ФОНЕТИЧЕСКИЙ звуко-буквенный разбор слов онлайн
 <<
>>

Универсалии в исторической семантике

3. 1. Метафора

3.1.1. Параллельное развитие. Поскольку метафора базируется на восприятии определенных сходств, естественно, что очевидные аналогии дают поч­ву для возникновения одной и той же метафоры в раз­ных языках; отсюда широкая распространенность таких выражений, как англ.

foot of a hill ‘подножие горы’ или

leg of a table ‘ножка стола’. Имеются, впрочем, менее очевидные ассоциации, которые также очень распро­странены. Хорошо известный пример таких ассоциа­ций — это употребление глаголов со значением ‘дер­жать’, ‘схватывать’, в переносном значении — ‘понимать’: англ. grasp, catch; франц. comprendre (ср. prendre), sai- sir; итал. capire (из лат. сареге); нем. begreifen (ср. grei- fen) и т. д.64. С указанными случаями связана боль­шая трудность, состоящая в том, что эти совпадения могут представлять собой не чистый случай параллель­ного развития: различные языки могут просто копировать один другой или оба — какой-то третий образец. Так, ес­ли взять совсем недавно возникшее слово ‘небоскреб’, то одинаковость названий этого слова в англ. sky-scra­per ‘небо-скреб’, франц. gratteciel ‘скребет-небо’, итал. grattacielo ‘скребет-небо’, нем. Wolkenkratzer ‘облако- скреб’ и т. д. не объясняется общей ассоциацией; соот­ветствующее метафоричное слово возникло в Америке в 1890 г. и было калькировано другими языками65. При обращении к более ранним периодам часто бывает не­возможно систематически отличать действительное па­раллельное развитие от калькирования.

Для решения этой проблемы следует попытаться со­брать примеры использования одной и той же метафо­ры в большом числе языков, которые не могли влиять один на другой. Удачным образом такого рода исследо­вания является статья Тальявини о названиях зрачка в разных языках66. Автор, в частности, рассмотрел мета­фору, лежащую в основе латинского слова pupilla и его современных потомков: зрачок сравнивается с малень­кой девочкой или иногда с маленьким мальчиком ввиду сходства между ребенком и маленькой фигуркой, отра­жающейся в глазе.

Эта аналогия, которая сначала ка­жется весьма далекой, наблюдается в названиях зрачка в различных индоевропейских языках: греч. когё, исп. nina (del ojo), португ. menima (do 61ho) и т. д. Однако указанная аналогия характерна также и для языков дру­гих групп. Тальявини нашел соответствующие примеры приблизительно в 20 очень далеких друг от друга неин­доевропейских языках, например, в суахили, саами, ки­тайском и самоанском.

Подобные случаи параллельного развития не огра­ничиваются метафорой; широко распространены и опре-* деленные ассоциации метонимического типа. Так, упо­требление названия языка как органа речи для обозна­чения языка как средства общения присуще многим ин­доевропейским языкам: англ. tongue, лат. lingua, греч. glossa, русск. язык и т. д.; то же наблюдается и в опре­деленном числе финно-угорских языков, включая не только финский и венгерский, но и коми, марийский и другие. Эта метонимия встречается в турецком, в неко­торых языках Африки и в ряде других языков67. Соста­вление списка параллельно возникших метафор и слу­чаев метонимии имеет огромное значение, поскольку ле­жащие в их основе ассоциации, по-видимому, глубоко коренятся в человеческом опыте и в значительной степе­ни не зависят от культуры или среды. В связи с этим чрезвычайно важен проект, выдвинутый на Лондонском конгрессе лингвистов в 1952 г.: составление «словаря се­мантических параллелей»68.

3.1.2. Общие тенденции. Частные переходы зна­чений происходят в общем русле развития метафор, ко­торое подчинено некоторым общим тенденциям, пред­ставляющим, вообще говоря, большой интерес не только для лингвистов, но также и для психологов, литературо­ведов и других специалистов. Упомянем кратко четыре такие тенденции.

а. Приблизительно 40 лет назад Ганс Шпербер, опи­раясь на идеи Фрейда, установил один «семантический закон». Он исходил из следующего допущения: если мы очень интересуемся каким-либо предметом, то он стано­вится для нас источником аналогий при описании дру­гих предметов; в терминологии Шпербера он становится центром метафорной «экспансии».

Так, во время первой мировой войны разного рода устрашающие виды ору­жия послужили французским солдатам для создания разных шутливых метафор: бобы назывались шрап­нелью, а многодетная женщина — пулеметом (mitraill­euse a gosses). Шпербер сформулировал свой «закон» следующим образом: «Если в определенный период не­который комплекс идей столь сильно затрагивает чув­ства, что это приводит к расширению сферы употребле­ния и изменению значения какого-то одного слова, то мы можем с уверенностью ожидать, что и другие слова, принадлежащие к тому же эмоциональному комплексу, также изменят свое значение»69.

