, 1972. С. 75). Если принять во внимание реконструируемые более теплые климатические условия эпохи раннего Средневековья (об этом см. Главу 3), то можно предположить, что у аланского населения была возможность прокормить скот в нужном количестве в пределах потенциальной экономической зоны вокруг поселения. Речь об этом пойдет ниже. Возможности стойлового содержания скота на поселениях также обсуждались выше - в пользу этого, в частности, говорит анализ уреазной активности почвенных проб из некоторых построек.

Стойловое содержание части крупного рогатого скота в течение круглого года на поселении в сочетании с выгонами на близлежащие пастбища и отгоном мелкого рогатого и молочного скота на яйлаги - летние горные выпасы - носит название внутриальпийского (по М.-З.О. Османову) или альпийского (по В.М. Шамиладзе) скотоводства (Марков, 1981. С. 92; Османов, 1984. С. 86). Аналогичное определение дается и в зарубежных работах (см. например, Jacobeit, 1987. S. 86-87). Для скотоводства альпийского типа характерно присутствие основных земледельческих поселений с зимним стойловым содержанием скота и сезонный отгон части его на летние пастбища, расположенные на определенной высоте. При этом отгон осуществляется лишь небольшой частью населения, тогда как основная его часть занимается земледелием и заготовкой кормов на зиму. По- видимому, именно такая форма скотоводства существовала у населения Кисловодской котловины в рассматриваемый период. Будущие детальные исследования поселений и сезонных пастушьих стоянок этого времени, вероятно, помогут подтвердить это предположение и более обстоятельно реконструировать состав стада и систему скотоводства, характерную для населения рассматриваемого региона.

§ 5.5. Земледелие в Кисловодской котловине в I тыс. н.э. по данным полевого обследования и результатам дистанционного зондирования.

Обратимся к сведениям о занятии земледелием у алан Кисловодской котловины. Как уже упоминалось выше, их крайне мало. Среди главных находок, сделанных предшественниками, следует отметить два крупных комплекса VIII-IX и X-XII вв., содержавших зерно, которые были обнаружены Н.Н. Михайловым в 1958 и 1965 гг. на территории поселений у Мебельной Фабрики и Кольцо-горы. Им было найдено в одном случае 2 кг зерен пшеницы двузернянки, овса голого и ячменя многорядного, из которого 80% относилось к пшенице (Минаева, 1960а. С. 273), в другом - 276 зерен пшеницы мягкой, 44 зерна овса, 17 зерен ячменя пленчатого и 2 зерновки ржи, которые, скорее всего, можно отнести к сорным растениям (Кузнецов, 1971. С. 65-66). Таким образом, были получены первые сведения о производстве зерновых у населения Кисловодской котловины в конце I - начале II тыс. н.э.

Автором осуществлялась систематическая промывка грунта из шурфов на укреплениях V-VIII вв. с целью определения макроботанических остатков. Данный анализ проводился в кабинете истории земледелия Отдела естественнонаучных методов ИА РАН к.и.н. Е.Ю. Лебедевой . Пока что я располагаю предварительными результатами с укреплений Правоберезовское 5 и Боргустанское 4 (Лебедева, 2004*; 2005*; 2009*). Следует отметить, что, как и в случае с фаунистическими остатками, материалы из шурфов не дают оснований для статистически достоверных определений и могут характеризовать особенности занятия земледелием лишь в первом приближении. Тем не менее, полученные данные позволяют подтвердить сделанные ранее наблюдения. Так, на укреплении Правоберезовское 5 были обнаружены единичные зерновки пшеницы мягкой (Triticum aestivum) и ржи (Secale cereale). Еще 4 зерновки относятся к неопределимым зерновым культурам (Cerealia).

Более значимые результаты, хотя также достаточно скромные, были получены при исследовании образцов из внутреннего пространства башни 1 на укреплении Боргустанское 4 (Коробов, 2010б. С. 574-578). Здесь в слоях заполнения башни было обнаружено 169 карбонизированных макроостатков. Среди них к аланскому периоду существования данного поселения более или менее достоверно могут быть отнесены лишь макроостатки из образца № 1792: одна зерновка и фрагмент колосового стрежня ржи (Secale cereale), по одной зерновке ячменя Hordeum vulgare и пшеницы однозернянки Triticum monococcum, а также деформированный фрагмент (долевая половинка) зерна пшеницы, неопределимый до вида (либо двузернянка, либо мягкая - Triticum dicoccum/Tr. aestivum). Остальные образцы взяты из слоя, в котором присутствует керамика эпохи раннего Средневековья и кобанской культуры, поэтому они не могут достоверно характеризовать зерновые культуры рассматриваемого периода. Тем не менее, в них были определены отдельные зерновки и чешуя пшеницы спельта (Triticum spelta), по одной зерновке мягкой пшеницы (Tr. aestivum), две зерновки многорядного ячменя (Hordeum vulgare) и три зерновки проса.

На фоне достаточно скудных сведений о макроботанических остатках из шурфов большое значение приобретают образцы, взятые из культурного слоя шурфа 2 на поселении Кич-Малка 1, который был сделан на месте мусорного сброса на нижнем скальном выступе над р. Кич-Малкой. К сожалению, образцы из этого шурфа остаются необработанными, однако проведенный Е.Ю. Лебедевой предварительный анализ показал присутствие в них большого количества ячменя многорядного (Hordeum vulgare) и пшеницы двух видов - полбы и мягкой (Triticum dicoccum/Tr. aestivum). Просо найдено в единичном количестве.

Наиболее интересным в данном случае является полное совпадение указанного спектра макроботанических остатков из шурфа на поселении Кич- Малка 1 и из почвенного разреза Б-152, сделанного на земледельческих участках с видимыми межевыми стенками, которые предположительно являются

сельскохозяйственной округой укрепленного поселения Кич-Малка 1. Здесь в образце из слоя на глубине 30-50 см, где найдена аланская керамика и который рассматривается как пахотный слой данного периода (Борисов, Коробов, 2013. С. 136-138), также обнаружены злаковые макроостатки ячменя и пшеницы. Данный факт может говорить в пользу того, что эти участки действительно являются пашнями указанного поселения. Однако окончательные выводы могут быть сделаны лишь после полной обработки образцов из шурфов и почвоведческих разрезов.

Таким образом, находки зерен на аланских поселениях V-VIII вв. н.э. и последующих эпох однозначно свидетельствуют о занятии местным населением земледелием и о культивировании им некоторых зерновых, прежде всего ячменя и пшеницы. Как уже упоминалось выше, отдельные находки ржи могут рассматриваться в качестве сорняков (Минаева, 1960а. С. 273; Кузнецов, 1971. С. 66), хотя, по мнению Е.Ю. Лебедевой, по морфологии обугленных зерновок сорнополевая рожь практически неотличима от культурной (Лебедева, 2005*. С. 127-128).

Пшеница и ячмень могут рассматриваться в качестве традиционных культур для кавказского земледелия горной зоны. Так, посевы ячменя как наиболее устойчивой к холодам культуре, наблюдались на высоте до 2700 м (Кучмезов, 2001. С. 74; Шеуджен и др., 2001. С. 64). Чередование ячменя, пшеницы и овса на террасных полях позволяло добиваться ежегодных урожаев при максимальном использовании пахотных угодий практически у всех горцев Северного Кавказа (Калоев, 1981. С. 60-61; Кантария, 1989. С. 72). Интересно, что переселившиеся в Венгрию потомки алан - венгерские ясы - сохраняют ячмень в качестве основной культивируемой зерновой культуры (Калоев, 1984. С. 103) подобно проживающим на Кавказе осетинам (Кантария, 1989. С. 70).

По-видимому, данный набор зерновых культур являлся в принципе основным для европейской территории в эпоху раннего Средневековья: аналогичный спектр можно найти практически у всех варварских народов Европы (Краснов, 1971б. С. 19), например, у анлго-саксов (Fowler, 2002. P. 247). В нашем случае интересно практически полное отсутствие в горной зоне культивируемого проса при достаточно многочисленных находках его на равнинных памятниках данного времени (Чеченов, 1969. С. 48). Культивирование проса на равнине характерно для более позднего периода, что фиксируется в письменных источниках об аланах (например, сообщение Юлиана об аланском земледелии XIII в. - см. Лавров, 1952. С. 207) и многочисленных свидетельствах путешественников об адыгских народах (Калоев, 1981. С. 92; Кантария, 1989. С. 85, 95; Шеуджен и др., 2001. С. 146). Однако, судя по этнографическим данным, просо культивировалось и в некоторых горных районах Грузии (Волкова, Джавахишвили, 1982. С. 81). Имеются находки проса на археологических памятниках Дагестана эпохи раннего Средневековья (Гмыря, 2001. С. 67). Авторы упоминаемой в соответствующем разделе Главы 1 палеоэкологической школы - последователи Э. Хиггза - считают присутствие проса и ячменя в археологических памятниках следами адаптации человека к суровым горным условиям, когда требуется культивирование морозоустойчивых зерновых с коротким периодом созревания (Early European Agriculture, 1982. P. 227, 231).

