1. Судебная практика

В. И. Ульянова в Самаре

В. И. Ленин, заполняя 29 марта 1920 г. анкету деле­гата IX съезда РКП (б), в ответ на вопрос о «быв­шей профессии» написал: «Бывш. пом. прис. повер.»1 (помощник присяжного поверенного — И.

Ленин — помощник присяжного поверенного... Ле­нин — помощник адвоката... Сначала в Самаре, потом в Петербурге. Но когда и при каких обстоятельствах он им стал? В каких целях и каким образом он использовал свое пребывание в адвокатуре?

Выбор высшей школы, а несколько позже и практи­ческой деятельности был глубоко продуман В. И. Ле­ниным. Еще юношей он понял, что дело, которому он решил посвятить свою жизнь, требует изучения полит­экономии и права. Тогда же он пришел к выводу, что только юридическая профессия, в частности адвокату­ра, позволит ему использовать науку о праве и само право и, в известной мере, суд, в интересах революции.

Так оно впоследствии и получилось. Окончив в поряд­ке экстерната Петербургский университет, В. И. Ульянов занялся своим трудоустройством. Самое казалось бы

простое решение вопроса — пойти служить по специ­альности в одно из казенных учреждений. Но об этом не могло быть и речи. В. И. Ульянова, поднадзорного за казанское прошлое (за активное участие в политиче­ской сходке студентов), родного брата" «второпервомар-товца» не допустили бы к этим учреждениям. Прежде всего этому помешал бы правительственный циркуляр от 19 августа 18881.

Но В. И. Ульянов и не думал о подобной карьере. Она была несовместима с его идеалами. Владимир Иль­ич не мог служить самодержавию, непримиримым вра­гом которого он стал с юношеских лет.

Он не мог, да и не хотел заняться и другой деятель-нрстью.— научно-педагогической. Во-первых, потому, что твердо решил стать революционером, во-вторых, ему претила казенная наука с ее мертвыми канонами, «офи­циально-профессорская юриспруденция», полная схола­стики и знаний, «на девять десятых ненужных и на одну десятую искаженных»2. В-третьих, наконец, его глубо­ко возмущала существовавшая на юридических факуль­тетах университетов система образования и воспитания, перед которой стояла задача подготовить подогнанных под один ранжир чиновников — покорных слуг прави­тельства.

Наконец, если бы В. Ульянов и согласился препо­давать в университете, его, «скомпрометированного в политическом отношении» кандидата прав, чиновники министерства народного просвещения или, как любил называть его Ленин, «министерство народного затемне­ния», не допустили бы на университетскую кафедру.

Таким образом, оставался один путь: в адвокатуру. «Свободная профессия»—так называли тогда работу ад­вокатов, артистов, художников — была для Ульянова, пожалуй, самой в то время подходящей. Она устраивала его по ряду причин: эта профессия оставалась для него единственно открытой и доступной. Находясь в адвока­

туре, он мог свободно распоряжаться своим временем, определять объем своей нагрузки. Адвокатура давала ему возможность продолжать заниматься главным для него делом — изучением трудов Маркса, работ идеоло­гов народничества, подготовкой новых рефератов для кружка и т. д. Работа в адвокатуре позволяла ему ле­гально встречаться с представителями «низших сосло­вий», преимущественно с крестьянами — клиентами по судебным делам.

Он избрал своим поприщем адвокатуру и потому, что она позволяла использовать суд как учреждение, в кото­ром объективно, против воли его деятелей вскрывались язвы буржуазно-помещичьего строя, публично освеща­лись общественно-политические причины преступлений; суд как учреждение, способное дать ценный фактиче­ский (и, как правило, неопровержимый) материал для критики существующего режима.

И, надо сказать, Ленин использовал материалы сво­ей практики не только в своих защитительных речах, но и, главным образом, в рефератах и листовках для кри­тики ненавистных ему порядков, для политического просвещения студенческой и рабочей молодежи Самары, а позже и всей России.

Наконец, адвокатура нужна была В. И. Ульянову и как один из источников поддержания семьи, главой которой к этому времени он фактически стал.

Таким образом, три причины привели В. И. Ульяно­ва в адвокатуру.: необходимость надежного прикрытия своей основной, то есть революционной деятельности; /возможность использования судебной практики в интере­сах этой деятельности;з)материальное положение его семьи. Прав В. Шалагинов, утверждая: «Случай по­ставил это слово в билет (имеется в виду вопрос «За­щита» на государственном экзамене.— И. С), но не случай сделал судебную защиту родом деятельности мо­лодого юриста»1.

Владимир Ильич вступил в адвокатуру в ту пору, когда в России царила реакция, когда особенно ярко проявился антагонизм между правом эксплуататоров и моралью трудящихся классов, между государством и об­ществом, государством и личностью. Основной заботой большинства защитников было добиваться в деле не подлинной, объективной, а формальной истины.

Адвокатская практика Ленина в Самаре постоянно сочеталась, а точнее, переплеталась с его революционной деятельностью. В этом ее характерная особенность. Но было бы неправильно утверждать, как это делают неко­торые авторы, будто Ульянов лишь номинально числил­ся в списках помощников присяжных поверенных и почти не выступал в суде. Архивные документы и воспо­минания родных и друзей Ленина говорят о другом. В самарский период жизни, в частности в первом полуго­дии 1892 г., он имел некоторую и, надо сказать, немалую для своего возраста (ему тогда было 22 года) практику. По словам Анны Ильиничны Ульяновой-Елизаровой, в этот период Ленин «серьезно и с интересом относился к своей юридической деятельности»1.