При такой формулировке «закон Шпербера» есть не более чем весьма смелое обобщение, которое нуждается в широкой проверке по разным языкам и периодам. Ко­нечно, можно найти случаи, подтверждающие этот прин­цип. Во Франции XVI в., раздираемой религиозными распрями, многочисленные метафоры и сравнения чер­пались из сферы религии70. В период Французской ре­волюции были очень популярны аналогии, связанные с характерным для того времени прогрессом в физике и химии71. Точно так же изобретение железной дороги, электричества и другие технические новшества обога­тили круг метафор французского языка72. Однако «за­кон Шпербера» нам представляется слишком категорич­ным. Сошлемся только на один пример. Если бы суще­ствовала автоматическая связь между эмоциями и ме­тафорой, тогда в современных языках должно было бы быть гораздо больше образов из сферы авиации, по­скольку для нашего времени характерен пристальный интерес к авиации. «Закон Шпербера» кажется излишне категоричным и при приложении его к системе образов того или иного писателя. Хотя и существуют подтвер­ждения того, что указанный принцип как будто выпол­няется, но встречаются и такие случаи, когда интересы, вкусы и занятия автора оставляют незначительный след или вовсе не оставляют следа в его системе метафор, и попытка реконструировать «внутреннюю биографию» Шекспира из особенностей его образной системы далеко не всеми признается удачной73.

Тем не менее, очевидно, в рассмотренной теории имеется зерно истины, и выводы ее столь интересны, что она заслуживает тщательной проверки.

б. В самых разных языках широко распространены метафоры антропоморфического типа. Это ясно понимал еще в XVIII в. итальянский философ Джамбатиста Вико: «Во всех языках большинство выражений, относя­щихся к неодушевленным предметам, образованы по­средством переноса названий человеческого тела или его частей, а также названий человеческих чувств и страстей на эти неодушевленные предметы. Невежествен­ный человек делает себя мерилом Вселенной»74. Таким образом, Вико без всяких колебаний рассматривает ан­тропоморфическую метафору как языковую универса­лию. Современные лингвисты более осторожны, однако не может быть сомнения в том, что подобные выраже­ния весьма распространены во многих языках. Они мо­гут относиться как к конкретным, так и к абстрактным явлениям действительности: ср. английские выражения the neck of a bottle ‘горлышко бутылки’ (букв. ‘шея бу­тылки’), mouth of a river ‘устье реки’ (букв. ‘рот реки’), the eye of a needle ‘игольное ушко’ (букв. ‘глаз иглы’), the brow of a hill ‘выступ горы’ (букв. ‘бровь горы’), а также the heart of the matter ‘суть предмета’ (букв, 'серд­це предмета’), the lungs of a town ‘легкие города’, the si­news of war ‘мускулы войны’ и т. д. Наряду с такими ме­тафорами существуют метафоры обратного направления, когда названия неодушевленных предметов или живот­ных переносятся на части человеческого тела: англ. muscle ‘мускулы’ (из лат. musculus, букв, ‘маленькая мышь’) [ср. русск. мышца], polypus ‘полип’, apple [of the eye] ‘[глазное] яблоко’, spine ‘спинной хребет’, pelvis ‘таз’ и др. Если бы более тщательные исследования показали, что оба указанных типа метафоры универсальны, возник бы следующий вопрос: который из этих двух типов яв­ляется наиболее частым? Опубликованная в 1948 г. моно­графия одного голландского лингвиста о семантике на­званий частей тела75 показывает, что переходы из чело­веческой сферы распространены гораздо чаще, чем переходы в эту сферу из других сфер.

Используя терми­нологию Шпербера, можно сказать, что наше тело есть центр как метафорной экспансии, так и метафорного при­тяжения, однако сильнее проявляется первое свойство.

в. От конкретного к абстрактному. Тот факт, что, как писал Блумфилд, «отвлеченные и абстрактные значе­ния развиваются, как правило, из более конкретных»76, слишком хорошо известен и очевиден, и мы не будем под­робно останавливаться на нем. Мы были бы крайне удив­лены, если бы нашелся такой язык, в котором метафоры с переходом значения от абстрактного к конкретному были бы более обычными, чем метафоры с обратным переходом значения. Гораздо полезнее исследовать рас­пространенность разных видов метафор первого, обыч­ного, типа. Одним из широко распространенных видов являются метафоры, использующие образы света и смеж­ных с ним явлений для обозначения интеллектуальных и моральных явлений: англ. to throw light on ‘проливать свет на’, to put in a favorable light ‘представить в благо-

приятном свете9, leading lights ‘направляющие огни9, enlighten 'освещать9, illuminating 'проливающий свет9, brilliant 'блестящий9, sparkling 'искрящийся9, dazzling 'ослепительный9, coruscating 'сверкающий, блестящий9, beaming 'излучающий9, radiant 'излучающий9 и т. д, К другому весьма распространенному виду метафор от­носятся такие случаи, когда слова, обозначающие физи­ческие ощущения, используются для описания абстракт­ных явлений: bitter feelings ‘горькие чувства’, sweet

disposition ‘мягкий характер’ (букв. ‘сладкий характер’), warm reception ‘теплый прием*, cold disdain ‘холодное презрение*, even temper ‘ровный характер’ и др. Нам эти ассоциации кажутся очевидными и банальными; од­нако только эмпирические исследования могут показать, насколько всеобщими они являются.