Отсутствие проса в рационе носителей аланской культуры Кисловодской

13

котловины реконструируется при изучении стабильных изотопов углерода (δ C), сохраняющихся в костях погребенных. Так, при изучении антропологической коллекции могильника Клин-Яр 3 был сделан вывод о присутствии растений типа фотосинтеза С₄ , характерных для более аридных условий, к которым бесспорно относится просо, в рационе носителей кобанской культуры, и переход на диету с использованием растений типа фотосинтеза С₃ (предположительно, пшеница и ячмень) в более позднюю эпоху (погребения сарматского времени и раннего Средневековья) (Higham et al., 2010. P. 661-668). Просо, однако, несомненно присутствовало в рационе донских алан VIII-IX вв., оставивших многочисленные катакомбные захоронения на Среднем Дону, что установлено в ходе недавних исследований М.В. Добровольской и И.К. Решетевой (Афанасьев и др., 2014. С. 313; Добровольская, Решетова, 2014. С. 44). Интересно отметить полное совпадение показателей изотопа азота ^¹⁵N) в образцах из Клин-Яра и могильников Среднего Дона, что, по мнению авторов исследования, говорит об устойчивой традиции питания со сходным соотношением продуктов земледелия и животноводства с преобладанием первого (Добровольская, Решетова, 2014. С. 4546). Высокие характеристики изотопа δ¹⁵^ наблюдаемые в

палеоантропологических образцах I тыс. н.э. могильника Клин-Яр 3, по мнению исследователей, говорят о присутствии в рационе значительного количества пресноводной рыбы (Higham et al., 2010. P. 666-668). О занятиях рыболовством населения Кисловодской котловины в рассматриваемый период говорит также находка рыболовного крючка, сделанная в шурфе на укреплении Зубчихинское 1 (Коробов, 2012. С. 195. Рис. 9, 10).

Косвенным свидетельством переработки зерновых культур являются многочисленные находки каменных жерновов - ручных мельниц - обнаруживаемые на аланских раннесредневековых поселениях. По справедливому замечанию В.А. Кузнецова, это самый массовый земледельческий инвентарь, известный нам на сегодняшний день (Кузнецов, 1971. С. 60). Выше уже упоминались сделанные Т.И. Минаевой находки жерновов двух типов на поселении Адиюх: большого (45-67 см) и малого (30-32 см) диаметра (Минаева, 1960а. С. 276-277. Рис. 2, 2-5). Подобные находки имеются и на территории Кисловодской котловины. Так, при осмотре укрепления Мосейкин Мыс 1 в 1996 г. нами был обнаружен в качестве подъемного материала фрагмент каменного жернова диаметром около 36 см, толщиной 8 см, с диаметром центрального отверстия 6 см. По-видимому, это была нижняя половина ручной мельницы, поскольку на поверхности жернова имеется вырубка подтреугольной формы размерами 6 х 4,6 см, предназначенная для сброса готовой муки (рис. 180, 2). Небольшой фрагмент жернова диаметром около 20 см найден также в шурфе 2 на поселении Мосейкин Мыс 2 в 2003 г. (рис. 180, 1). Крупный фрагмент каменной ручной мельницы диаметром 33 см происходит из шурфа на поселении Подкумское 7 (Коробов, 2012*. С. 70-71. Рис. 254). Находки аналогичных жерновов сделаны И.А. Аржанцевой при раскопках городища Горное Эхо (Аржанцева, 2002*. С. 40. Рис. 316в, 316г). Они также имеют небольшой диаметр, едва превышающий 30 см.

Аналогичные по размерам каменные ручные мельницы обнаружены и в других уголках Северного Кавказа, например в Прикаспийском Дагестане (Гмыря, 2001. С. 71). Они также характерны для раннесредневекового времени, причем наблюдения над культурными слоями Дербента позволяют проследить постепенный переход от зернотерок к ручным мельницам на протяжении III-V вв. н.э. (Гаджиев, 2000. С. 335-336), что могло в 12 раз повысить производительность труда. По мнению некоторых авторов, присутствие ручных мельниц свидетельствует о переходе к пашенному земледелию (Тургиев, 1968. С. 271; Соёнов, 2004. С. 105).

Однако и это орудие помола не отличалось высокой производительностью, хотя и дожило практически до наших дней (Пчелина, 1966. С. 260-261). Подлинно революционным нововведением стало внедрение водяных мельниц, известных на территории Римской империи с первых веков н.э. (Пчелина, 1966. С. 261; Fowler, 2002. P. 174-175) и появляющихся на Северном Кавказе, по мнению некоторых авторов, лишь в эпоху позднего Средневековья (Калоев, 1981. С. 223). С этим мнением не все соглашаются - имеются аргументы в пользу более древнего существования водяных мельниц у кавказских народов, базирующиеся на исследовании нартских сказаний. Привлекаются в качестве аналогии сведения о существовании подобных сооружений в Древней Руси, появившихся явно ранее XIII в. (Шеуджен и др., 2001. С. 338-339). В связи с этим большой интерес вызывает находка крупного каменного жернова диаметром 1,0 м, очевидно от водяной мельницы, происходящего из окрестностей Рим-горы и хранящегося в лапидарии Кисловодского историко-краеведческого музея «Крепость» (рис. 180, 3). В рукописном архиве Н.Н. Михайлова имеются сведения о том, что этим жерновом был закрыт вход в одну из катакомб Римгорского могильника X-XII вв. Таким образом, можно осторожно высказать предположение о возможности существования у алан Кисловодской котловины водяных мельниц в эпоху развитого Средневековья (X-XIII вв.). Устройство подобной мельницы с горизонтально расположенным механизмом для вращения жерновов хорошо известно по этнографическим источникам и подробно описано в работе Е.Г. Пчелиной (Пчелина, 1966). Имеются также описания подобных мельниц в работах британских исследователей (Watts, 2002; Lucas, 2006) (рис. 181, 1, 2). А сами мельницы сохранились в рабочем состоянии до наших дней в некоторых удаленных уголках Кавказа, например, в верховьях Кодора, где мне доводилось их осматривать в 2010 г. (рис. 181, 3, 4).

Водяные мельницы с горизонтальным механизмом вращения жерновов (так называемые мельницы понтийского типа) появляются уже в I в до н.э., что отражено в письменных источниках, например, в описании Страбоном царского дворца Митридата VI Евпатора. Уже тогда предполагается их появление и на Кавказе (Пономарев, 1955. С. 81-83), хотя археологических находок подобных мельниц здесь нет. Однако факт существования водяных мельниц с горизонтальным механизмом вращения жерновов уже в эпоху раннего Средневековья подтверждается многочисленными находками подобных сооружений, например, в Ирландии, где самые ранние мельницы подобного типа, аналогичные известным по кавказской этнографии, датируются с помощью дендрохронологии началом VII в. (Watts, 2002. P. 68-69). Имеются сведения и о более ранней находке мельничного двора IV-VII вв. Характерно, что из 97 находок остатков раннесредневековых водяных мельниц в Ирландии лишь девять имели вертикальный передаточный механизм, а остальные - горизонтальный (Lucas, 2006. P. 80). Диаметры жерновов подобных мельниц колеблются в пределах 55-80 см, достигая иногда 1 м (Watts, 2002. P. 71, 76, 80). Любопытно, что широкое распространение водяных мельниц с горизонтальным механизмом вращения жерновов в противовес вертикальным связывается некоторыми авторами со слабостью сеньориальной власти и с широкой автономией свободного крестьянства (Lucas, 2006. P. 83).

По сути, перечисленными находками зерен и жерновов ограничиваются наши сведения об аланском земледелии Кисловодской котловины в V-VIII вв. н.э., полученными полевыми методами. Следует еще раз упомянуть находки деталей плугов, опубликованные Т.И. Минаевой и В.И. Кузнецовым, благодаря которым мы имеем представление о пахотных орудиях, существовавших на близлежащих территориях. Это железное чересло (рис. 180, 4) - плужный нож - длиной 45 см, найденный на городище Адиюх в слоях X-XII вв. (Минаева, 1960а. С. 270. Рис. 2, 1) и железный наральник (рис. 180, 5) длиной 47,5 см и шириной 18 см, обнаруженный на городище «Козьи Скалы» на отроге г. Бештау Г.А Никоновым в 1960-70-е гг. и переданный в Пятигорский музей. Данное городище, очевидно, относится к VIII-X вв. (Кузнецов, Рудницкий, 1998. С. 297-298, 300. Рис. 12, 5). Следует отметить, что обнаруженные детали пахотных орудий свидетельствуют о разнообразии их типов - так, симметричный наральник^[14] с «Козьих Скал», безусловно, относится к легкому плугу типа рала, тогда как плужный нож является характерным признаком инвентаря более совершенного типа, с отвальным механизмом и, возможно, колесным передком. Первоначально исследователи видели прямую связь между присутствием чересла и колесного передка в одном пахотном устройстве (Довженок, 1952. С. 153; Кирьянов, 1957. С. 290; Минаева, 1960а. С. 270; Кузнецов, 1971. С. 54). Однако позднее было доказано, что чересло может применяться и без отвального механизма в усовершенствованном колесном рале (Краснов, 1987. С. 126) или в конструкции более тяжелого плуга с отвальным механизмом или без него, но не имеющим колесного передка, наподобие грузинского «орхела» или осетинского «гутон» (Калоев, 1981. С. 116; Кантария, 1989. С. 117-118).