Адвокатской практикой в Самаре Владимир Ильич занимался, хотя и не регулярно, в течение полутора лет. Однако нельзя сказать точно, сколько раз он высту­пал в судах или какое количество дел было рассмотрено с его участием, потому что архивы судебно-администра-тивных учреждений, в которых мог выступать тогда В. И. Ульянов, полностью не сохранились.

В литературе, освещающей самарский период жизни и деятельности Ленина, сообщаются различные данные о его работе в адвокатуре, в частности, о числе прове­денных им защит. Так, в научной биографии В. И. Ле­нина говорится, что за все время его пребывания в са­марской адвокатуре им проведено около 15 процессов2.

И. Блюменталь1, А. Аросев2, И. Крылов и А. Бланк* считают, что только в 1892 г. Владимир Ильич высту­пил в суде 10 раз; Б. Волин увеличивает эту цифру до 12.

Фактически, как это видно из подлинных дел, хра­нящихся в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, личных воспоми­наний Д.

Дела, рассмотренные с участием В. И. Ульянова, можно классифицировать следующим образом: 16 уго­ловных и 4 гражданских. Среди уголовных дел 11 —о кражах, одно — о железнодорожном крушении, одно — о богохульстве, одно — о самоуправстве. Процессуаль­ное положение В. Ульянова в перечисленных делах было неодинаковым: в 15 из них он выступал защитником, в одном (дело Арефьева)—в качестве частного обвините­ля, в остальных — представителем ответчика.

Большой интерес представляет социальное положе­ние клиентов В. И. Ульянова. Сведения об этом можно почерпнуть в протоколах допросов и в приговорах. Из них явствует, что абсолютное большинство его подза­щитных — их было 24— составляли крестьяне, постра­давшие от засухи, люди, искавшие места чернорабочих и мастеровых, вечно недоедавшие мелкие чиновники. Крайняя нужда, изнурительный труд, неустроенность быта и алкоголизм заставляли их нарушать закон.

По социальному положению подзащитные В.

Бывали случаи, когда к Ульянову-защитнику обра­щались представители других социальных групп, вклю­чая крупных купцов. Но по моральным, принципиаль­ным соображениям он обычно отказывался брать на себя защиту лиц, совершивших преступление из низ­менных побуждений. Уклонялся он и от ведения граж­данских дел, если клиент был явно неправ, или будучи человеком состоятельным, нагло требовал во что бы то ни стало выиграть процесс.

Ярким примером может служить дело купца первой гильдии Ф. Ф. Красикова (март 1892 г.). Узнав, что Красиков — спекулянт и мошенник и что дело о нем возбуждено по жалобе ограбленных им крестьян, В. И. Ульянов наотрез отказался вести его тяжбу1.

Из протоколов судебных заседаний видно, что В. И. Ульянов выступал в процессах в основном по наз­начению суда, в порядке так называемой казенной за­щиты, на которую многие адвокаты смотрели как на повинность. Приходилось вести защиту и по приглаше­нию самих обвиняемых или их родственников. В числе подсудимых, которые предпочли иметь в качестве защит­ника В. И. Ульянова, были В. Красильников, В. Юдин, В. Крылов, В. Муленков, Е. Тишкин, И. Зорин. К. Зай­цев, И. Уждин, В. Красноселов, А. Карташов, Ф. Лап­тев, В. Алашеев, А. Перушкин, Н. Языков, М. Бамбуров, В. Садлох, М. Опарин, Т. Сахаров, И. Чинов, братья Ф. и Н. Куклевы, Н. Гусев, С. Репин, С. Лавров. Возраст большинства из них не превышал 18—23 лет.

Судя по результатам процессов, в которых участво­вал Владимир Ильич, к защите как платной, так и бес­платной он готовился самым тщательным образом. До­казательством этого могут служить его досье по делам. Помимо изучения дела, он, как правило, беседовал с под­защитными, сопоставлял содеянное ими с фактами. Вла­димир Ильич вел всегда себя на процессе просто, но с достоинством, смело и принципиально. Его известность как адвоката непрерывно возрастала.

О характере, стиле ведения дел в суде Владимиром Ильичом, о его активности в судебных процессах, к со­жалению, известно не много. Надо иметь в виду, что тогдашние журналы судебных заседаний не имели ни­чего общего с протоколами, которые ведутся в советском суде. Роль секретаря сводилась к тому, чтобы отметить краткие ответы на несколько десятков вопросов (пунк­тов), содержавшихся в журналах.

В большинстве случаев в протоколах не приводится аргументация, которой пользовался Ульянов, нет в них п изложения показаний свидетелей и подсудимых. Дело в том, что сам закон предписывал вести именно таким образом журналы судебных заседаний, проходивших с участием присяжных заседателей. Согласно ст. 832 Уста­ва уголовного судопрс юводства, «не прописываются показания и объяснения, относящиеся... к самому суще­ству дела». Тем не менее материалы уголовных дел по­могают воссоздать, хотя чаще всего и предположитель­но, содержание или, по крайней мере, направление ленинских защитительных речей.