г. Синестезия. Близким к только что рассмотренному случаю является случай так называемых синестетических метафор, состоящих в том, что слово, значение которого связано с одним органом чувств, употребляется в значе­нии, относящемся к другому органу чувств, то есть имеет место переход, например, от осязания к слуховому вос­приятию или от этого последнего к зрительному восприя­тию и т.

д. Символисты возвели подобные переносы в ранг эстетической доктрины. Бодлер говорил, что «запа­хи, цвета и звуки соответствуют друг другу» («Согге- spondances»), а Рембо написал сонет о цвете гласных звуков («Voyelles»). Однако современная мода на сине­стезию не должна помешать заметить тот факт, что она представляет собой древнюю, широко распространенную, а возможно, даже универсальную форму метафоры. Она встречается уже у Гомера и Эсхила, а также в ряде обычных выражений греческого языка, таких, как bary­tone (от barys ‘тяжелый’) и oxytone (от oxys ‘острый’); то же относится к латинским словам gravis и аси- tus, к которым восходят современные термины grave accent и acute accent. Комментируя указанные выраже­ния, Аристотель писал в труде «De Anima»: «В выраже­ниях acute и grave имеет место метафорический перенос из одной сферы — сферы осязания — в другую... Устанав­ливается параллелизм между указанными типами ударе­ния, воспринимаемыми на слух, и качествами «острый» и «тупой», воспринимаемыми органом осязания»77. Си­нестезия обнаружена в языках Китая, Японии, Индии,

Ирана, Аравии, Египта, древнего Вавилона и Палести­ны78. Франц Боас приводит следующее образное выраже­ние из языка индейцев племени квакиутл: «слова... уда­ряли гостей, как копье ударяет дичь или лучи солнца ударяют в землю»79. Современные «культурные» языки изобилуют такого рода метафорами. Некоторые из этих метафор превратились в клише, например: англ. cold voice ‘холодный голос’, piercing sound 4пронзительный звук’, loud colors 4кричащие краски’, франц. couleur cri- arde ‘кричащий цвет’, итал. colore stridente ‘кричащий цвет’ и многие другие80. Имеется богатая литература, посвященная различным аспектам синестезии, и нетрудно выяснить, насколько распространенным является этот тип метафоры и представляет ли он собой семантиче­скую универсалию.

Дальнейшие исследования могут также выявить, что развитие синестетических метафор носит закономерный, а не случайный характер. Я собирал данные об исходных и конечных «пунктах» образов, основанных на синесте­зии, в произведениях двенадцати поэтов XIX столетия — французских, английских и американских, и обнаружил три тенденции, которые проявились вполне четко: 1) пе­реходы от менее тонких к более тонким органам чувств происходят гораздо чаще, чем наоборот: свыше 80% от 2.000 примеров соответствуют направлению «снизу вверх»; 2) сфера осязания является самым распростра­ненным исходным «пунктом» метафор; 3) слуховое вос­приятие является самым распространенным конечным пунктом 81. Те же самые тенденции были замечены у не­которых венгерских поэтов XX в.82, и поучительно, что первый и самый важный принцип — «иерархический» — согласуется с данными экспериментальной психологии83. Естественно, прежде чем обобщать, мы должны значи­тельно расширить соответствующие исследования и рас­пространить их также на разговорный язык. При этом следует учитывать, что названные тенденции носят чи­сто статистический характер и в отдельных случаях воз­можны отклонения. Я сам нашел такие отклонения в поэзии Виктора Гюго. В его поэзии встречается так много синестетических метафор, исходным пунктом для которых служит сфера зрительного восприятия, что только третья из указанных тенденций остается в силе: слуховое восприятие и здесь является основным конеч­ным пунктом, но, как уже было сказано, основным ис­ходным пунктом служит не осязание, а зрительное вос­приятие, и количественное различие между случаями метафор с направлением «снизу вверх» и случаями с обратным направлением незначительно84.

3. 2. Расширение и сужение значения

С первых же дней существования современной семан­тики стало известно, что в процессе изменения слов дей­ствуют две противоположные тенденции: одни слова стре­мятся расширить свое значение, другие — сузить его. Английское слово bird ‘птица* расширило свое значение по сравнению с древнеанглийским, где оно использова­лось только в значении ‘птенец*. Как сказали бы логики, его экстенсионал увеличился, а интенсионал уменьшился: оно стало приложимо к большему числу вещей, но гово­рит нам о них меньше, чем раньше. С другой стороны, ста­рое название птицы fowl развивалось в противоположном направлении. Первоначально оно означало птицу вообще (ср. нем. Vogel); см. в Новом Завете: «Behold the fowls of the air». Постепенно значение его сузилось до совре­менного значения [‘домашняя птица’, обыкновенно ‘ку­рица’ или ‘петух’], которое является более специфическим и охватывает меньше предметов, чем старое значение85.