При любой реконструкции данных орудий важно то, что фактически имеются свидетельства существования у местного населения двух типов пахотного инвентаря - более легкого и более тяжелого, первое из которых датируется к тому же более ранним временем - VIII-X вв. И здесь мы подходим к интереснейшей проблеме взаимосвязи типов пахотных орудий и формы земельных наделов, отмечаемых в работах зарубежных археологов. Так, многочисленными европейскими исследованиями была установлена связь между легким пахотным орудием, которым осуществляют перекрестную вспашку, и подквадратной формой возникающих при этом так называемых «кельтских полей» (англ. Celtic fields, нем. Kammerfluren) (Raistrick, Chapman, 1929. P. 181; Curwen, 1946. P. 49, 63; Capelle, 1997. S. 391; Fowler, 2002. P. 196-197), причем присутствие на них следов подобной обработки крест накрест с помощью легкого рала с симметричным наконечником было зафиксировано археологически (Muller-Wille, 1965. S. 108-114; 1979. S. 208; Taylor, 1975. P. 27; Bradley, 1978. P. 267; Klamm, 1993. S. 101-108, 140-153; Fries, 1995. S. 122). При этом термин “кельтские” не несет этнической окраски и обозначает лишь культурнохронологические рамки существования полей с межевыми границами в доримское время (Brongers, 1976. P. 18-24; Bradley, 1978. P. 267; Klamm, 1993. S. 9-16, 27; Fries, 1995. S. 16-19; Fries-Knoblach, 2001. S. 222-224). Время существования «кельтских полей» в Европе определяется по-разному - от финала бронзового века до эпохи раннего Средневековья включительно (Raistrick, Chapman, 1929. P. 181; Curwen, 1946. P. 63; Macnab, 1965. P. 280; Hedeager, 1992. P. 203; Capelle, 1997. S. 391; Fowler, 2002. P. 150; Leube, 2009. S. 18).

Были также установлены случаи, когда подобные поля перекрывались более поздними длинными продольными грядами и бороздами (англ. ridge and furrow), иногда образующими невысокие длинные террасы, формировавшиеся за счет продольной распашки более тяжелым плугом с отвальным механизмом (Raistrick, Chapman, 1929. P. 173, 181; Curwen, 1946. P. 49, 70-71; Taylor, 1966. P. 279; Fowler, Evans, 1967. P. 295; Capelle, 1997. S. 391-392; Fowler, 2002. P. 196-197). Подобные пахотные ленточные наделы были открыты на территории Великобритании, где с 1920-х гг. они получили название «strip lynchets» (Whittington, 1967. P. 105). В настоящее время аналогичные наделы обнаружены в других европейских государствах, например во Франции и в южной Германии, где для их обозначения используются другие термины (нем. Ackerterrassen, Wolbakern; фран. rideaux) (Bowen, 1961. P. 15; Whittington, 1962. P. 115, 127-128), наиболее адекватно переводимые на русский язык как «пахотные террасы» - наделы, сформированные в ходе многолетней распашки с отвалом в одну сторону, вниз по склону (Raistrick, Chapman, 1929. P. 173; Wood, 1961. P. 453; O’Connor, Evans, 2005. P. 241).

Основным аргументом в ходе установления времени возникновения линчетов служит время появления отвальных пахотных орудий. Здесь точки зрения зарубежных коллег расходятся. Большинство авторов считает, что пахотные террасы могли появиться лишь в эпоху развитого Средневековья, когда повсеместно начинается использование отвальных земледельческих орудий. К этому периоду помимо пахотных террас относят типологически близкие им поля в виде гряд и борозд (англ. ridge and furrow, нем. Streifenfluren, Hochaker)

(Crawford, 1923. P. 356; Raistrick, Chapman, 1929. P. 181;Curwen, 1932. P. 392; 1946. P. 49, 63, 70; Bowen, 1961. P. 42; Wood, 1961. P. 453; Taylor, 1966. P. 279-280; 1975. P. 88-90; Fowler, Evans, 1967. P. 295; Hall, 1994. P. 99; Fowler, 2002. P. 196197). Однако существует и другая точка зрения, являющаяся дискуссионной, согласно которой такие механизмы как плуг или рало с отвальной доской достаточно широко распространяются в позднеримское время. Это утверждение подкрепляется многочисленными находками римской керамики, обнаруженной при раскопках некоторых линчетов (Whittington, 1962. P. 120; Taylor, 1975. P. 91; Bradley. 1978. P. 267; Taylor, Fowler, 1978; Muller-Wille, 1979. S. 213; Fowler, 1983. P. 177; Fries, 1995. P. 134, 152).

Любопытно попытаться проследить эволюцию форм пахотных угодий у населения Кисловодской котловины. Существенной предпосылкой для подобного анализа является уникальная степень сохранности местных агроландшафтов, позволяющая исследовать практически в первозданном виде участки древнего и средневекового земледелия, сохранившиеся до наших дней на поверхности в виде многочисленных террас, а также иногда в виде полей с межевыми стенками.

Выше уже говорилось об истории исследования террасного земледелия Кисловодской котловины и существующих точках зрения на их принадлежность носителям той или иной археологической культуры. По результатам проведенных нами почвенно-археологических исследований следов земледелия, приведенных в предыдущей главе, было выделено три типа сельскохозяйственных угодий, функционировавших в Кисловодской котловине в разное время:

- крупные террасы с высокими откосами на крутых склонах (тип 1);

- каскады из длинных невысоких террас на пологих склонах (тип 2);

- прямоугольные наделы, разграниченные межевыми валами/стенками на ровных мысах в нижней части склонов (тип 3) (рис. 102).

Установлено, что крупные террасы первого типа создавались носителями кобанской культуры, проводивших широкомасштабные преобразования агроландшафтов Кисловодской котловины (Коробов, Борисов, 2011; Борисов, Коробов, 2013. С. 183-198). Керамика V-VIII вв., относящаяся к аланской культуре эпохи раннего Средневековья была обнаружена на участках земледелия третьего типа. Нами в настоящий момент картографировано три участка подобных наделов - в долине р. Кич-Малки, в Медовой балке р. Аликоновки и возле поселений в балке Зубчихина на р. Березовой (Борисов, Коробов, 2009. Рис. 2, 4; 6; 2013. С. 135-142). Однако в ходе рекогносцировочных работ такие наделы отмечались возле нескольких укреплений эпохи раннего Средневековья, расположенных в верхнем течении Аликоновки, Эшкакона и Подкумка.

Впервые подобный участок древнего земледелия был открыт нами в 2007 г. при проведении почвовенно-археологических исследований на левом берегу р. Кич-Малки неподалеку от одноименного укрепленного поселения (кат. № 180). Здесь на нескольких мысах при косом закатном освещении были замечены невысокие межевые стенки, ограждающие поля подквадратной и прямоугольной формы (рис. 102, 3; 182) (Борисов, Коробов, 2013. Рис. 30, 46). Устроенный на одной из таких стенок почвенный разрез показал, что она состоит из небольших камней, очевидно, убранных с полей в процессе распашки. В разрезе Б-152, сделанном в 2007 г., в верхнем слое на глубине 30-50 см встречается аланская керамика, в нижних слоях 50-70 см - кобанская. При этом, из слоя 30-50 см была сделана промывка грунта, предварительный анализ которой выявил макроостатки пшеницы и ячменя, идентичные обнаруженным в культурном слое IV-VIII вв. в шурфе 2 на близлежащем укреплении Кич-Малка 1, о чем уже говорилось выше. Поэтому в 2008 г. на этих предполагаемых земельных участках, ограниченных межевыми стенками, была сделана серия почвоведческих разрезов (рис. 183), в которых была найдена в основном керамика аланской культуры (Борисов, Коробов, 2013. С. 172. Табл. 10), при небольшом количестве встречающейся кобанской керамики.

С помощью приемника GPS навигационного класса было проведено картографирование стенок данных участков, в результате чего их удалось нанести на карту в виде линейного и полигонального слоя (рис. 183). Расчет площади полигонов 19 картографированных участков показал, что большинство из них имеет относительно небольшую площадь в пределах 0,2-0,5 га. Минимальная площадь составляет 0,03 га, максимальная - 1,3 га. Семь участков были более 0,5 га, 12 - менее этого значения.

Наиболее изученными на сегодняшний день являются угодья на левом берегу Зубчихинской балки (Борисов, Коробов, 2013. С. 138-141. Рис. 47), где

было картографировано 106 наделов правильной геометрической формы общей

2

площадью 16,7 га (рис. 184). Площадь участков варьирует от 360 до 4880 м , однако большинство имеет площадь в пределах 0,1-0,3 га (81 из 106). На участках и межевых стенках были сделаны почвенные разрезы Б-269 - Б-271, в которых обнаружена керамика V-VIII вв. (Борисов, Коробов, 2013. Рис. 62, 18, 21).

Небольшой участок наделов с межевыми стенками был также обнаружен и исследован в окрестностях поселения Медовое Правобережное 1 на берегу одноименной балки - притока р. Аликоновки (Борисов, Коробов, 2013. С. 141142. Рис. 48). Здесь с помощью GPS-приемника нанесены на карту 10 наделов площадью от 0,1 до 0,35 га, составляющих в общем 2,3 га (рис. 185).