1 ЦПА ИМЛ, ф. 461, on. 1, д. 25952.

Первым в адвокатской практике В. И. Ленина уго­ловным делом было дело В. Ф. Муленкова. Оно рассмат­ривалось в Самарском окружном суде 5 марта 1892 г. Василий Федорович Муленков, портной по профессии, 34 лет, обвинялся в тяжком по тем временам преступ­лении— богохулении1. Подсудимому, как это видно из обвинительного акта, вменялось в вину то, что он 12 ап­реля 1891 г. в нетрезвом состоянии публично (в бака­лейной лавке села Шиланский Ключ) «матерно обругал бога, пресвятую богородицу и пресвятую троицу». За­тем, по словам свидетелей, он удостоил своим внима­нием императора и его наследников, заключив, что

2-56

17

«государь неправильно распоряжается...» Эти действия были квалифицированы по ст. 180 Уложения о нака­заниях, согласно которой признавалось преступным про­изнесение в публичном месте слов, имеющих вид бого­хульства, или же поношениях святых господних, или порицание веры и церкви православной, учиненные без умысла оскорбить святыню, а по невежеству или пьян­ству. Та же хула, но «с умыслом совершенная», влекла за собой назначение виновному каторги сроком до 15 лет (ст. 176 Уложения).

Дело слушалось в Самарском окружном суде в кол­легии из трех коронных членов присутствия без присяж­ных заседателей и, по предложению прокурора, при закрытых дверях. Просить суд оставить в зале заседа­ния не более трех родственников (такое право предо­ставлялось подсудимому) Муленков отказался.

В журнале судебного заседания окружного суда по уголовному отделению «марта 5 дня» отмечено, что за­щитником подсудимого был помощник присяжного по­веренного Ульянов, избранный самим подсудимым. Там же далее указано, что подсудимый отказался дать объ­яснения.

Каждый из свидетелей уличал подсудимого. Первым выступил с показаниями лавочник, который, якобы, сам слышал, как Муленков «выражался разными не­приличными словами и обругал царя и бога скверно, матерно...» Сын лавочника уточнил обстоятельства, при которых он лично «все слышал». В это время, по его словам, он читал книжку про убийство Александра II. В ответ на его вопрос, узнает ли Муленков портрет царя, нарисованный на обложке книги, подсудимый стал ругать царскую фамилию.

Свидетели, подтвердив данные ранее показания, стали «уточнять» лишь одну деталь: степень опьянения Муленкова. Словно сговорившись, они убеждали суд в том, что «богохульственные слова» Муленков произно­сил, не будучи сильно пьяным. Они только теперь вспом­нили, что тогда он «довольно твердо стоял на ногах»1. Такое «уточнение» было на руку и прокурору Радков-скому, и полицейскому уряднику Ралдугину, произво­дившему дознание. В справке об окончании дознания

Ралдугин в противоречие с показаниями свидетелей-очевидцев и объяснениями обвиняемого написал, что последний «во время богохуления был трезв». Разуме­ется, это обстоятельство было отнесено судом отнюдь не к числу смягчающих вину Муленкова. Аналогичные, но еще более отягчающие вину подсудимого показания, дал полицейский урядник II участка Самарского уезда.

Трудность защиты в этом деле обусловливалась не только характером и доказанностью обвинения, отсут­ствием присяжных заседателей. Она становилась, каза­лось, бесполезной, поскольку противником защиты, помимо прокурора, был сам царь, именем которого вер­шилось правосудие в тогдашней России. Не всякий адвокат согласился бы выступить в таком процессе. Ведь защита в царском суде человека, подобного Муленкову, могла серьезно отразиться на официальной репутации, а следовательно,— на карьере адвоката.

Какой же была защитительная речь по этому делу? Слышать ее довелось немногим: составу суда, проку­рору, Муленкову, да конвоирам—процесс был неглас­ным. И все же главное из этой речи дошло до нас через приговор суда.

Верно сказал о защите в деле Муленкова В. Шала­гинов: «Слова этой защиты, надо думать, действи­тельно потеряны и для истории, и для права. Но мысль? Разве мысль гения когда-нибудь уходила, ничего не оставив? Она, без сомнения, оставила себя и в этом су­де, в этом деле. Но в чем же конкретно? Очевидно, прежде всего в результате»1.

Приговор по делу Муленкова оказался сравнитель­но мягким. Перед логикой В. Ульянова не смогли устоять чиновники, решавшие судьбу обвиняемого.

Об основных тезисах защитительной речи в этом процессе можно судить по обстоятельствам дела. Не­трудно понять душевное состояние и мысли виновного до и в момент совершения им «преступления».

Да, такие, как Муленков, могли сказать больше и резче о религии и ее союзнике — царском правительстве. Муленков, как выяснилось на процессе, был давно извес­тен полиции. Еще до случая в лавке он находился под

её надзором. Трудная, полная мытарств жизнь, неурожай 1891 г. и связанные с ним последствия изменили его представления о боге и царе. Враждебное отношение к религии сочеталось у Муленкова с враждебным отноше­нием к самодержавию и его представителям.