Как расширение, так и сужение значения могут быть следствием различных причин; одни из них являются чисто языковыми, другие — психологическими или соци­альными. Однако некоторые лингвисты считают, что сужение значения представляет собой в целом более обыч­ный факт, нежели расширение86. Это подтвердили недав­ние психологические эксперименты, проведенные Вер­нером87. Вернер утверждает, что существуют две главные причины указанной выше несимметричности. «Первая причина состоит в том, что доминирующая тенденция развития —это развитие в сторону дифференциации, а не в сторону обобщения. Вторая причина, связанная с первой, — это то, что образование общих понятий из част­ных менее важно для ненаучной коммуникации, хотя для научного мышления оно как раз более характерно. Дру­гими словами, повседневный язык обращен в своем раз­витии скорее к конкретному и частному, нежели к абст­рактному и общему». Данная проблема представляет большой интерес, но прежде чем сделать вывод о том, что преобладание сужения значения является семанти­ческой универсалией, мы должны иметь в своем распо­ряжении гораздо больше фактов из разных языков, чем мы имеем в настоящее время.

3. 3. Табу

Слово «табу» — полинезийского происхождения, и сам тот факт, что мы используем такое экзотичное слово для обозначения явления, которое часто встречается в нашей собственной культуре, является симптомом уни­версальности табу. Здесь мы коснемся только лингвисти­ческой стороны проблемы табу. Этой проблеме уже по­священа обширная литература, и, как и в случае изуче­ния ономатопоэтических элементов, любое будущее исследование должно начинаться с критического перечня всех уже известных фактов. Языковые табу возникают в основном ввиду следующих причин: во-первых, необ­ходимо отметить случаи табу, обязанные своим появле­нием чувству страха или «священного ужаса», как пред­почитал говорить Фрейд88: религиозные ограничения на упоминание имени бога; случаи, когда из суеверия избе­гают называть своими именами мертвых, дьявола, злых духов, и широко распространенные табу, относящиеся к называнию животных. Вторая группа случаев продик­тована чувством деликатности: когда мы говорим на та­кие неприятные темы, как болезнь или смерть, физиче­ские или моральные недостатки, преступные акты — мо­шенничество, кража или убийство, — мы часто прибегаем к эвфемизмам, и выражаемые в данном случае значения могут стать постоянными значениями этих последних: вместо маскировки табуируемого предмета, эвфемизм может прочно сомкнуться с ним, как это случилось с английскими словами undertaker ‘гробовщик’ (букв, ‘предприниматель’), disease ‘болезнь’ (букв, ‘неудоб­ство’), imbecile ‘глупый’ (от латинского imbecillus или imbecillis ‘слабый’) и др. В-третьих, запреты типа табу могут возникать из стремления соблюдать приличия: запреты на называние явлений, относящихся к сексуаль­ной сфере жизни, и определенных частей и функций тела; к этому же типу табу относятся, в частности, некоторые бранные слова. Хотя все эти три типа широко распрост­ранены, ни один из них не является абсолютной универ­салией, так как они зависят от различных социальных и культурных факторов и возникают только в определен­ных условиях. Первый тип с развитием цивилизации бу­дет встречаться все реже и реже, хотя совсем он, по-ви­димому, не исчезнет. Второй и в особенности третий типы с развитием более высоких моральных норм и более тонких форм социального поведения будут, напротив, встречаться все чаще и чаще, хотя некоторые слишком утонченные табу, возможно, постепенно будут отброше­ны как ханжеские: ведь мы не говорим больше limbs ‘конечности’ или benders вместо legs ‘ноги’ или waist ‘талия’ вместо body ‘тело’, как говорили бостонские дамы сто лет назад89. Развитие и отмирание различных форм табу в связи с социальными и культурными изменениями должны систематически изучаться в разных языках. В различных трудах по лингвистике, антропологии и пси­хологии приводится немало сведений о табу, но прежде чем делать на их основании какие-то выводы, эти сведе­ния должны быть дополнены, классифицированы и за­ново интерпретированы.

Помимо указанных общих тенденций, заслуживают внимания и некоторые специфические закономерности, связанные с табу и эвфемизмами. Возможно, самым по­разительным здесь является частота и разнообразие табу, связанных с названиями животных. В написанной недавно одним бразильским лингвистом монографии на эту тему90 упоминается не менее 24 животных, называние которых запрещается в различных языках. Табу под­верглись самые разнообразные живые существа, начиная от муравьев, пчел и змей и кончая медведями91, тиграми и львами; даже бабочки и белки попали в этот список. Один из самых замечательных случаев связан с назва­нием ласки. Страх, внушаемый этим животным, вызвал к жизни множество умилостивляющих эвфемизмов, очень сходных в разных языках: иногда ласка называется маленькой женщиной (итал. donnola, португ. doninha) или маленькой красавицей (франц. belette — уменьши­тельная форма от belle, шведск. lilla snalla), а иногда она как бы включается в семью, и ее называют невестой, снохой, свояченицей92. Есть и другие интересные случаи параллельного развития. Так, иронический эвфемизм типа англ. imbecile лежит в основе похожих изменений в этой же сфере: франц. cretin ‘кретин* — это диалектная форма слова chretien ‘христианин’; benet ‘глупец* происходит из benedictus ‘благословенный’; англ. silly ‘глупый’ некогда означало ‘счастливый, благословен­ный (ср. нем. selig ‘счастливый, блаженный’), a idiot ‘идиот’ восходит к греческому слову, означающему ‘ча­стное лицо, мирянин’.