В ходе разведки мною также фиксировались следы межевания возле укреплений Мосейкин Мыс 2 и Аликоновское 15. При обработке аэрофотосъемки были найдены похожие следы возле укрепления Подкумское 6 (кат. № 64), обнаруженного на аэрофотоснимке на правом берегу Подкумка (Борисов, Коробов, 2013. Рис. 33, 3). Рядом с этим укреплением видны небольшие участки подквадратной формы (рис. 103, 3). Всего было распознано и нанесено на карту 26 участков площадью от 0,05 до 0,3 га, общей площадью 3,8 га. Эти размеры вполне соответствуют описанным выше кич-малкинским и зубчихинским пахотным угодьям. Результаты дешифрирования данных участков земледелия требуют проверки полевыми работами.

Очевидно, что выявленные наделы имеют весьма схожий облик с небезызвестными «кельтскими полями», распространенными в Великобритании и Северной Европе и неоднократно исследовавшимися (рис. 28). Весьма близки и размеры данных наделов, большинство из которых также имеет площадь менее 0,5 га, в редких случаях достигая 3 га (Fowler, 2002. P. 150). Подсчеты размеров подобных полей начала н.э. в Ютландии показали, что внутренняя площадь участков колеблется в пределах 200-1000 м . Обычные размеры «кельтских полей» в Германии и Великобритании по длине составляют 50-100 м (Capelle, 1997. S. 388, 391), а по площади - от 1/4 до 1,5 акров, что соответствует 0,1-0,6 га (Macnab, 1965. P. 281; Hedeager, 1992. P. 203).

Данная площадь участков в пределах 0,5 га соотносится с размерами наделов, известными по данным кавказской этнографии. Так, у осетин в конце XIX - начале XX в. для измерения пахотных угодий применялась мера «бонгжнд» «бонцау». Средний размер такого пахотного участка составлял 1/4-1/2 десятины в горах и 1/3 десятины на равнине, что являлось нормой дневной вспашки легким ралом с одной упряжкой из пары волов (Кантария, 1989. С. 68). На равнине у черкесов при наличии больших земельных запасов размер участка был в пределах 1 дес. и редко превышал 2-3 дес. (Шеуджен и др., 2001. С. 141). Согласно подсчетам Р. Эберсбах, минимальный размер поля для одного хозяйства из 5 человек должен составлять не менее 1 га (0,22 га на человека) (Ebersbach, 2003. P. 81). Согласно расчетам В.Х. Циммерманна, на один двор поселения северных германцев I-V вв. н.э. Флёгельн приходилось от 2 до 4 га пахотных земель (Zimmermann, 1984. S. 251; цит. по: Leube, 2009. S. 19). Расчеты соотношения размеров дворов и пахотных наделов рубежа IX-X вв. в Баварии выявили следующих пропорции: 0,25 га площади двора соответствует 9 га площади земельных угодий; 0,37 га : 7,5 га; 1,0 : 15 га и 1,0 : 24,5 га (Schwarz, 1989. Band 1. S. 208). В нашем случае совокупная площадь картографированных наделов Кич- Малки составляла 8,5 га, Зубчихинской Балки - 16,7 га, что соответствует минимальному размеру 2-4 - 4-8 хозяйств северных германцев I-V вв. или одного- двух баварских хозяйств IX-X вв. Следует также упомянуть, что эти угодья располагаются в непосредственной близости от раннесредневековых укреплений, на расстоянии 0,5-1,5 км, что в целом соответствует концепции об устройстве пахотных полей в пределах 10-20 минут пешей ходьбы от поселения (Higgs, 1977. P. 163-164; Jarman H.N., Bay-Petersen, 1977. P. 177; Early European Agriculture, 1982. P. 30, 32; Афанасьев, 1987. С. 21-38; 1993а. С. 118-122).

Таким образом, мне представляется, что единственным видом земельных участков, которые мы можем пока достоверно связывать с аланским населением Кисловодской котловины V-VIII вв., скорее всего, являются поля подквадратной формы с межевыми границами, аналогичные широко известным «кельтским полям» в Европе. Это представляется также логичным, исходя из предположения о существовании в данный период легкого рала в качестве основного орудия обработки почвы, о чем говорилось выше. Скорее всего, данный вид пахотных угодий появлялся в результате обработки земли легким ралом типа осетинского «дзывыр/дзыбыр» (рис. 186, 1). Очевидно, в процессе перехода на более совершенный тип пахотных орудий, соответствующий известному по кавказской этнографии осетинскому типу «гутон» или грузинскому «орхела», появился новый вид земельных наделов в виде длинных и узких полос, отнесенных ко второму типу террасных полей (рис. 186, 2), но это произошло, скорее всего, уже в более поздний период X-XII вв.

К сожалению, наделы с межевыми границами не обладают такой же степенью сохранности, как террасные поля разных видов, и прослеживаются в гораздо меньшем количестве. Однако если принять во внимание тот факт, что в момент появления алан в Кисловодской котловине пригодными для земледелия были весьма ограниченные территории относительно ровных мысовых пространств и нижних пологих склонов холмов, можно гипотетически реконструировать потенциальные размеры пахотных угодий вокруг поселений эпохи раннего Средневековья.

Аланские земледельцы находились в крайне стесненных условиях при выборе пригодных для обработки участков почвы. На водоразделах почвенный покров сохранился лишь частично у подножий выходов плотных пород; крутые слоны с террасами первого типа были пригодны лишь для выпаса скота; на мысах в нижней части склонов почвенный покров был либо эродирован, либо перекрыт слоем делювия. И лишь в тех местах, где на слонах уклоном до 5-10° этот делювий имел малую мощность и к первым векам новой эры был проработан

В результате почвенно-археологических исследований реконструируемая потенциальная земледельческая зона раннесредневекового укрепленного поселения Нарт-Башинское (кат. № 104) включала три участка, расположенные на нижних частях выположенных мысов западнее и восточнее поселения, а также привершинную зону водораздела. Все эти участки объединяет одно - наименьшая эрозионная опасность. По-видимому, на период освоения территории аланским населением именно на этих участках сохранился почвенный покров, и мощность почвенного слоя была достаточно высока (Борисов, Коробов, 2013. С. 147-151) (рис. 187).

Потенциальная сельскохозяйственная зона другого аланского поселения Водопадное (кат. № 105) представляла собой узкую полосу, вытянутую в направлении юго-запад - северо-восток. С юго-востока ее ограничивает протяженная западина и связанные с этим опасности избыточного увлажнения почвы, с северо-запада - склон, на котором почвенный покров не успел восстановиться после мощных эрозионных процессов в посткобанский период (рис. 187). В какой-то мере использовались и водораздельные пространства, но, вероятно, весьма непродолжительное время (Борисов, Коробов, 2013. С. 151-156).

Аналогичная ситуация имела место и на раннесредневековых поселениях Уллу-Дорбунла, Конхуторское 1, Подкумское 3 и 7 (рис. 185, 188, 189) (Борисов, Коробов, 2013. С. 127-132, 156-164). Жители укрепленного поселения Зубчихинское 1 были вынуждены преодолевать глубокую балку, для того чтобы добраться на свои пахотные угодья (рис. 184, сверху) (Коробов, 2012б. С. 212213).

В наиболее стесненных в плане наличия плодородных участков условиях оказались те аланские общины, которые селились в восточной части Кисловодской котловины. Здесь располагался эпицентр кобанского земледелия, здесь практически вся поверхность склонов была террасирована, здесь были освоены все водораздельные пространства; и, соответственно, здесь в максимальной мере сказались последствия «Кобанской палеоэкологической катастрофы».

Относительно безболезненно пережили эту катастрофу почвы и ландшафты западной части Кисловодской котловины. Мы пока не можем с уверенностью назвать причины того, почему кобанская сельскохозяйственная экспансия затухала по мере движения на запад. Примером этому служит малое количество керамики и меньшая встречаемость террас первого типа в долинах Подкумка и Эшкакона. Здесь же были обнаружены участки с весьма плодородными почвами, в которых совершенно отсутствует керамика кобанского времени - явление уникальное для Кисловодской котловины. Как бы то ни было, но именно здесь, на западе микрорегиона, преимущественно сконцентрированы террасы второго типа (рис. 104). Как правило, обследованные нами ключевые участки представляют собой каскады из террас длиной от 100 до 450 м и шириной в среднем около 10 м,

находящихся на пологом склоне крутизной около 5-10°. Эти объекты

2

обнаруживаются на ограниченных территориях на площади около 49 км по обоим берегам Эшкакона в его нижнем течении, а также на р. Теплушке и Перепрыжке, и в небольшом количестве на правом берегу Подкумка напротив современного селения Первомайское (Борисов, Коробов, 2013. С. 104-127).

Попытки сооружения террас второго типа предпринимались и в зоне исторического центра кобанского земледелия; участки подобных террас можно встретить в боковых балках Аликоновки, Березовой, Сухой Ольховки, а также на правом берегу Подкумка ниже впадения в него указанных рек. Примером могут служить подобные террасы, исследованные на ключевых участках ЛБК-3 и Арбакол. Однако там они не нашли широкого применения, так как почвенный покров в этих местах в наибольшей степени пострадал в посткобанский период. Создание же террас второго типа было возможно лишь на довольно мощных хорошо гумусированных почвах, которых нет в зоне интенсивного кобанского земледелия.