Потеряв веру в бога, Муленков и высказал то, что по его разумению—чистая правда. Поэтому ему было странно и непонятно, за что его взяли под стражу и от­дали под суд.

Обо всем этом мог сказать (возможно, и пытался) смелый защитник Муленкова. Мог... Но в условиях царской юстиции адвокату ставили жесткие рамки и за­кон и суд. Разумеется, Владимир Ильич мог поспорить с законом, если бы сделать это не мешали судьи. Для него не составляло особого труда доказать, что не толь­ко ст. 180, но и все остальные 66 статей второго раз­дела Уложения «О преступлениях против веры и о нарушении ограждающих оную постановлений» совер­шенно несовместимы с принципом свободы совести, все нормы этого раздела демонстрируют «священный союз» буржуазного помещичьего государства с религией и дают понять, почему царское правительство защищала церковь, а церковь прославляла правительство. Анали­зируя действия Муленкова, защитник мог легко дока­зать их ненаказуемость, ибо они были совершены без умысла.

Несомненно, помощник присяжного поверенного от­верг попытки прокурора доказать, будто, ругаясь, Му­ленков хотел осквернить святыню или поколебать веру в бога у свидетелей, находившихся в бакалейной лавке; защитник имел основание убеждать суд в том, что «не­потребные слова» его подзащитный произнес исключи­тельно под влиянием опьянения1 и нахлынувших на него воспоминаний о поведении служителей церкви, в которой Муленков был хористом.

Не мог" защитник умолчать о тех листах дела, в кото­рых говорилось об оскорблении царя и его семьи. С фор­

мально-юрндической стороны защита могла об этом и не упоминать: данное обстоятельство не фигурировало в обвинительном акте. Но можно было предположить, что судьи, читавшие показания свидетелей обвинения, не­пременно обратят внимание на такой факт и учтут его в совещательной комнате в соответствии со своим верно­подданническим, буржуазно-помещичьим правосозна­нием. Учитывая эти обстоятельства, защита, несомнен­но, должна была обратить внимание «высоких судей» на закон (ст. 752 Устава уголовного судопроизводства), который обязывал их при решении судьбы подсудимого не выходить за рамки первоначально предъявленного ему обвинения.

Благодаря активности В. И. Ульянова в судебном следствии, его искусству допрашивать, сводить на нет значение показаний свидетелей, стремящихся угодить властям, суд не рискнул выйти за рамки обвинительно­го акта и признал Муленкова виновным только в бого­хульстве. Это была серьезная победа защиты.

Оправдать подсудимого — значило бы осудить зако­нодателя, создавшего эту нелепую норму. По понятным причинам, отважиться на это суд не мог. Приговор, вы­несенный по делу,— заключение в тюрьму на один год — неопровержимо свидетельствует о том, что защитник сде­лал для Муленкова больше, чем можно было сделать в тех условиях.

В Куйбышевском государственном архиве хранятся еще несколько десятков дел о богохульстве. Читая обви­нительные акты и приговоры, лишний раз убеждаешься в том, что в конце XIX в. и даже в начале XX в. в России судили и бросали в тюрьму людей за неверие в бога, непризнание евангелия, непочтительное отношение к особе «всевышнего» и окружающих его святых и анге­лов.

Подобных дел в те годы было немало. Они возбуж­дались и решались на основании диких, архаических за­конов.

Не эти ли законы, не процессы ли Муленкова, Кня­зева и других имел в виду Владимир Ильич, когда, спу­стя 13 лет, в статье «Социализм и религия» писал, что это были «средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уста­

вах), преследование за веру или за неверие, насиловав­шие совесть человека...»1

Туго приходилось в царском суде подсудимым и их •защитникам и в тех случаях, когда объектом преступ­ления была частная собственность, а потерпевшими — представители имущих классов. И по таким делам осуществлял защиту молодой адвокат В. И. Ульянов.

В одном из них обвинялись И. Уждин, К. Зайцев, И. Красильников в покушении на кражу хлеба из ам­бара кулака-хуторянина Ф. Кривякова. Защита была поручена В. И. Ульянову ло просьбе подсудимых. Дело слушалось 16 апреля 1892 г. с участием присяжных.

Спорить против доказанности обвинения и правиль­ности юридической квалификации было невозможно. Характер заявленного Ульяновым ходатайства о пони­жении наказания позволяет предполагать, что линией защиты по этому делу он избрал объяснение мотивов, толкнувших подсудимых на преступление, и указание на смягчающие их вину обстоятельства.

Вот что показали сами обвиняемые о причинах, толкнувших их на кражу. Чернорабочий Игнатий Кра­сильников на допросе у следователя подробно и чисто­сердечно рассказал при каких обстоятельствах он стал вором. Будучи в Самаре, он зашел навестить знакомого крестьянина Кузьму Зайцева. В квартире последнего застал неизвестного ему человека по имени Илья (это был Уждин). Разговор у них зашел «про нужду и хлеб». Затем Красильников, которого дома дожидались голодные жена и двое детей, предложил забраться в дом Кривякова, где, как ему было известно, «много хлеба»2.

Кузьма Федорович Зайцев, тоже чернорабочий, об­ремененный детьми, дал аналогичные показания. Мысль о краже, сказал он, возникла в ходе печального разго­вора «о голоде, о том, что работы нет и хлеба достать негде».