Как показывают некоторые из приведенных примеров, часто при употреблении слова в функции эвфемизма или иронического «псевдоэвфемизма» оно постепенно при­обретает отрицательное значение. Частота случаев так называемого пейоративного изменения значения слова уже давно отмечалась многими семасиологами93; неко­торые видели в этом симптом наступления эпохи песси­мизма или цинизма в истории человеческого духа. Од­нако, как справедливо указал Бреаль, «упомянутая тен­денция к пейоративному изменению значения является результатом присущего человеку стремления прикрыть, замаскировать страшные, оскорбительные или отталки­вающие предметы»94. Так, известное изменение смысла слов, означающих ‘девушка’ или ‘женщина’, в сторону оскорбительного смысла (например, англ. hussy ‘шлюха’, quean ‘распутница’, франц. fille ‘девка’, garce ‘шлюха’ или нем. Dime ‘девка’), конечно, обязано своим суще­ствованием тенденции к псевдо-эвфемизмам, а не преду­беждению против женщин. Эти и другие типы пейоратив­ного изменения смысла (гипы, возникающие на почве национальных или социальных предрассудков или просто благодаря определенным ассоциациям идей) распростра­нены весьма широко, и их следовало бы изучать на ма­териале самых разных языков. Наряду с пейоративными изменениями смысла имеют место также и изменения в обратном направлении95, когда неприятный оттенок в значении либо ослабляется, либо даже переходит в поло­жительный. Примером ослабления может служить англ. blame ‘порицать’, которое является этимологическим дуб­летом слова blaspheme ‘богохульствовать’; случай поло­жительного изменения представлен, например, англий­ским словом nice ‘приятный’, восходящим к латинскому nescius ‘невежественный’. Создается впечатление, что «положительные изменения» встречаются реже, чем «от­рицательные»; возможно, объясняется это тем, что число последних увеличивается за счет эвфемизмов и псевдо­эвфемизмов. Однако это впечатление должно быть под­тверждено более широкими исследованиями. Другая проблема, которую интересно было бы рассмотреть,— это проблема развития нейтральных слов, «voces mediae», которые часто стремятся специализировать свое значе­ние либо в положительную, либо в отрицательную сто­рону. Так, слова luck и fate являются нейтральными сло­вами с одинаковым значением (‘судьба’), но прилага­тельные lucky ‘счастливый, удачливый’ и fatal ‘роковой’ имеют противоположные значения: первое — положитель­ное, а второе — отрицательное. Интересно выяснить, является ли какое-либо из указанных двух направлений развития преобладающим и, если да, то какое именно.

3. 4. Выводы, полезные для сравнительно-исторического языкознания

Рассмотренные в этом разделе явления (к ним мо­гут быть добавлены еще и некоторые другие) имеют непосредственное отношение к этимологии и сравнитель­ному языкознанию. Говоря о традиционном изучении семантических изменений, Блумфилд утверждал, что «все эти факты, интересные в экстралингвистическом аспекте, дают известное представление о степени вероят­ности тех или иных этимологических сравнений...»96. До­стоверность сравнений значительно возросла бы, если бы некоторые из указанных выше тенденций оказались семантическими универсалиями. Семантические универ­салии могут быть полезны этимологу и компаративисту в двух отношениях. Во-первых, они могут подсказать ему, каких изменений следует ожидать и каким, судя по его внешним признакам, является некоторое частное изменение — частым или редким, нормальным или исклю­чительным. Во-вторых, они могут помочь ему сделать выбор между альтернативными решениями. Допустим, например, дальнейшие исследования покажут, что пре­обладание синестетических метафор с направлением «от низших ощущений к высшим» является семантической универсалией. Допустим далее, что этимолог столкнулся с двумя древними значениями некоторого данного сло­ва, из которых одно относится к осязанию, а другое — к слуховому восприятию. При решении вопроса о том, какое из двух значений первично, было бы логично до­пустить, что первое значение предшествовало второму, поскольку переход от осязания к слуховому восприя­тию происходит гораздо чаще, чем противоположный переход. Верно, конечно, что эти тенденции чисто стати­стические, и вполне возможно, что в каком-то отдельном случае произошел как раз противоположный переход. Тем не менее гипотеза, которая согласуется с общей тенденцией, имеет больше шансов быть правильной, чем другая гипотеза; по-видимому, можно будет вычислять вероятность ошибки, которая в одних случаях окажется большой, а в других — настолько малой, что ею можно будет пренебречь.