Пологие склоны в местах их набольшего использования при создании террас второго типа также в той или иной мере были освоены и, вероятно,

террасированы в кобанский период. Но в силу того, что малый уклон местности создавал предпосылки для накопления делювиального материала в области тылового шва террас и последующего сглаживания склона, террасы кобанского времени не сохранились. В результате эрозионных процессов во время «Кобанской палеоэкологической катастрофы» все следы террасирования были уничтожены, и к началу новой эры территория представляла собой ровный, без каких-либо следов террасирования склон, на котором в отдельных местах сохранилась погребенная почва кобанского времени, покрытая чехлом гумусированного делювия. Возможно, в финале периода активизации эрозионных процессов этот слой был перекрыт слоем менее гумусированного материкового делювия, но вследствие малого уклона местности на этом участке не откладывался собственно материковый делювий, такой, с которым мы встречались в террасах первого типа. Для того, чтобы отложился слой чистого материкового делювия, необходимым условием является крутой и протяженный склон, на котором скорость плоскостного смыва и подъемная сила воды достигают величин, достаточных для глубокого эрозионного размыва почвообразующих пород. Здесь же уклон местности невелик; поступивший эрозионный материал успел переработаться почвообразованием, и к моменту появления новой культуры данный участок был вполне пригоден для обработки.

В этот период на склоне были нарезаны террасы второго типа, при этом сами террасы нарезались в слое делювия и, частично, в слое погребенной почвы кобанского времени. Характер залегания слоя остатков погребенной почвы кобанского времени и гумусированного делювия в профиле террас второго типа позволяет предполагать, что исходно этот материал покрывал весь склон равномерным чехлом, а наблюдаемое в настоящее время уменьшение мощности в верхней части террасы связано с припахиванием погребенной почвы в более поздние периоды (рис. 190).

второго типа на водоразделах, вероятно, не получили широко распространения в силу ограниченности ареалов почв с такими характеристиками, так как почвенный покров водоразделов в наибольшей мере пострадал во время «Кобанской палеоэкологической катастрофы».

Не пренебрегали создатели террас второго типа и кобанским наследием. Так, если на приглянувшемся им участке сохранялись кобанские террасы, последние также включались в каскад террас второго типа. При этом бывшее полотно террасы первого типа могло разделяться на две террасы второго типа, в том случае, если этого требовали особенности обрабатываемой части склона.

Отличительной чертой террас второго типа на водоразделах является полное отсутствие керамики, в то время как на террасах в нижней части склона керамический материал представлен весьма обильно. На наш взгляд, это можно объяснить удаленностью этих участков от поселений и известными трудностями, связанными с доставкой навоза на водоразделы.

На сегодняшний момент складывается впечатление, что создателями террас второго типа являются обитатели небольших укрепленных поселений на вершинах холмов, у подножья который эти террасы и расположены. Эти поселения существовали в первой половине I тыс. н.э., скорее всего, в III-IV вв. По крайней мере, керамика I тыс. н.э., найденная в разрезах на террасах второго типа, аналогична фрагментам, происходящим из шурфов, заложенных на площадках близлежащих укреплений Воровские Балки 2 и 5. Радиоуглеродный возраст кости животного из шурфов на укреплении Воровские Балки 5 - 250-300 гг. н.э. (Ki-16940). Радиоуглеродная дата по обнаруженной там же керамике имеет больший разброс, но в целом соответствует первым векам новой эры - 40 г. до н.э. - 220 г. н.э. (Ki-16943) (рис. 114; Таблица 17). Если эта датировка подтвердиться в ходе дальнейших исследований, можно будет обоснованно отнести данные укрепления к первым памятникам аланской культуры, возникающим в Кисловодской котловине накануне гуннского нашествия.

Выделенные нами во второй тип каскады из узких и длинных террас, строго говоря, террасами не являются. Многочисленные зарубежные исследования показали, что данный вид земельных угодий возникает в ходе распашки с применением отвальных орудий обработки земли (плуга или рала с отвальной доской) с отвалом в одну сторону, вниз по склону (Raistrick, Chapman, 1929. P. 173; Wood, 1961. P. 453; O’Connor, Evans, 2005. P. 241). Появление подобных пахотных ленточных наделов, называемых «линчетами» (англ. «strip lynchets», нем. Ackerterrassen, Wolbakern; фран. rideaux), относится как правило к рубежу I - II тыс. н.э., когда помимо пахотных террас появляются типологически близкие им поля в виде гряд и борозд (англ. ridge and furrow, нем. Streifenfluren, Hochaker) (Crawford, 1923. P. 356; Raistrick, Chapman, 1929. P. 181;Curwen, 1932. P. 392; 1946. P. 49, 63, 70; Bowen, 1961. P. 42; Wood, 1961. P. 453; Taylor, 1966. P. 279-280; 1975. P. 88-90; Fowler, Evans, 1967. P. 295; Hall, 1994. P. 99; Fowler, 2002. P. 196197). Однако существует и другая дискуссионная точка зрения о появлении подобных наделов в позднеримское время, в пользу чего говорят находки керамики римского времени, найденные при раскопках линчетов, а также сам факт существования в первые века н.э. тяжелого плуга или рала с отвальной доской (Whittington, 1962. P. 120; Taylor, 1975. P. 91; Bradley. 1978. P. 267; Taylor, Fowler, 1978; Muller-Wille, 1979. S. 213; Fowler, 1983. P. 177; Fries, 1995. P. 134, 152).

Нам представляется возможным поставить вопрос о существовании аналогичной технологии создания земельных наделов у аланского населения Кисловодской котловины в первой половине I тыс. н.э. В отечественной историографии имеется устоявшаяся точка зрения о позднем появлении плугов и других отвальных пахотных орудий на территории нашей страны (Краснов, 1971а; 1979; 1987. С. 160-161; Чернецов, 1972), которая не допускает подобного предположения. Однако сам факт широкого ареала террасирования, возникшего путем направленной распашки пологих склонов с помощью тяжелых пахотных орудий, не оставляет сомнения в существовании подобных орудий у алан. Логично было бы предположить, что такие орудия возникают в X-XII вв., что уже было сделано предшественниками по археологическим находкам (Минаева, 1960. С. 270-271; Кузнецов, 1971. С. 54). В пользу такой датировки говорит также тот факт, что практически все обнаруженные на аэрофотосъемке пахотные террасы второго типа располагаются в ближайших окрестностях крупнейшего поселения котловины X-XII вв. - городища Рим-Гора (Афанасьев и др., 2002. С. 67-68; С. 7071) (рис. 110).

Мы провели предварительный почвенно-археологический анализ

окрестностей этого поселения, а также достаточно детальное обследование потенциальной сельскохозяйственной зоны другого крупного памятника X-XII вв. - городища Уллу-Дорбунла (Борисов, Коробов, 2013. С. 127-132). В последнем случае результаты проведенных исследований позволяют следующим образом реконструировать сельскохозяйственное освоение окрестностей этого поселения эпохи развитого Средневековья (рис. 188). В эпоху позднего бронзового века практически вся территория испытывала антропогенное влияние. Но, как было отмечено выше, кобанское земледелие здесь, как и в целом на западе Кисловодской котловины, было непродолжительным. Вероятнее всего данная территория осваивалась в период становления кобанской земледельческой культуры в регионе. Затем, по каким-то причинам, данный участок был заброшен, и к середине I тыс. до н.э. здесь восстановился естественный растительный покров, территория была задернована, что и позволило почвам безболезненно пережить «Кобанскую палеоэкологическую катастрофу».

В I тыс. н.э. аланское население, найдя почвенный покров данного участка вполне подходящим для сельскохозяйственного освоения, обрабатывало прилегающие к поселению территории, свидетельством чему является многочисленные фрагменты керамики в почвах практически всех разрезов. Характерно, что в их зону освоения не входили склоновые участки, даже если мощность почвенного слоя и плодородие почв волне позволяло вести распашку этих мест. По-видимому, стереотипы и принципы выбора земледельческих угодий в аланскую эпоху не допускали освоение склонов крутизной более 5°.

Что касается земледелия в X-XII вв., то его площади были весьма ограничены. Лишь в двух были обнаружены достаточно представительные серии керамики этого времени (разрезы Б-305 и Б-310), что не дает оснований говорить о наличии земледельческой зоны как таковой. Тем более, если учесть масштабы самого поселения Уллу-Дорбунла, одного из крупнейших памятников развитого Средневековья в регионе. Примечательно также, что во всех разрезах было обнаружено лишь два фрагмента сосудов с рифлеными стенками - наиболее характерного признака керамики X-XII вв. (рис. 113, 14, 18).

Таким образом, складывается парадоксальная ситуация: на вполне плодородных почвах, прилегающих к крупному поселению с большим количеством населения практически не выявляются признаки земледельческой активности. Надо сказать, что с подобной ситуацией мы столкнулись впервые. Объяснений этому может быть несколько.