В том же духе были и объяснения сапожника Ильи Уждина. На вопрос следователя он ответил коротко и ясно: «Положительно есть нечего и взять негде, а между

тем — семья и кормить ее нужно». У него на иждивении, кроме больной жены, было трое детей.

В ночь на 28 сентября 1891 г. Уждин, Зайцев и Кра­сильников пошли на хутор к Кривякову. Не успели они открыть амбар, как были схвачены.

Царский суд, страж «священной собственности», признал всех троих виновными. Каждого из них он приговорил к заключению в исправительно-ареетант-ские отделения сроком на три года.

Немало хлопот доставило Владимиру Ильичу уго­ловное дело № 272 о «лишенном прав отставном рядо­вом» В. П. Красноселове. Это дело привлекло внима­ние судебного репортера. В № 255 «Самарской газеты» за 1893 г. он поместил заметку: «18 ноября в Самарском окружном суде слушалось дело по обвинению уже ли­шенного всех прав состояния отставного рядового из мещан г. Костромы... Василия Петровича Красноселова, 67 лет, в краже. Обвинял товарищ прокурора г. Прохо­ров, защищал Красноселова пом. присяжного поверен­ного г. Ульянов».

Подсудимый обвинялся в тайном похищении из неза­пертой квартиры торговца Сурошникова 113 рублей, то есть в преступлении, предусмотренном ч. 2 ст. 1655 Уло­жения.

Обвинительная власть и суд располагали весьма скудными доказательствами.

Первой важной уликой следственные и судебные органы считали донос свидетеля Вильгельма Мнике-ля1 городовому 2 полицейской части Арсентьеву о том, что у посетителя кухмистерской «голодранца Красно­селова» появились «откуда-то деньги», каковых прежде у него не было; второй уликой, ставшей для обвинения опорной, явилось показание Арсентьева о том, что при обыске у доставленного в часть Красноселова «в сапо­ге за чулком» он обнаружил и изъял кредитный билет сторублевого достоинства. Значение улики власти при­дали также дерзкому, с их точки зрения, ответу задер­

жанного («Тебе какое дело? Заря мне дала!») на вопрос любопытствующего ключника арестного помещения Ан-тиохина. Таков характер свидетельских показаний по этому делу1.

Придерживаясь такой же логики, автор обвинитель­ного акта, товарищ прокурора Мясников и составители приговора усмотрели серьезную улику в справке о не­скольких прежних судимостях Красноселова за кражу. Не случайно как в обвинительном акте, так и в пригово­ре встречается фраза: Красноселов обвиняется (признан виновным) ,в том, что он «вновь похитил...».

Нельзя без улыбки читать описание следующей, так­же опорной для следствия и суда, улики: категорическое утверждение потерпевшего Сурошникова, что обвиняе­мый несколько раз покупал у него капусту, «так что больше сделать кражу некому». И еще: поскольку билет найден при Красноселове, то «нечего тут и думать, что деньги украл не он»2.

И, наконец, последняя «неотразимая» улика: ответ начальника городской тюрьмы на запрос следователя. Согласно этому ответу (от 31 июля 1892 г.) разъяснение, которое дал Красноселов относительно 100 руб., изъятых у него при обыске (по его словам, заработанных в тюрь­ме, откуда он вышел незадолго до возникновения дан­ного дела), «е соответствует действительности. Оказы­вается, если верить тюремщику, арестант Красноселов, находясь в заключении, «никакими работами не зани­мался», при освобождении «ни копейки денег не имел» и вообще «все сказанное им—неправда».

Несмотря на очевидную тенденциозность этого доку­мента, судьи приняли его как бесспорное доказательст­во вины подсудимого. Утруждать себя проверкой суд не стал. Вопрос — кому поверить: арестанту или тюрем­щику — служители Фемиды решили в пользу последне­го. Каких-либо других доказательств ни следствие, ни

суд не собрали. И тем не менее, игнорируя неоднократ­ные объяснения обвиняемого о трудовом источнике при­обретения обнаруженных у него денег, прокурор Мясни­ков счел возможным 10 августа составить по делу обвинительный акт, который безоговорочно был утверж­ден уголовным департаментом Саратовской судебной палаты. В ее определении от 1 сентября, в противоречии с правдой, сказано, что по убеждению палаты предвари­тельное следствие является «достаточно полным и про­изведенным без нарушения существенных форм и об­рядов судопроизводства» и потому единогласно решила предать суду «лишенного всех особенных прав» Красно­селова.

Дело было назначено к слушанию на 18 ноября. Немногим более месяца до процесса подсудимый про­сил назначить ему защитника «от суда». Затем в про­токоле судебного заседания появляется запись: «За­щитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов»1.

Об обстоятельствах, при которых В. И. Ульянов вступил в этот процесс, можно лишь догадываться2. Во время судебного разбирательства перед судьями прош­ли уже известные нам свидетели — почти все поли­цейские, которых не раз «подкармливал» торговец, потерпевший по делу. Прокурор, связанный наказом начальства, добивался и добился осуждения подсудимо­го, невзирая на то, что ценность доказательств обвине­ния была более чем сомнительной. Речь прокурора могла состоять лишь из пересказа лаконичных и однотипных показаний полицейских и потерпевшего, а также из ссылок на прежние судимости Красноселова.