4. Универсалии в структуре лексики

В течение последних трех десятилетий структурные методы стали применяться и в семантике, и теперь в центре внимания исследователей стоят не отдельные слова, а лексические единицы более высокого уровня. Важность этой новой ориентации доказывается хотя бы тем фактом, что проблемы структурной семантики стоя­ли на повестке дня Восьмого Международного конгресса лингвистов (Осло, 1957) 97. Структурная семантика пере­живает еще период детства и стоит лицом к лицу со зна­чительными трудностями. Хотя никто не утверждает всерьез, что словарь не имеет никакой организации, оче­видно, что методы структурного анализа, которые успешно применялись к другим областям лингвистики, не могут быть непосредственно применимы в семантике; достаточно вспомнить, что, как указано в Меморандуме, число фонем в любом языке не превышает 70, а Окс­фордский словарь содержит свыше 400 ООО слов98. Однако, несмотря на эти трудности, уже получены некоторые обнадеживающие результаты99, и структурная семантика все больше и больше привлекает к себе внимание исследователей. В этой области выделился ряд проблем, связанных с универсалиями, и три из них мы кратко рас­смотрим здесь. Они относятся к разным уровням лингви­стического анализа: уровню отдельных слов, уровню кон­цептуальных сфер и, наконец, к уровню словаря в целом.

4. 1. Лексические константы

Сравнение большого числа языков должно быстро показать, существуют ли «лексические константы» — предметы, события или другие явления, столь существен­ные, что они должны быть тем или иным способом обо­значены в любом языке100; то, как они выражаются — связанной основой, простым словом, сложным словом или даже словосочетанием, — является уже вторичным вопросом. Даже если фактов, свидетельствующих о на­личии лексических констант, было бы так много, что мы могли бы счесть эти последние абсолютными универса­лиями, мы должны были бы все же смириться с суще­ствованием различий между разными языками. Допу­ская, например, что смысл ‘отец’ является лексической константой, мы обнаруживаем в латинском два слова, обозначающих отца: genitor — для обозначения просто родства и слово pater, имеющее социальные коннота­ции (ср. paterfamilias ‘отец как глава семьи’) 101. Но это ничуть не подрывает характерный для указанного смыс­ла статус лексической константы; это просто означает, что его различные аспекты могут быть выражены в от­дельных языках разными словами.

Если было бы можно составить список лексических констант, являющихся либо абсолютными, либо стати­стическими универсалиями с высокой степенью вероят­ности, то такой список представлял бы большой интерес для компаративистов. Тогда, изучая словарь индоевро­пейского или любого другого мертвого языка, мы могли бы быть уверены, что в этом языке существовали слова или какие-то другие элементы для выражения лексиче­ских констант. В некоторых случаях эти базисные слова сохранились в языках, восходящих к праязыку, напри­мер: англ. mother, лат. mater, греч. meter, скр. matar- и т. д. В других языках эти слова по разным причинам могли заменяться другими элементами. Часто причиной отклонения от модели соответствий были, в частности, запреты типа табу. Так, ‘левый’ — это вполне возмож­ная лексическая константа, однако в разных индоевро­пейских языках имеются разные слова для обозначения этого смысла. В некоторых языках соответствующее слово заимствовано; например, франц. gauche взято из германского, исп. izquierdo — из баскского. Данное раз-* личие, очевидно, обусловлено тем, что во многих стра­нах существовали религиозные предрассудки и табу, связанные с левой стороной. Другая возможная лексиче­ская константа — ‘луна’ — также была предметом много­численных предрассудков, которые слабо ощущаются еще и в современных английских словах lunatic ‘сумасшедший’ (ср. русск. лунатик) и lunacy ‘безумие*. Как указывал Блумфилд, «в индоевропейских языках для названия луны, например, используются самые раз­нообразные слова; примечательно, что русский язык за­имствовал лат. ['lu:na] как [lu'na], хотя обычно им заим­ствовались из латыни только ученые слова»102. Когда название лексической константы подвергается табу или перестает употребляться по какой-то другой причине, то должна быть найдена замена, и это может привести к заимствованию слов, которые нормальным путем не пере­шли бы из одного языка в другой.

4. 2. Семантические поля

Одним из самых плодотворных понятий, хорошо раз­работанных в структурной семантике, является понятие «семантического поля», восходящее к й. Триру и его последователям. На эту тему в последние годы было написано так много103, что нет необходимости вдаваться в детали. Достаточно напомнить, что семантические поля — это представляющие собой единое целое поня­тийные области со сложной внутренней организацией, состоящие из отдельных взаимно противопоставленных элементов, которые получают свое значение в рамках всей этой системы как единого целого. В каждом поле соответствующая сфера опыта, конкретного или абст­рактного, анализируется, делится и классифицируется некоторым уникальным способом, то есть с помощью определенной шкалы значимостей и в соответствии со специфическим взглядом на мир. В качестве примеров семантических полей можно назвать систему цветов, си­стему родственных отношений, или — из абстрактной сферы — интеллектуальные качества, этические и эстети­ческие ценности, религиозную и мистическую сферу опыта.