С одной стороны, можно предполагать изменение агротехники в X-XII вв. и более экстенсивный ее характер. Не исключено, что в этот период была утрачена традиция внесения в почву органических удобрений и бытовых отходов, в результате чего в почву перестала поступать и керамика. С другой стороны, нельзя исключать возможность изменений в организации животноводческой отрасли: удаленность от поселения мест содержания скота, либо круглогодичное содержание животных на подножном корме. В таком случае исключается сама возможность накопления навоза и, соответственно, использование его в качестве удобрений. Имеется также третья возможность объяснения факта отсутствия керамики X-XII вв. в разрезах в зоне потенциального земледелия - существование отдельных построек для содержания скота при поселениях того времени, где, напротив, накапливали навоз для вывоза на поля, но при этом в него попадало минимальное количество бытовых отходов, в том числе фрагментов разбитых сосудов. Здесь следует подчеркнуть данную возможность как прямо противоположную той, которая предполагается нами для объяснения большого количества керамики кобанской культуры в окультуренных почвах котловины - отсутствие керамических фрагментов на полях может говорить о большем количестве вносимых удобрений, а не об их отсутствии, и наоборот, присутствие большого количества керамики может говорить о нехватке органических удобрений в виде навоза (O'Connor, Evans, 2005. P. 245). Любопытно, что аналогичное сокращение привноса керамики эпохи развитого Средневековья с удобрениями на участки земледелия отмечается некоторыми европейскими специалистами, например, в Англии (Wilson, 1976. P. 46).

Все три варианта предполагают, тем не менее, факт обработки почвы. Но ведь ее могло и не быть. И есть ряд признаков, которые говорят в пользу именно этого предположения. В первую очередь это размеры поселения; прослеживаемая в настоящее время площадь которого составляет около 14 га. Для того чтобы обеспечить продуктами растениеводства все население этого небольшого города, едва ли хватило бы и всей прилегающей к нему площади. По крайней мере, следы земледелия должны обнаруживаться повсеместно, а этого не наблюдается. Второй аспект связан с достаточно высокой мощностью почвенного профиля даже на потенциально эрозионно-опасных участках. Если предположить их распашку, то следовало бы ожидать значительных потерь мелкозема и сильного сокращения мощности почвенного слоя, чего также не выявлено. Напротив, почвы во многих разрезах можно рассматривать как эталонные, не испытавшие никакого антропогенного воздействия, что само по себе редкость для этого столь плотно и постоянно заселенного региона.

Не прояснила ситуацию с земледелием развитого Средневековья и серия почвенных разрезов в пределах потенциальной земледельческой зоны Рим-Горы - самого крупного поселения X-XII вв. на территории Кисловодской котловины (Борисов, Коробов, 2013. С. 132-134). Разрезы Б-320 - Б-322 располагались на удалении около 1 км от поселения на вполне пригодных для обработки пологих склонах крутизной менее 5°, которые успешно обрабатывались в советское время. В рельефе при визуальном осмотре территории не было выявлено следов террасирования. Мощность почвенного слоя во всех случаях составляла 20-40 см. Керамический материал в количествах, достаточных для статистической обработки, был представлен только в разрезе Б-320, где было обнаружено 2 фрагмента кобанской керамики и 6 фрагментов аланской. Единичный фрагмент керамики, которую можно было бы связать со временем существования Рим- Горы, присутствовал только в одном случае - в разрезе Б-322. Заложенные в 2012 г. разрезы Б-343 и Б-343-1 на участке террасирования второго типа, расположенного в 1,2 км к юго-востоку от Рим-Горы также не принесли явных находок эпохи развитого Средневековья - из обнаруженных здесь 36 фрагментов керамики 20 относились к кобанской культуре, 14 могут датироваться эпохой раннего Средневековья, а один фрагмент не поддается определению.

Таким образом, при проведенных нами почвенно-археологических исследованиях в пахотных слоях террас второго типа не обнаружено ни единого фрагмента керамики X-XII в. Как было показано выше, почти вся исследуемая территория использовалась в качестве земельных наделов в эпоху позднего бронзового - раннего железного века, но само террасирование, устроенное с помощью распашки, осуществлялось в I тыс. н.э., скорее всего в первую его половину.

О возможности существования тяжелых пахотных орудий у алан на раннем этапе их истории говорит высокая концентрация населения на крупных городищах, расположенных на границе степи и предгорной зоны (Габуев, Малашев, 2009. С. 144-145, 161-162), в ареале тяжелых для обработки черноземов. Аналогичная аргументация в пользу возможности существования плуга или других отвальных механизмов для обработки земли у носителей синхронной ранним аланам черняховской культуры приводится в работе Г.Ф. Никитиной (Никитина, 2006), которая полемизирует с Ю.А. Красновым (Краснов, 1971а).

Использование отвальных пахотных орудий с упряжкой из нескольких пар волов или быков при создании террас второго типа косвенно подтверждается самой формой террасных наделов, имеющей слабо выраженный S-видный изгиб на концах, в месте разворота упряжки и пахотного орудия (рис. 191, 1-2) (Bowen, 1961. P. 12; Wood, 1961. P. 449; Taylor, 1975. P. 82; Hall, 1994. P. 94), а также высокая концентрация костей крупного рогатого скота на памятниках ранних алан в регионе (Березин, Швырева, 2007. С. 209, 216).

Что касается террас второго типа в Кисловодской котловине, то, наряду с характерным изгибом на концах полотна, стремление максимально увеличить длину террасы, с тем, чтобы свести к минимуму количество разворотов, прослеживается и в самой организации террас. При этом земледельцы сознательно шли на риск возможного возникновение эрозии, прокладывая террасы строго по прямой линии, игнорируя естественные особенности склона и не вписывая террасы в рельеф участка.

Разумеется, окончательный ответ на вопрос о времени возникновения и существования пахотных террас Кисловодской котловины будет дан после находок самих пахотных орудий, когда таковые будут обнаружены в изучаемом регионе. Что касается земледельческих угодий населения таких крупных поселений X-XII вв., как Рим-Гора и Уллу-Дорбунла, то здесь вопрос по- прежнему остается открытым. Наши исследования потенциальной

земледельческой зоны этих поселений не дали никакого материала, позволяющего судить о масштабах и способах обработке почвы в это время. Таким образом, на сегодняшний день масштабы сельскохозяйственного освоения территории Кисловодской котловины, равно как и формы земледелия в этот период требуют дальнейшего изучения.

Такова имеющаяся на сегодняшний день информация о занятиях земледелием населения Кисловодской котловины в I - начале II тыс. н.э. Проведенные почвенно-археологические исследования дают ключ к пониманию закономерностей размещения пахотных угодий в окрестностях поселений этого времени - они находятся на выположенных участках рельефа с уклоном не более 5-10° на небольшом расстоянии от места обитания (в пределах 1 км). Принимая во внимание эти положения, можно приступить к изучению системы расселения алан Кисловодской котловины в I тыс. н.э. с учетом деления поселенческих памятников на две хронологические группы - II-IV и V-VIII вв. - остановившись перед этим на основах компьютерного ГИС-моделирования подобной системы расселения.

В основе анализа системы расселения населения Кисловодской котловины в I тыс. н.э. лежит компьютерное ГИС-моделирование потенциальных экономических зон вокруг поселений II-IV и V-VIII вв. и выделение участков, пригодных для пашенного земледелия. Подобный анализ уже проводился мною для всех укреплений I тыс. н.э., без разделения их на более узкие хронологические периоды (Коробов, 2008; 2010в; 2012а). Его методика подробно изложена в Главе 2. Анализ включал в себя несколько этапов: 1) разделение территории на потенциальные экономические зоны вокруг памятников с помощью процедуры построения полигонов Тиссена с учетом энергетических затрат на движение по пересеченной местности с ограничением, адекватным преодолению пятикилометрового расстояния по ровному ландшафту (рис. 192); 2) построение буферных зон вокруг поселений, которое осуществлялось двумя способами - простым радиусом в 1 км (рис. 193) и на расстояние, аналогичное по времени преодолению 1 км пути по ровной местности (рис. 194) (Jarman, 1972; Barker, 1975); 3) выделение внутри этих зон ровных участков ландшафта с уклоном менее 10° как потенциальных пахотных угодий (рис. 195). Далее с помощью процедуры умножения растровых слоев с построенными полигонами Тиссена на полученные слои с отображением потенциальных пахотных угодий, лежащих в радиусе 1 км от поселений, мы получаем карты вероятных пахотных угодий каждого поселения, лежащих в пределах выделенных ресурсных зон, представленных в виде полигонов Тиссена (рис. 196). При этом имеется возможность смоделировать максимальные площади подобных угодий на расстоянии в 1 км и минимальные по площади наиболее доступные угодья с учетом энергетических затрат на преодоление этого расстояния. Все эти процедуры выполнялись внутри

специально созданных полигонов-масок, проведенных по границам крупных рек, которые использовались в качестве природных барьеров для ограничения моделируемых экономических зон (рис. 197). В рамках каждой из семи подобных микрозон Кисловодской котловины проводился анализ полученных результатов пространственного ГИС-моделирования с подсчетом площадей потенциальных экономических зон вокруг поселений и расположенных внутри них угодий, пригодных для пашенного земледелия. Использовалось семь подобных микрозон:

1) левый берег р. Подкумок и отроги Боргустанского и Дарьинского хребта, вплоть до правого берега р. Кумы и левого берега р. Карсунки (приблизительная площадь 449,5 кв. км);

2) междуречье правого берега Карсунки и левого берега Покумка площадью 78,6 кв. км;

3) правый берег Подкумка и левый берег Эшкакона площадью 246,4 кв. км;

4) правый берег Подкумка, правый берег Эшкакона и левый берег Аликоновки, вплоть до левого берега Кич-Малки на юге (площадь 228,2 кв. км);

5) правый берег Аликоновки и левый берег Березовой, вплоть до левого берега Кич-Малки на юге (площадь 88,4 кв. км);

6) правый берег Березовой, левый берег Кабардинки и левый берег Кич- Малки площадью 96,0 кв. км;

7) правый берег Подкумка, правый берег Кабардинки, западные отроги Джинальского хребта и левый берег Кич-Малки площадью 213,9 кв. км.