При ознакомлении с делом для защитника не могло не стать очевидным, что Красноселов привлечен к от­ветственности зря, без достаточных к тому оснований. Материалы дела давали большую возможность для критики действий и выводов обвинительной власти. Как можно (было приклеить пожилому человеку ярлык во­

;ра только на том основании, что он был постоянным покупателем в лавке «потерпевшего» и что, дескать, «больше сделать кражу некому»?

Важно отметить то обстоятельство, что никто из представителей власти (ни полиция, ни следователь) не удосужился выяснить, была ли вообще совершена кража денег у торговца капустой, имел ли он в тот день деньги в перечисленных им купюрах, почему он сооб­щил полиции о случившемся со значительным опозда­нием. Но все эти вопросы мало интересовали полицей­ских. Отмахнулись они и от версии, выдвинутой обвиняемым, согласно которой деньги, найденные у него, заработаны им честно, хотя и в тюрьме: здесь он лудил самовары, делал чайники, которые продавал арес­тантам, проходившим по этапу дальше.

Материалы дела, нарушения процессуального зако­на, допущенные следствием и судом, давали защите основание требовать направления дела на доследование. У нее были также серьезные основания просить суд об оправдании Красноселова за недоказанностью его вины.

Прежде всего, защите предстояло обратить внима­ние суда на явно незаконный отказ в ходатайстве, заяв­ленном обвиняемым во время «приготовительных к суду распоряжений», о вызове новых свидетелей — служащих тюрьмы1. Последние могли бы подтвердить его объясне­ние о происхождении отобранных у него денег и одновре­менно опровергнуть оправку начальника тюрьмы. Тем •более, что ни один из этих свидетелей ранее, то есть до суда, не допрашивался, из-за чего следствие носило односторонний, обнинительный характер.

Защита не могла не реагировать на мотивировку судебного определения от 16 октября об отказе удовлет­ворить ходатайство, которое не только не основыва­лось на законе, но прямо противоречило ему. Ведь суд, отклоняя обоснованное ходатайство Красноселова, исходил из того, что обстоятельства, которые подсуди­мый желает выяснить через названных свидетелей, «не имеют существенного для дела значения», а, кроме того, «вполне опровергаются имеющимся в деле сообщением

начальника тюрьмы». На такое обоснование отказа за­щита, бесспорно, должна была обрушиться. Считая справку тюремного начальства непогрешимой и не подлежащей критике, суд тем самым, не увидев и не допросив свидетелей защиты, априори признал, что последние не в состоянии будут установить новые или опровергнуть имеющиеся в деле данные, «полностью изобличающие» Красноселова.

Последовательно проанализировав и оценив аргу­ментацию отказа, защитник, хорошо знавший Устав уголовного судопроизводства, назвал вещи своими име­нами. Он просил суд, рассматривающий дело по сущест­ву, иметь в виду, что определение распорядительного заседания от 16 октября явно противоречит не только точному смыслу, но и буквальному содержанию ст. 575 названного Устава. Затем, как имеются все основания предполагать, защитник настаивал на истребовании и приобщении к делу справки, а точнее — выписки из тю­ремной книги учета заработков заключенных. Ознако­мившись с ней, суд мог бы выяснить, занимался ли Кра­сноселов каким-либо ремеслом в период пребывания в тюрьме и сколько денег заработал1.

Предметом внимания защитника не могли не стать и другие, бившие в глаза погрешности предварительно­го следствия, в том числе то, что не была проведена оч­ная ставка между Красноселовым и Сурошниковым, хо­тя необходимость в ней диктовалась противоречивостью их показаний. Оказывается, потер-певший в разговоре с Красноселовым сообщил, что кража у него была давно и что в совершении ее он подозревает своего квартиран­та; кроме того, при первом предъявлении ему сторублев­ки он за свою ее не признал. В деле имеются сведения, что то же самое он повторил в присутствии свидетелей Арсентьева и Александрова. Однако очная ставка между этими лицами и потерпевшим также не была проведена.

Важную часть защитительной речи, естественно, составляло обоснование правдоподобности версии, вы­двинутой подсудимым, его слов о том, что найденные у него при обыске деньги есть лишь часть заработанных

им за время четырехлетнего пребывания в Самарской тюрьме.

И еще. Защитник, бесспорно, обратился к присяж­ным с просьбой, чтобы они при решении вопроса о ви­новности не принимали во внимание оглашенные пред­седательствующим справки о прежних судимостях Красноселова, так как никакой связи между ними и тем, за что ныне привлечен Красноселов, нет.

Несмотря на все это, присяжные, нарушив обеща­ние, данное «всевышнему»1, поступили, как велела им их цензовая совесть.

Отказом удовлетворить ходатайство подсудимого и нежеланием подвергнуть тщательному исследованию справку начальника тюрьмы суд продемонстрировал свою предубежденность, свою заведомую уверенность в виновности подсудимого. Предубежденными оказались и присяжные заседатели, близкие «потерпевшему» по социальному положению и психологии. Признав Крас­носелова виновным, они, как могли, защитили купца Сурошникова, заодно, на всякий случай,— и свою собст­венность.