В многочисленных статьях и монографиях на тему семантических полей, опубликованных недавно, подчер­киваются различия между этими полями в разных язы­ках; внимание исследователей концентрируется на мо­ментах различия, а не на моментах сходства. Однако за всеми этими поверхностными различиями, по-видимому, стоит принципиальное единство, которое, несомненно, обнаружилось бы в результате систематического срав­нения семантических полей. Так, мы говорим о порази­тельной разнице в числе и характере цветовых разли­чий 104: в латинском нет специальных слов для обозна­чений коричневого и серого цветов; в русском существует различие ‘синий — голубой* [и то и другое в англий­ском обозначается одним словом blue]; в языке навахо находим два слова для обозначения черного цвета: од­но обозначает темные предметы, а другое — предметы, черные, как уголь. Английским словам gray ‘серый* и brown ‘коричневый* в навахо соответствует только одно слово, так же как и английским словам blue ‘синий* и green ‘зеленый*105. Эти различия чрезвычайно поучи­тельны, но было бы не менее интересно выяснить, суще­ствуют ли какие-либо элементы, присущие всем члене­ниям спектра, или какие-либо различия, которые долж­ны быть выражены повсюду и которые могут поэтому считаться лексическими константами.

Сказанное выше еще лучше видно на другом приме­ре поля с четкой внутренней структурой — поля, обра­зуемого терминами родства, которое также интенсивно изучалось на материале разных языков. Для иллюстра­ции возьмем слова, означающие ‘брат* и ‘сестра’. Эти два понятия кажутся нам столь фундаментальными, что нам трудно представить себе язык, который обходится без них. Однако обращение к другим языкам показыва­ет, что эти понятия не являются лексическими констан­тами ни в каком смысле. В венгерском языке не было единого слова со значением ‘брат’ или ‘сестра’ вплоть до XIX столетия 106; там были (и сейчас есть) две пары отдельных слов, означающих ‘старший брат’ и ‘млад­ший брат’, ‘старшая сестра’ и ‘младшая сестра’. В ин­донезийском же языке, наоборот, существует одно общее слово, означающее и брата и сестру вместе, вклю­чая и двоюродных. В своем докладе, посвященном стру­ктурной семантике, на конгрессе лингвистов в Осло профессор Ельмслев сзбобщил различие между указан­ными тремя случаями’ в следующей таблице 107:

Венгерский Английский Индонезийский «старший брат» batya

«младший брат» ocs brother

«старшая сестра» nene saudara

«младшая сестра» hug sister

Эти три случая при всем своем различии имеют одну общую черту: каждый из них выражает отношение, в котором находятся между собою дети одних и тех же родителей или одного из родителей (это отношение мо­жет быть выражено либо само по себе, либо в комбина­ции с другими критериями). Обращение к другим язы­кам покажет, является ли это отношение семантической универсалией. Оно покажет также, как много имеется способов «структурирования» этой части рассматривае­мого семантического поля и как часто встречаются раз­личные способы. Тот же самый метод может быть ис­пользован по отношению к другим частям этого поля. Даже языки, принадлежащие к одной и той же семье и культуре, иногда обнаруживают удивительное несход­ство. Так, в шведском отсутствуют слова для понятий ‘дедушка’ и ‘бабушка’: проводится различие между от­цом отца (farfar) и отцом матери (morfar) и, аналогич­но, между матерью отца (farmor) и матерью матери (шогшог). В латинском нет единого слова для понятия ‘дядя’, так же как и для понятия ‘тетя’: проводится раз­личие между братом отца и братом матери (patruus — avunculus) и между сестрой отца и сестрой матери (amita — matertera); в конце концов, сохранились лишь слова avunculus и amita, к которым и восходят (че­рез французский) англ. uncle ‘дядя’ и aunt ‘тетя’. Языки с разной социальной и культурной основой различаются еще более заметно. В дравидских языках, например, су­ществует сложная иерархия терминов родства, основан­ная на четырех наборах различий: различия по полу, поколению, брачным отношениям и возрасту, из кото­рых самым важным оказывается третье, единственное небиологическое различие 108. В индонезийском, помимо вышеупомянутого общего слова saudara, означающего и братьев и сестер вместе, включая двоюродных, есть от­дельные слова, с одной стороны, для младших братьев и сестер, а с другой стороны, для старших, и, кроме то­го, существуют разные слова для понятий ‘старшие се­стры’ и ‘старшие братья (включая двоюродных)’109.

Заметим попутно, что теория семантических полей в некоторых чертах сходна с гипотезой Сепира — Уорфа. Трир и его последователи охотно согласились бы с Уор- фом в том, что каждый язык имеет свою «философию» и что «мы рассекаем действительность на части в соот­ветствии с нашим родным языком» по. Имеются, одна­ко, два важных различия между этими двумя школами: 1) семантические поля серьезно изучались главным об­разом на материале хорошо известных европейских язы­ков, в то время как Уорф сознательно отворачивался от «европейского стандарта» и обращался к иным языко­вым системам, преимущественно к языкам американ­ских индейцев; 2) предметом теории семантических полей является словарь, а самые значительные результа­ты, полученные Уорфом, относились к сфере граммати­ки. Нам кажется, однако, что эти два подхода, возник­шие независимо друг от друга ш, взаимно дополняют друг друга, и, по-видимому, настанет время, когда на их почве возникнет некоторая единая теория.