Общая площадь анализируемых микрозон составляет таким образом 1403,2 кв. км, что существенно превышает площадь Кисловодской котловины в 1156 кв. км, покрывая полностью исследуемую территорию.

Количество ячеек аналитических растровых слоев размерами 10 х 10 м, отнесенных к каждому поселению в ходе компьютерного ГИС-моделирования, позволяет оценить площадь потенциальных пахотных земель для каждого из них. Можно предположить, что остальная территория, относящаяся к поселению, использовалась под выпасы и сенокосы, что находит подтверждение в кавказской этнографии. Горцами под выпасы, как правило, использовалась территория, не занятая пашнями, на небольшом расстоянии от поселения (Калоев, 1993. С. 68-69, 104-105). Сенокосы старались располагать ближе в связи со сложностями транспортировки сена (Шаманов, 1972. С. 73). Однако известно, что горцами выкашивались самые неудобные склоны, и сено доставлялось из весьма труднодоступных мест (Калоев, 1993. С. 112-113), поэтому обобщенный анализ всей территории хозяйственной зоны, потенциально неиспользуемой для земледелия, в качестве пастбищ и сенокосов представляется оправданным. Этому имеются аналогии в системах хозяйствования рассматриваемого времени, упоминаемые в зарубежных исследованиях. В частности, в Северной Европе с III- IV вв. утверждается система землепользования с разделением территорий на внутренние (ближние к поселению) и внешние (дальние) поля, первые из которых используются в качестве пашен, а вторые - как пастбища и сенокосы (Widgren, 1983; Hedeager, 1992. Р. 205; Thurston, 2001. Р. 98; Fowler, 2002. Р. 217). Любопытно, что подобная система существования внутренних и внешних полей обычно соотносится с рассеянной системой расселения в виде небольших поселков с удоряемыми пахотными угодьями в ближайших окрестностях от поселения (Taylor, 1975. P. 74; Widgren, 1983. P. 72, 116, 121; Fowler, 1997. P. 254; Rippon, 2002. P. 54).

Таким образом, в результате моделирования мы имеем потенциальные хозяйственные зоны, расположенные вокруг каждого поселения, внутри которых выделяются минимальные и максимальные площади пахотных и пастбищносенокосных угодий. Какому количеству населения могут соответствовать рассчитанные площади пахотных земель? Согласно мнению швейцарской исследовательницы Р. Эберсбах, количество пахотных угодий на душу населения при разных системах хозяйствования варьирует от 0,1 до 0,5 га. Наименьшие пахотные угодья наблюдаются при наиболее интенсивных системах земледелия, устроенных в сложных ландшафтных условиях, например, в горах, где применяется искусственное террасирование и орошение. В подобных условиях на человека приходится около 0,15 га пахотных земель. Максимальное их количество наблюдается в так называемых «открытых» системах, имеющих практически неограниченные пространства для сельскохозяйственного освоения. Очевидно, наиболее адекватной рассматриваемым материалам будет так называемая «закрытая» система, представляющая собой небольшие поселения хуторского типа с ограниченными ресурсами, расположенными в непосредственной близости к месту проживания. Для таких систем рассчитанная площадь пахотных угодий на душу населения составляет около 0,39 га (Ebersbach, 2007. S. 43-46).

Эти данные в целом соотносятся с материалами кавказской этнографии. Так, по сведениям конца XIX в. на одну взрослую душу мужского пола (т.е., на одно семейство) на равнине приходилось разное количество земли у разных народов: по 21 десятине у казаков, 8,37 дес. у кабардинцев и 5,2 дес. у плоскостных осетин. В горах население испытывало острый земельный голод: максимальное количество пахотных земель наблюдалось у ингушей (4,3 дес. на душу мужского пола) и чеченцев (4,1 дес.). Гораздо меньше земли было в Карачае, Балкарии и горной Осетии - здесь на душу населения приходилось от 0,2 до 0,9 дес. (Калоев, 1981. С. 37-38).

Оригинальные подсчеты пахотных угодий населения раннего Средневековья содержатся в работе М.С. Гаджиева, посвященной земледелию Кавказской Албании. Автор, основываясь на расчетах объемов зерновых ям и средней урожайности зерновых культур, приходит к выводу, что в одной яме, принадлежавшей одной семье, находился урожай с участка в 0,68-0,75 га. Учитывая присутствие нескольких зерновых ям в пределах семейных построек на поселениях Кавказской Албании, М.С. Гаджиев предполагает, что семья в III-V вв. могла владеть участком в несколько гектар (Гаджиев, 2000. С. 339-340).

Количество необходимых для прокорма пахотных угодий напрямую зависит от системы землепользования. Так, при экстенсивном земледелии в виде залежно-переложной системы на одно хозяйство требуется от 6 до 8 дес. пахотных земель и столько же под луга и выгоны. При трехпольной системе количество используемых территорий сокращается в два раза (Шеуджен и др., 2001. С. 128-129). У нас отсутствуют сведения о системе землепользования алан Кисловодской котловины в рассматриваемый период. Предполагается, что переход к двуполью и трехполью был осуществлен в предгорной зоне Средневековой Алании в X-XI вв. (Тургиев, 1968. С. 264). Есть точка зрения на залежно-переложный характер аланского земледелия на равнине и в предгорьях в

X-XII вв. (Кузнецов, 1971. С. 68). Очевидно, подтвердить или опровергнуть эти гипотезы можно лишь основываясь на данных естественнонаучных анализов макроботанических остатков, позволяющих выделить озимые и яровые культуры, что представляется одной из насущных задач будущих исследований. Однако уже сейчас можно привести аргументы в пользу того, что система земледелия алан в раннем Средневековье была интенсивной. Это, прежде всего, данные о внесении удобрений на земельные участки, что является характерным признаком интенсивного земледелия (Тургиев, 1968. С. 265; Краснов, 1971а. С. 63; Калоев, 1981. С. 20), а отсутствие удобрений, в свою очередь - признаком залежнопереложной системы (Шеуджен и др., 2001. С. 125). В пользу версии о внесении удобрений на пахотные угодья говорит большое количество керамики, найденной в почвенных разрезах, при отсутствии признаков культурного слоя и костей животных. Очевидно, керамика попадала в почвенный слой вместе с навозом (Борисов, Коробов, 2013. С. 171-183). Внесение удобрений на поля в окрестностях раннесредневековых поселений Кисловодской котловины подтверждает анализ уреазной активности почв, уменьшающейся по мере удаления от поселения аналогично уменьшению количества керамики в почвенных разрезах (Чернышева и др., 2014б. С. 287; 2014в. С. 252-253). Косвенным аргументом в пользу накопления навоза для удобрений может служить выделение специальных построек для содержания скота (Шенников, 1968. С. 103; Османов, 1990. С. 66), о чем говорят результаты анализа уреазной активности почв и активной микробной биомассы, полученные из образцов, взятых внутри некоторых построек (Чернышева и др., 2014а; 2014б. С. 286-287; 2014в. С. 252). Далее, о внесении навоза свидетельствуют результаты повышенного содержания фосфатов (Thurston, 2001. Р. 186, 205), которые зафиксированы в некоторых почвенных разрезах на потенциальных участках аланского земледелия. Таким образом, можно предполагать существование двупольной системы у алан Кисловодской котловины в эпоху раннего Средневековья, замененной на трехполье в X-XII вв. В это же время осуществляется переход с двупольной на трехпольную систему у некоторых других европейских народов рассматриваемого периода: он фиксируется на протяжении IX-X вв. в Скандинавии и Южной Германии (Schwarz, 1989. Band 1. S. 234; Thurston, 2001. Р. 101), тогда как само появление трехпольной системы в Древнем Риме относится к гораздо более раннему времени - рубежу I в. до н.э. - I в. н.э. и характеризует систему земледелия некоторых народов Европы на протяжении почти полутора тысяч лет, вплоть до середины XVIII в. (Шеуджен и др., 2001. С. 162).

Подытоживая вышесказанное, можно принять за основу огрубленные размеры пахотного надела на душу населения Кисловодской котловины в I тыс. н.э. в 0,5 га. На одно хозяйство, представляющее собой усредненную семью, состоящую из 5-6 человек, таким образом, может приходиться надел в 2,5-3,0 га. Если принять за гипотезу существование двупольной системы в рассматриваемую эпоху, то для поддержания плодородия земледельческих участков их площадь должна быть в два раза больше и занимать около 5-6 га на одно семейное хозяйство. Эти данные, возможно, являются несколько завышенными, принимая во внимание реконструированные по данным палинологии размеры пахотных наделов вокруг поселения Флёгельн, где на одно хозяйство по мнению В.Х. Циммерманна приходилось от 2 до 4 га пахоты (Zimmermann, 1984. S. 251; цит. по: Leube, 2009. S. 19). Однако, существует и другая точка зрения, основанная на анализе пахотных угодий в окрестностях поселений в Северной Германии и Дании методом фосфатного анализа. Согласно этим исследованиям, размер одного удобряемого участка пашни, относящийся к одному домохозяйству, колеблется от 8-10 га в Дании до 10-16 га в Северной Германии (Heidinga, 1987. P. 89; Hamerow, 2002. P. 138. Comm. 25).

Оставшаяся часть хозяйственной зоны каждого поселения, свободная от потенциальных пахотных угодий, могла использоваться под пастбища и сенокосы. Любопытно рассчитать, какое количество скота могло содержаться на этих угодьях. Разумеется, мы не в состоянии получить точную информацию о том, осуществлялись ли заготовки сена населением аланских поселений или скот находился в свободном выпасе в течение круглого года. В пользу первого предположения говорит присутствие на некоторых поселениях построек, вероятно, предназначенных для стойлового содержания скота. В пользу второго - весьма высокие трудозатраты на сенозаготовки, известные по данным кавказской этнографии. Так, осетины и ингуши определяли норму сена для заготовки на зиму - ею служила копна в 5-8 пудов. В горах Осетии на содержание коровы уходило 3-4 копны, вола/быка - 5-6, лошади - 7-10 копен (Калоев, 1993. С. 124). Таким образом, в течение зимы на каждую голову скота требовалось заготовить от 320 до 1280 кг сена. Аналогичные данные приводятся в работе Ю.А. Краснова, где говорится о запасах сена в 750-1000 кг на одну корову для прокорма в течение 6 месяцев (Краснов, 1971 б. С. 125).

По расчетам М.-З. О. Османова, на одно среднее дагестанское хозяйство, включавшее 2,6 голов крупного рогатого скота при 180 днях стойлового содержания требуется 152 пуда сена (2432 кг) (Османов, 1990. С. 105). При этом самый лучший сенокос давал 100-120 пудов сена с десятины, в среднем же от 20 до 75 пудов (Османов, 1990. С. 38). Согласно мнению этого автора, сенокошение удовлетворяло потребности дагестанских горцев в кормах лишь на одну треть при высоких трудозатратах - норма одного рабочего дня на сенокосе составляла около 0,5 дес. (Османов, 1990. С. 105, 112). В работе И.М. Шаманова приводятся более высокие показатели производительности сенокосных угодий в Карачае, где в речных поймах заготавливали 150-250 пудов/дес., на лесных полянах - 100-200 пудов, на возвышенностях - 50-70 пудов с десятины. При этом трудозатраты на заготовку сена близки к дагестанским - в период сенокошения один работник должен был заготовить корм 20 коровам, что требовало обработки 10-15 десятин покоса (Шаманов, 1972. С. 92-93). Таким образом, для прокорма одной головы крупного рогатого скота при стойловом содержании в течение зимнего времени требуется в среднем 1,0-1,5 дес. сенокосных угодий.

Близкие расчеты кормовых запасов можно найти в работах Р. Эберсбах. У нее указаны современные данные, согласно которым для прокорма одной головы крупного рогатого скота требуется 1,5 га сенокосов (Ebersbach, 2003. P. 84). При круглогодичном выпасе для прокорма одной коровы в разных областях Швейцарии требуется от 4 до 20 га пастбищ (Ebersbach, 2007. S. 53-54). В связи с этим в Альпах появилась единица измерения емкости пастбищ в штоссах - участках, необходимых для кормления одной коровы в течение лета (1,8 га), исходя из которых определяется размер стада (Османов, 1990. С. 126).

При этом, пастбища могут отличаться своей продуктивностью: выпас одной головы крупного рогатого скота требует в среднем 1 дес. летнего пастбища или 1,5 дес. среднего. По данным этнографии ингушей, 100 дес. летних горных пастбищ могут прокормить 1800 баранов, а весенних - только 300. Таким образом, продуктивность летних пастбищ в горах выше весенних почти в 10 раз (Османов, 1990. С. 43).

В одном из предыдущих разделов настоящей Главы обосновывался взгляд на форму скотоводства у алан Кисловодской котловины как альпийскую, с отгоном мелкого рогатого и крупного молочного скота на летние пастбища в субальпийскую зону. При такой форме скотоводства летом на пастбищах возле поселений содержали только дойных коров, телят, рабочих волов и лошадей (Османов, 1990. С. 94-95; Калоев, 1993. С. 108). Исходя из этого, можно предположить, что в летнее время территория вокруг поселения использовалась для выпаса небольшого стада, на каждую голову которого должно приходиться около 1,5 га пастбища. Заготовки сена на зимний период требуют приблизительно такой же площади. Таким образом, можно принять округленную цифру в 4 га пастбищно-сенокосных угодий на одну голову крупного рогатого скота в год, что соответствует минимальному размеру участка для круглогодичного выпаса одной коровы по современных швейцарским данным. Поскольку мы не обладаем точными сведениями о количественном соотношении крупного и мелкого рогатого скота в стаде эпохи раннего Средневековья, расчеты строились в условных единицах голов крупного рогатого скота. Соотношение их с лошадьми условно равняется 1 : 1, с овцами - 1 : 6 (Османов, 1990. С. 81). Однако оснований для дальнейшей детализации у нас не имеется.

Рассчитав приблизительное количество голов стада в пересчете на крупный рогатый скот, которое могло содержаться в пределах одной хозяйственной зоны вокруг поселения, мы получаем весьма разные данные в пересчете этого потенциального количества на одно семейство, которое могло прокормиться с моделируемых пахотных угодий, и на одного жителя данного поселения. Эта информация сопоставляется с данными вычислений Р. Эберсбах, которая считает, что при хозяйствовании в рамках так называемых «закрытых систем» на одного жителя приходится около 0,28 коровы (Ebersbach, 2007. S. 45). Однако, по данным кавказской этнографии, количество крупного рогатого скота было б0льшим даже с учетом недостатка кормовой базы: так, Б.А. Калоевым приводится информация конца XIX в., что на 100 душ в Кабарде приходится 196 голов крупного рогатого скота, в Чечне - 137, в Балкарии - 139, а в Осетии - 78. При этом в Осетии на одну семью на равнине приходилось 7,3 коровы, в предгорьях - 5,1, в горах - 4,6 (Калоев, 1993. С. 58, 63). М.З.-О. Османовым приводились статистические данные конца XIX - начала XX вв. для равнинных, горных и высокогорных селений Дагестана, где на одно хозяйство приходится от 3,5 до 17 голов скота в переводе на крупный рогатый (Османов, 1990. Табл. 2).

Соотношение пахотных и пастбищных угодий, прослеживаемое на материалах кавказской этнографии, варьируется в зависимости от высотной зоны обитания. Так, в работе М.-З.О. Османова приводятся расчеты соотношения пастбищ и пахотных угодий в Дагестане, когда еще в 60-е гг. XX в. пашни составляли 8,7 % территории, принадлежавшей одному обществу горной зоны, 17,2 % в предгорьях и 36,3% на равнине; пастбища соответственно занимали 81%, 63% и 50,5% хозяйственных угодий (Османов, 1990. С. 43).

Таковы основы предлагаемого моделирования хозяйственной территории, выделяемой вокруг поселений I тыс. н.э. Кисловодской котловины. Следует подчеркнуть, что используемое моделирование не претендует на реконструкцию реального количества населения, проживавшего на поселениях Кисловодской котловины в рассматриваемый период. Этот вопрос должен решаться с привлечением максимального количества информации, в том числе полученной в ходе масштабных археологических раскопок рассматриваемых памятников, которые возможны в будущем. Предлагаемая методика позволяет оценить то потенциальное количество обитателей поселений и их домашних животных, которые могли прокормиться при максимально интенсивном использовании окружающей территории в качестве пахотных и пастбищно-сенокосных угодий. За рамками моделирования остаются социальные аспекты перераспределения продуктов сельскохозяйственного труда. Все анализируемые поселения представляются как равнозначные в социальном отношении и синхронные во времени в рамках рассматриваемых хронологических периодов, что также вносит элемент дискуссионности в полученные выводы. Проводимые сравнения полученных данных о размерах пахотных и пастбищных территорий, а также о количестве населения и крупного рогатого скота, которое эти территории могли прокормить, позволяют высказать предположение об избытках или недостатках площадей этих потенциальных пахотных и пастбищных земель, не более того. Однако мне представляется, что проведенное моделирование позволило аргументировано обосновать особенности эволюции системы расселения населения Кисловодской котловины в I тыс. н.э.

Приступим к более подробному изложению результатов моделирования, начав с поселений первого хронологического периода (II-IV вв. н.э.).