Перед удалением коронного состава суда в совеща­тельную комнату вторично с речами выступили сторо­ны. Прокурор, вопреки своей совести (он не мог быть убежден в виновности Красноселова), потребовал от­дать «вора-рецидивиста» в исправительно-арестантские отделения сроком на 3 года. Защитник же, связанный вынесенным присяжными обвинительным вердиктом, вынужден был ограничиться просьбой о смягчении наказания2, требуемого прокурором. После процесса приговор суда, которым подзащитный Ульянова на­правлялся в исправительно-арестантские отделения на 2 года и 9 месяцев, никого уже не удивил.

Недоумевал, вероятно, лишь один Красноселов: его последняя надежда («суд разберется») рухнула. Веще­ственное доказательство по делу, сторублевый билет, изъятый у подсудимого, суд приказал вернуть «постра­давшему».

Побеседовав со своим подзащитным, В. И. Ульянов решил обжаловать приговор. Он предложил Красно-селову получить копию приговора, которая и была вру­чена осужденному 27 ноября. Судя по тому, что 4 де­кабря прокурор препроводил жалобу в суд (после внесения защитой ^-рублевого кассационного залога), следует считать, что кассационная жалоба могла быть написана в последние дни ноября, либо в первые три дня декабря. Не ранее 21 декабря жалоба вместе с де­лом была направлена в сенат. Менее чем через ме­сяц (24 января 1893 г.) жалобу рассмотрел уголовно-кассационный департамент сената. Кто автор жалобы? Имеются достаточные основания считать, что она со­ставлена В. И. Ульяновым, хотя и не подписана им1.

В правильности такого вывода убеждает прежде всего ее содержание, обоснованность той критики при­говора, перед которой не могли устоять даже сенаторы. Следует также учесть, что кроме защитника некому бы­ло позаботиться о судьбе невинно осужденного Красно­селова, человека «безродного» и неграмотного. Логич­ность этого предположения подтверждается также и тем, что при .первом и втором (после отмены приговора) рассмотрении дела защитником выступал Владимир Ильич Ульянов.

Кассационная жалоба, судя по ее результатам, про­извела на сенаторов должное впечатление. Указом уго­

ловно-кассационного департамента от 14 января 1893 г. приговор по делу был отменен1. Особое место в определении сената заняла критика самарских судей за их ошибочное толкование понятия «существенности сви­детельских показаний». В сенатском решении, приоб­щенном к делу осужденного, отмечалось, что состав суда, рассматривавший дело Красноселова, не уяснил понятия существенности свидетельских показаний. А это понятие, говорится в решении, «определяется важностью обстоятельств, подлежащих разъяснению, т. е. значением их как для установления отдельных признаков преступ­ления и обстоятельств, особо увеличивающих или особо уменьшающих вину, так и для разрешения главного вопроса о виновности, и не имеет ничего общего с пред­положениями, хотя бы и весьма вероятными, о том, что указанные свидетели не в состоянии будут доказать новые или опровергнуть имеющиеся, хотя и существен­ные для дела данные, но уже установленные другими до к аз а те л ьств ам и ».

Соглашаясь с доводами кассатора, сенат признал, что данное Самарским окружным судом толкование ст. 575 Устава уголовного судопроизводства2 является в корне ошибочным. Оно, подчеркивается в решении, привело бы к совершенному отрицанию предоставлен­ного этим законом подсудимому права представлять но­вые доказательства в целях опровержения собранных предварительным следствием изобличающих данных.

Отменив приговор, кассационный суд направил дело на новое рассмотрение. О дне повторного судебного разбирательства В. И. Ульянов был извещен 25 фев­раля.

12 марта 1893 г. суд, по настоянию защиты и во исполнение указаний сената, вызвал и допросил четырех

служителей тюрьмы, которые «полностью подтвердили объяснения подсудимого и тем самым опровергли справ­ку своего начальника. Были осмотрены книги (записи) «тюремного эконома». Разумеется, самое активное уча­стие в судебном следствии, как и в первый раз, принял защитник подсудимого В. И. Ульянов. Благодаря этому обстоятельству обвинение на сей раз окончательно рух­нуло. Суд вынужден был признать правду слов подсу­димого и заведомую ложь в документах дознания и справке шефа тюремного замка.

Присяжные после короткого совещания объявили:. «Нет, не виновен». Казалось, говорить было больше не а чем. Но иначе считал защитник. Еще надо было выяс­нить судьбу вещественного доказательства, то есть незаконно отобранных у Красноселова денег. В сове­щательной комнате надлежало обсудить и этот вопрос. И не только обсудить, но и решить в пользу Красносе­лова. В конечном итоге, суд реабилитировал «безрод­ного слесаря», возвратив ему вместе со злосчастным кредитным билетом и его доброе имя. Привычным кан­целярским языком суд записал в приговоре: «Красносе­лова... признать по суду оправданным и по вступлении приговора в законную силу возвратить ему отобранный у него в качестве вещественного доказательства 100-руб­левый кредитный билет». Оправдание Красноселова объективно прозвучало как осуждение произвола поли­цейских и прокурорских властей Самары.

Среди 16 уголовных дел, защитником в которых вы­ступал В. Ульянов в Самаре, особое место занимает де­ло Н. Языкова. Процесс по нему состоялся 17 декабря! 1892 г.

Следует сказать, что тяжелые последствия преступ­ления, в совершении которого обвинялся Языков, к полная доказанность виновности последнего делали за­щиту нелегкой. Протокольные записи по настоящему делу выгодно отличаются от записей по другим делам, связанным с именем полюбившегося Хардину помощ­ника. Они настолько подробны, что дают возможность судить о позиции каждой из сторон, о доводах и силе логики в речах прокурора и защитника. Секретарь су­дебного заседания по этому делу Дивногорский, в отли­чие от своих коллег по службе, почти стенографически

зафиксировал действия сторон, ходатайства, предложе­ния и аргументацию защитника Ульянова.

Как явствует из обвинительного акта, по вине на­чальника станции Безенчук Оренбургской железной дороги, отставного прапорщика Н. Н. Языкова и стре­лочника той же станции И. Кузнецова 8 мая 1891 г. на рассвете (в 4 часа 30 минут «по петербургскому време­ни») на территории станции произошла железнодорож­ная авария: пять пустых вагонов, гонимые поднявшим­ся ветром, столкнулись с вагончиком, на котором ремонтный рабочий Науроков вез бочку с водой. В ре­зультате столкновения Наурское получил легкое телес­ное повреждение, а бывший при нем девятилетний мальчик Андрей Коротии,— смертельное ранение.

Действия подсудимых были подведены под ч. 2 ст. 1085 Уложения о наказаниях, предусматривающую в качестве наказания тюремное заключение. Изучив об­стоятельства дела и сопоставив ст. 1085 со ст. 411, со­держащей норму о служебном нерадении, защитник пришел к обоснованному выводу, что правовая оценка действий его подзащитного неправильна.

Главным предметом спора между сторонами стал вопрос о юридической квалификации действий Языкова. Прокурор В. Богдансквич категорически настаивал на применении ч. 2 ст. 1085 Уложения. Защитник же реши­тельно отвергал оценку, данную обвинителем, и просил суд квалифицировать поведение своего подзащитного по ч. 3 той же статьи.

Исходя из этого различия, защитник обосновывал предложение о подведении действий Языкова под ч. 3 ст. 1085.

Учитывая совокупность обстоятельств, Владимир Ильич просил об оправдании Языкова по статье, по которой последний был предан суду. Не будучи, одна­ко, уверенным в полной с ним солидарности состава суда, он в просительной части своей речи выдвинул альтернативу: если суд не сочтет возможным согла­ситься с мнением защиты, то последняя просила бы избрать Языкову меру наказания, не связанную с ли­шением свободы.

Иное мнение о позиции В. Ульянова в деле Языкова высказал В. Шалагинов. С его точки зрения, защитник

не выдвигал альтернативы; ее по ошибке приписал адвокату судебный секретарь1.

С огромным удовольствием читаются строки приго­вора, в которых формулируется согласие суда с защитой по обоим коренным вопросам дела: и о квалификации, и о мере наказания. Признав в действиях Языкова про­явление недостаточного надзора за работой стрелочни­ка, суд признал, что поведение Языкова заключает в в себе все признаки преступления, предусмотренного не 2, а 3 ч. ст. 1085 Уложения о наказаниях. Изменив ква­лификацию, суд решил взыскать с подзащитного Улья­нова штраф в размере 100 руб., но сделал при этом ха­рактерную оговорку; в случае «несостоятельности подсудимого Языкова к платежу, его следует выдер­жать под арестом один месяц».

Может возникнуть вопрос, почему в приговоре ни­чего не сказано о гражданско-правовых последствиях преступления. Оказывается, потерпевшие: станционный сторож Коротин (отец погибшего мальчика) и ремонт­ный рабочий Наурсков отказались от своих прав на возмещение ущерба, причиненного им преступлением. Мотивы отказа становятся ясными при ознакомлении с протоколом допроса Наурскова. Он заявил: «С же­лезной дороги ничего не ищу — люди мы неграмотные, ничего не знаем, боюсь, как бы меня не уволили...». Этим же, по-видимому, руководствовался и Коротин.

Имеются все основания сказать, что приведенные строки перекликаются с тем, о чем гневно писал В. И. Ленин спустя несколько лет в статье «Бей, но не до смерти». В ней, как известно, тоже идет речь о граж­данском иске, который могла предъявить жена убитого в полиции Воздухова, .но не предъявила. Она не сделала этого из-за полной неосведомленности в существовании так называемого права бедности. Судьи же, хотя и зна­ли о нем, остались равнодушными к горю крестьянки. Они не разъяснили ей соответствующих статей закона, ничем не помогли. «Но где же было ей, простой бабе,— говорится в статье,—знать, что существует какой-то гражданский иск в уголовном суде? Да если бы она

3-56

33

знала это, в состоянии ли была бы она нанять адвока­та?»1.

Не знали всего этого и пострадавшие по делу Н. Язы­кова. Не под силу было Коротину, станционному сто­рожу, п Наурскову, ремонтному рабочему, пригласить адвоката. Да и вообще тягаться с управлением желез­ной дороги они не решались: пугала перспектива остать­ся без работы, без куска хлеба.

Приговор по делу Н. Языкова — победа защиты над обвинением, победа, обусловленная активной, беском­промиссной позицией адвоката, его тонким анализом фактической и юридической сторон дела.