4. 3. Классификация понятий

Время от времени проводились эксперименты, цель которых заключалась в разработке новых принципов ор­ганизации словарей, отличных от обычного алфавитного принципа. Известный Тезаурус Роже был первой попыт­кой этого рода. В последние годы было выдвинуто не­сколько серьезно продуманных схем устройства идеоло­гических словарей 112 и проблема эта стала такой акту­альной, что была включена в повестку дня Лондонского конгресса лингвистов в 1952 г.пз. На этом конгрессе проф. фон Вартбург представил еще более смелый проект, над которым он совместно с Р. Халлигом работал в те­чение ряда лет: общая классификация понятий, прило­жимая к любому языку114. В этой работе понятия клас­сифицированы по трем основным разделам — «Мир», «Человек», «Человек и мир»—и образуют четкую струк­туру взаимозависимых элементов. Цель указанного про­екта практическая: если бы все описания словаря раз­ных языков или разных периодов одного языка придер­живались бы — в пределах разумного — одинаковой модели,то можно было бы легко сравнивать результаты и быстро замечать различия. Еще до опубликования рабо­ты Халлига и Вартбурга и после этого их классифика­ционная схема была положена в основу исследований словаря французских писателей разных периодов 115; эта схема была применена к одному памятнику на реторо­манском языке116. Хотя данная конкретная классифика­ция вряд ли имеет какие-то особые преимущества, представляется крайне полезной сама постановка за­дачи: разработка такой системы понятий, которая мог­ла бы быть повсеместно принята в качестве единой — пусть даже и допускающей определенные вариации — модели для дальнейших лексических исследований117.

5. Заключение

Перечень тем, которые были затронуты в этой статье, ни в коей мере не претендует на то, чтобы быть исчер­пывающим. Я просто пытался предложить некоторые на­правления поисков семантических универсалий, или, го­воря более скромно, общих семантических тенденций. Если будет составляться координационная программа исследований некоторых из указанных проблем, тогда мы должны будем установить — хотя бы приблизитель­но— порядок и£ исследования, так чтобы начинать с от­носительно простых вопросов и постепенно переходить к более сложным. С этой чисто практической точки зре­ния рассмотренные выше темы можно распределить по следующим четырем широким категориям.

1. Начать лучше с некоторых ясных проблем, кото­рые можно сформулировать в точных или даже количе­ственных терминах. Таковы, например, проблема отно­шений между полисемичностью и частотой слова, между омонимичностью и структурой слова, а также проблемы исходных и конечных точек метафор типа синестезии или числа и природы лексических констант.

2. На следующем этапе можно приступить к изуче­нию некоторых более сложных явлений, таких, однако, для которых уже имеются обширные данные по многим языкам. К этой категории принадлежат ономатопоэтиче­ские явления, табу и параллельные метафоры.

3. На более поздней стадии мы должны будем взять­ся за такие сложные вопросы, как соотношение мотиви­рованных и немотивированных слов; соотношение слов с частными и общими значениями; частота отрицательных (пейоративных) и положительных смысловых измене­ний, а также изменений с расширением значения или с сужением значения; структура некоторых семантиче­ских полей в различных языках.

4. И, наконец, с некоторыми важными исследования­ми придется повременить, пока мы не соберем необхо­димые данные. Так, если и имеются какие-то общие тен­денции в процессах, обусловленных полисемией и омо­нимией, то мы будем в состоянии обнаружить эти тен­денции тогда, когда будут составлены лингвистические атласы для гораздо большего числа языков, чем в на­стоящее время.

Если в процессе указанных исследований будут точ­но установлены некоторые семантические универсалии, это будет иметь большое значение не только для линг­вистики, но также и для других отраслей знания. Неко­торые из рассмотренных выше проблем представляют интерес только для лингвистики, зато другие, несомнен­но, носят более общий характер. Например, различие между мотивированными и немотивированными словами важно с точки зрения обучения языкам; типы метафор и ономатопоэтических явлений имеют прямое отношение к стилистике, синестезия является главным образом фактом психологии, широко проявляющимся, однако, и в языке, и в литературе. Такие проблемы, как про­блемы табу и семантических полей, будут изучены бо­лее успешно при совместных усилиях лингвистов, антро­пологов, этнологов, психологов и социологов. Исследо­вание семантических полей и структуры словаря в це­лом очень важно с точки зрения гипотезы Сепира — Уорфа; оно прольет свет на проблему влияния языка на мышление, являющуюся одной из главных проблем со­временной философии. Несомненно, что из всех отрас­лей лингвистики семантика имеет самые многочислен­ные и самые тесные связи с другими дисциплинами, и открытие семантических универсалий будет иметь дале­ко идущие последствия для этих смежных дисциплин.

* * *

Выражаю искреннюю благодарность за дружескую помощь и критические замечания следующим моим кол­легам: Д. X. Хаймсу, Ф. В. Хаусхолдеру, Ч. Ф. Хоккетту и профессору Г. К. Конклину.

<< | >>
Источник: Б. А. УСПЕНСКИЙ. НОВОЕ В ЛИНГВИСТИКЕ. ВЫПУСК V. (ЯЗЫКОВЫЕ УНИВЕРСАЛИИ) ИЗДАТЕЛЬСТВО „ПРОГРЕСС" Москва - 1970. 1970

Еще по теме Универсалии в исторической семантике: