Универсалии в исторической семантике
3. 1. Метафора
3.1.1. Параллельное развитие. Поскольку метафора базируется на восприятии определенных сходств, естественно, что очевидные аналогии дают почву для возникновения одной и той же метафоры в разных языках; отсюда широкая распространенность таких выражений, как англ.
foot of a hill ‘подножие горы’ илиleg of a table ‘ножка стола’. Имеются, впрочем, менее очевидные ассоциации, которые также очень распространены. Хорошо известный пример таких ассоциаций — это употребление глаголов со значением ‘держать’, ‘схватывать’, в переносном значении — ‘понимать’: англ. grasp, catch; франц. comprendre (ср. prendre), sai- sir; итал. capire (из лат. сареге); нем. begreifen (ср. grei- fen) и т. д.64. С указанными случаями связана большая трудность, состоящая в том, что эти совпадения могут представлять собой не чистый случай параллельного развития: различные языки могут просто копировать один другой или оба — какой-то третий образец. Так, если взять совсем недавно возникшее слово ‘небоскреб’, то одинаковость названий этого слова в англ. sky-scraper ‘небо-скреб’, франц. gratteciel ‘скребет-небо’, итал. grattacielo ‘скребет-небо’, нем. Wolkenkratzer ‘облако- скреб’ и т. д. не объясняется общей ассоциацией; соответствующее метафоричное слово возникло в Америке в 1890 г. и было калькировано другими языками65. При обращении к более ранним периодам часто бывает невозможно систематически отличать действительное параллельное развитие от калькирования.
Для решения этой проблемы следует попытаться собрать примеры использования одной и той же метафоры в большом числе языков, которые не могли влиять один на другой. Удачным образом такого рода исследования является статья Тальявини о названиях зрачка в разных языках66. Автор, в частности, рассмотрел метафору, лежащую в основе латинского слова pupilla и его современных потомков: зрачок сравнивается с маленькой девочкой или иногда с маленьким мальчиком ввиду сходства между ребенком и маленькой фигуркой, отражающейся в глазе.
Эта аналогия, которая сначала кажется весьма далекой, наблюдается в названиях зрачка в различных индоевропейских языках: греч. когё, исп. nina (del ojo), португ. menima (do 61ho) и т. д. Однако указанная аналогия характерна также и для языков других групп. Тальявини нашел соответствующие примеры приблизительно в 20 очень далеких друг от друга неиндоевропейских языках, например, в суахили, саами, китайском и самоанском.Подобные случаи параллельного развития не ограничиваются метафорой; широко распространены и опре-* деленные ассоциации метонимического типа. Так, употребление названия языка как органа речи для обозначения языка как средства общения присуще многим индоевропейским языкам: англ. tongue, лат. lingua, греч. glossa, русск. язык и т. д.; то же наблюдается и в определенном числе финно-угорских языков, включая не только финский и венгерский, но и коми, марийский и другие. Эта метонимия встречается в турецком, в некоторых языках Африки и в ряде других языков67. Составление списка параллельно возникших метафор и случаев метонимии имеет огромное значение, поскольку лежащие в их основе ассоциации, по-видимому, глубоко коренятся в человеческом опыте и в значительной степени не зависят от культуры или среды. В связи с этим чрезвычайно важен проект, выдвинутый на Лондонском конгрессе лингвистов в 1952 г.: составление «словаря семантических параллелей»68.
3.1.2. Общие тенденции. Частные переходы значений происходят в общем русле развития метафор, которое подчинено некоторым общим тенденциям, представляющим, вообще говоря, большой интерес не только для лингвистов, но также и для психологов, литературоведов и других специалистов. Упомянем кратко четыре такие тенденции.
а. Приблизительно 40 лет назад Ганс Шпербер, опираясь на идеи Фрейда, установил один «семантический закон». Он исходил из следующего допущения: если мы очень интересуемся каким-либо предметом, то он становится для нас источником аналогий при описании других предметов; в терминологии Шпербера он становится центром метафорной «экспансии».
Так, во время первой мировой войны разного рода устрашающие виды оружия послужили французским солдатам для создания разных шутливых метафор: бобы назывались шрапнелью, а многодетная женщина — пулеметом (mitrailleuse a gosses). Шпербер сформулировал свой «закон» следующим образом: «Если в определенный период некоторый комплекс идей столь сильно затрагивает чувства, что это приводит к расширению сферы употребления и изменению значения какого-то одного слова, то мы можем с уверенностью ожидать, что и другие слова, принадлежащие к тому же эмоциональному комплексу, также изменят свое значение»69.При такой формулировке «закон Шпербера» есть не более чем весьма смелое обобщение, которое нуждается в широкой проверке по разным языкам и периодам. Конечно, можно найти случаи, подтверждающие этот принцип. Во Франции XVI в., раздираемой религиозными распрями, многочисленные метафоры и сравнения черпались из сферы религии70. В период Французской революции были очень популярны аналогии, связанные с характерным для того времени прогрессом в физике и химии71. Точно так же изобретение железной дороги, электричества и другие технические новшества обогатили круг метафор французского языка72. Однако «закон Шпербера» нам представляется слишком категоричным. Сошлемся только на один пример. Если бы существовала автоматическая связь между эмоциями и метафорой, тогда в современных языках должно было бы быть гораздо больше образов из сферы авиации, поскольку для нашего времени характерен пристальный интерес к авиации. «Закон Шпербера» кажется излишне категоричным и при приложении его к системе образов того или иного писателя. Хотя и существуют подтверждения того, что указанный принцип как будто выполняется, но встречаются и такие случаи, когда интересы, вкусы и занятия автора оставляют незначительный след или вовсе не оставляют следа в его системе метафор, и попытка реконструировать «внутреннюю биографию» Шекспира из особенностей его образной системы далеко не всеми признается удачной73.
Тем не менее, очевидно, в рассмотренной теории имеется зерно истины, и выводы ее столь интересны, что она заслуживает тщательной проверки.б. В самых разных языках широко распространены метафоры антропоморфического типа. Это ясно понимал еще в XVIII в. итальянский философ Джамбатиста Вико: «Во всех языках большинство выражений, относящихся к неодушевленным предметам, образованы посредством переноса названий человеческого тела или его частей, а также названий человеческих чувств и страстей на эти неодушевленные предметы. Невежественный человек делает себя мерилом Вселенной»74. Таким образом, Вико без всяких колебаний рассматривает антропоморфическую метафору как языковую универсалию. Современные лингвисты более осторожны, однако не может быть сомнения в том, что подобные выражения весьма распространены во многих языках. Они могут относиться как к конкретным, так и к абстрактным явлениям действительности: ср. английские выражения the neck of a bottle ‘горлышко бутылки’ (букв. ‘шея бутылки’), mouth of a river ‘устье реки’ (букв. ‘рот реки’), the eye of a needle ‘игольное ушко’ (букв. ‘глаз иглы’), the brow of a hill ‘выступ горы’ (букв. ‘бровь горы’), а также the heart of the matter ‘суть предмета’ (букв, 'сердце предмета’), the lungs of a town ‘легкие города’, the sinews of war ‘мускулы войны’ и т. д. Наряду с такими метафорами существуют метафоры обратного направления, когда названия неодушевленных предметов или животных переносятся на части человеческого тела: англ. muscle ‘мускулы’ (из лат. musculus, букв, ‘маленькая мышь’) [ср. русск. мышца], polypus ‘полип’, apple [of the eye] ‘[глазное] яблоко’, spine ‘спинной хребет’, pelvis ‘таз’ и др. Если бы более тщательные исследования показали, что оба указанных типа метафоры универсальны, возник бы следующий вопрос: который из этих двух типов является наиболее частым? Опубликованная в 1948 г. монография одного голландского лингвиста о семантике названий частей тела75 показывает, что переходы из человеческой сферы распространены гораздо чаще, чем переходы в эту сферу из других сфер.
Используя терминологию Шпербера, можно сказать, что наше тело есть центр как метафорной экспансии, так и метафорного притяжения, однако сильнее проявляется первое свойство.в. От конкретного к абстрактному. Тот факт, что, как писал Блумфилд, «отвлеченные и абстрактные значения развиваются, как правило, из более конкретных»76, слишком хорошо известен и очевиден, и мы не будем подробно останавливаться на нем. Мы были бы крайне удивлены, если бы нашелся такой язык, в котором метафоры с переходом значения от абстрактного к конкретному были бы более обычными, чем метафоры с обратным переходом значения. Гораздо полезнее исследовать распространенность разных видов метафор первого, обычного, типа. Одним из широко распространенных видов являются метафоры, использующие образы света и смежных с ним явлений для обозначения интеллектуальных и моральных явлений: англ. to throw light on ‘проливать свет на’, to put in a favorable light ‘представить в благо-
приятном свете9, leading lights ‘направляющие огни9, enlighten 'освещать9, illuminating 'проливающий свет9, brilliant 'блестящий9, sparkling 'искрящийся9, dazzling 'ослепительный9, coruscating 'сверкающий, блестящий9, beaming 'излучающий9, radiant 'излучающий9 и т. д, К другому весьма распространенному виду метафор относятся такие случаи, когда слова, обозначающие физические ощущения, используются для описания абстрактных явлений: bitter feelings ‘горькие чувства’, sweet
disposition ‘мягкий характер’ (букв. ‘сладкий характер’), warm reception ‘теплый прием*, cold disdain ‘холодное презрение*, even temper ‘ровный характер’ и др. Нам эти ассоциации кажутся очевидными и банальными; однако только эмпирические исследования могут показать, насколько всеобщими они являются.
г. Синестезия. Близким к только что рассмотренному случаю является случай так называемых синестетических метафор, состоящих в том, что слово, значение которого связано с одним органом чувств, употребляется в значении, относящемся к другому органу чувств, то есть имеет место переход, например, от осязания к слуховому восприятию или от этого последнего к зрительному восприятию и т.
д. Символисты возвели подобные переносы в ранг эстетической доктрины. Бодлер говорил, что «запахи, цвета и звуки соответствуют друг другу» («Согге- spondances»), а Рембо написал сонет о цвете гласных звуков («Voyelles»). Однако современная мода на синестезию не должна помешать заметить тот факт, что она представляет собой древнюю, широко распространенную, а возможно, даже универсальную форму метафоры. Она встречается уже у Гомера и Эсхила, а также в ряде обычных выражений греческого языка, таких, как barytone (от barys ‘тяжелый’) и oxytone (от oxys ‘острый’); то же относится к латинским словам gravis и аси- tus, к которым восходят современные термины grave accent и acute accent. Комментируя указанные выражения, Аристотель писал в труде «De Anima»: «В выражениях acute и grave имеет место метафорический перенос из одной сферы — сферы осязания — в другую... Устанавливается параллелизм между указанными типами ударения, воспринимаемыми на слух, и качествами «острый» и «тупой», воспринимаемыми органом осязания»77. Синестезия обнаружена в языках Китая, Японии, Индии,Ирана, Аравии, Египта, древнего Вавилона и Палестины78. Франц Боас приводит следующее образное выражение из языка индейцев племени квакиутл: «слова... ударяли гостей, как копье ударяет дичь или лучи солнца ударяют в землю»79. Современные «культурные» языки изобилуют такого рода метафорами. Некоторые из этих метафор превратились в клише, например: англ. cold voice ‘холодный голос’, piercing sound 4пронзительный звук’, loud colors 4кричащие краски’, франц. couleur cri- arde ‘кричащий цвет’, итал. colore stridente ‘кричащий цвет’ и многие другие80. Имеется богатая литература, посвященная различным аспектам синестезии, и нетрудно выяснить, насколько распространенным является этот тип метафоры и представляет ли он собой семантическую универсалию.
Дальнейшие исследования могут также выявить, что развитие синестетических метафор носит закономерный, а не случайный характер. Я собирал данные об исходных и конечных «пунктах» образов, основанных на синестезии, в произведениях двенадцати поэтов XIX столетия — французских, английских и американских, и обнаружил три тенденции, которые проявились вполне четко: 1) переходы от менее тонких к более тонким органам чувств происходят гораздо чаще, чем наоборот: свыше 80% от 2.000 примеров соответствуют направлению «снизу вверх»; 2) сфера осязания является самым распространенным исходным «пунктом» метафор; 3) слуховое восприятие является самым распространенным конечным пунктом 81. Те же самые тенденции были замечены у некоторых венгерских поэтов XX в.82, и поучительно, что первый и самый важный принцип — «иерархический» — согласуется с данными экспериментальной психологии83. Естественно, прежде чем обобщать, мы должны значительно расширить соответствующие исследования и распространить их также на разговорный язык. При этом следует учитывать, что названные тенденции носят чисто статистический характер и в отдельных случаях возможны отклонения. Я сам нашел такие отклонения в поэзии Виктора Гюго. В его поэзии встречается так много синестетических метафор, исходным пунктом для которых служит сфера зрительного восприятия, что только третья из указанных тенденций остается в силе: слуховое восприятие и здесь является основным конечным пунктом, но, как уже было сказано, основным исходным пунктом служит не осязание, а зрительное восприятие, и количественное различие между случаями метафор с направлением «снизу вверх» и случаями с обратным направлением незначительно84.
3. 2. Расширение и сужение значения
С первых же дней существования современной семантики стало известно, что в процессе изменения слов действуют две противоположные тенденции: одни слова стремятся расширить свое значение, другие — сузить его. Английское слово bird ‘птица* расширило свое значение по сравнению с древнеанглийским, где оно использовалось только в значении ‘птенец*. Как сказали бы логики, его экстенсионал увеличился, а интенсионал уменьшился: оно стало приложимо к большему числу вещей, но говорит нам о них меньше, чем раньше. С другой стороны, старое название птицы fowl развивалось в противоположном направлении. Первоначально оно означало птицу вообще (ср. нем. Vogel); см. в Новом Завете: «Behold the fowls of the air». Постепенно значение его сузилось до современного значения [‘домашняя птица’, обыкновенно ‘курица’ или ‘петух’], которое является более специфическим и охватывает меньше предметов, чем старое значение85.
Как расширение, так и сужение значения могут быть следствием различных причин; одни из них являются чисто языковыми, другие — психологическими или социальными. Однако некоторые лингвисты считают, что сужение значения представляет собой в целом более обычный факт, нежели расширение86. Это подтвердили недавние психологические эксперименты, проведенные Вернером87. Вернер утверждает, что существуют две главные причины указанной выше несимметричности. «Первая причина состоит в том, что доминирующая тенденция развития —это развитие в сторону дифференциации, а не в сторону обобщения. Вторая причина, связанная с первой, — это то, что образование общих понятий из частных менее важно для ненаучной коммуникации, хотя для научного мышления оно как раз более характерно. Другими словами, повседневный язык обращен в своем развитии скорее к конкретному и частному, нежели к абстрактному и общему». Данная проблема представляет большой интерес, но прежде чем сделать вывод о том, что преобладание сужения значения является семантической универсалией, мы должны иметь в своем распоряжении гораздо больше фактов из разных языков, чем мы имеем в настоящее время.
3. 3. Табу
Слово «табу» — полинезийского происхождения, и сам тот факт, что мы используем такое экзотичное слово для обозначения явления, которое часто встречается в нашей собственной культуре, является симптомом универсальности табу. Здесь мы коснемся только лингвистической стороны проблемы табу. Этой проблеме уже посвящена обширная литература, и, как и в случае изучения ономатопоэтических элементов, любое будущее исследование должно начинаться с критического перечня всех уже известных фактов. Языковые табу возникают в основном ввиду следующих причин: во-первых, необходимо отметить случаи табу, обязанные своим появлением чувству страха или «священного ужаса», как предпочитал говорить Фрейд88: религиозные ограничения на упоминание имени бога; случаи, когда из суеверия избегают называть своими именами мертвых, дьявола, злых духов, и широко распространенные табу, относящиеся к называнию животных. Вторая группа случаев продиктована чувством деликатности: когда мы говорим на такие неприятные темы, как болезнь или смерть, физические или моральные недостатки, преступные акты — мошенничество, кража или убийство, — мы часто прибегаем к эвфемизмам, и выражаемые в данном случае значения могут стать постоянными значениями этих последних: вместо маскировки табуируемого предмета, эвфемизм может прочно сомкнуться с ним, как это случилось с английскими словами undertaker ‘гробовщик’ (букв, ‘предприниматель’), disease ‘болезнь’ (букв, ‘неудобство’), imbecile ‘глупый’ (от латинского imbecillus или imbecillis ‘слабый’) и др. В-третьих, запреты типа табу могут возникать из стремления соблюдать приличия: запреты на называние явлений, относящихся к сексуальной сфере жизни, и определенных частей и функций тела; к этому же типу табу относятся, в частности, некоторые бранные слова. Хотя все эти три типа широко распространены, ни один из них не является абсолютной универсалией, так как они зависят от различных социальных и культурных факторов и возникают только в определенных условиях. Первый тип с развитием цивилизации будет встречаться все реже и реже, хотя совсем он, по-видимому, не исчезнет. Второй и в особенности третий типы с развитием более высоких моральных норм и более тонких форм социального поведения будут, напротив, встречаться все чаще и чаще, хотя некоторые слишком утонченные табу, возможно, постепенно будут отброшены как ханжеские: ведь мы не говорим больше limbs ‘конечности’ или benders вместо legs ‘ноги’ или waist ‘талия’ вместо body ‘тело’, как говорили бостонские дамы сто лет назад89. Развитие и отмирание различных форм табу в связи с социальными и культурными изменениями должны систематически изучаться в разных языках. В различных трудах по лингвистике, антропологии и психологии приводится немало сведений о табу, но прежде чем делать на их основании какие-то выводы, эти сведения должны быть дополнены, классифицированы и заново интерпретированы.
Помимо указанных общих тенденций, заслуживают внимания и некоторые специфические закономерности, связанные с табу и эвфемизмами. Возможно, самым поразительным здесь является частота и разнообразие табу, связанных с названиями животных. В написанной недавно одним бразильским лингвистом монографии на эту тему90 упоминается не менее 24 животных, называние которых запрещается в различных языках. Табу подверглись самые разнообразные живые существа, начиная от муравьев, пчел и змей и кончая медведями91, тиграми и львами; даже бабочки и белки попали в этот список. Один из самых замечательных случаев связан с названием ласки. Страх, внушаемый этим животным, вызвал к жизни множество умилостивляющих эвфемизмов, очень сходных в разных языках: иногда ласка называется маленькой женщиной (итал. donnola, португ. doninha) или маленькой красавицей (франц. belette — уменьшительная форма от belle, шведск. lilla snalla), а иногда она как бы включается в семью, и ее называют невестой, снохой, свояченицей92. Есть и другие интересные случаи параллельного развития. Так, иронический эвфемизм типа англ. imbecile лежит в основе похожих изменений в этой же сфере: франц. cretin ‘кретин* — это диалектная форма слова chretien ‘христианин’; benet ‘глупец* происходит из benedictus ‘благословенный’; англ. silly ‘глупый’ некогда означало ‘счастливый, благословенный (ср. нем. selig ‘счастливый, блаженный’), a idiot ‘идиот’ восходит к греческому слову, означающему ‘частное лицо, мирянин’.
Как показывают некоторые из приведенных примеров, часто при употреблении слова в функции эвфемизма или иронического «псевдоэвфемизма» оно постепенно приобретает отрицательное значение. Частота случаев так называемого пейоративного изменения значения слова уже давно отмечалась многими семасиологами93; некоторые видели в этом симптом наступления эпохи пессимизма или цинизма в истории человеческого духа. Однако, как справедливо указал Бреаль, «упомянутая тенденция к пейоративному изменению значения является результатом присущего человеку стремления прикрыть, замаскировать страшные, оскорбительные или отталкивающие предметы»94. Так, известное изменение смысла слов, означающих ‘девушка’ или ‘женщина’, в сторону оскорбительного смысла (например, англ. hussy ‘шлюха’, quean ‘распутница’, франц. fille ‘девка’, garce ‘шлюха’ или нем. Dime ‘девка’), конечно, обязано своим существованием тенденции к псевдо-эвфемизмам, а не предубеждению против женщин. Эти и другие типы пейоративного изменения смысла (гипы, возникающие на почве национальных или социальных предрассудков или просто благодаря определенным ассоциациям идей) распространены весьма широко, и их следовало бы изучать на материале самых разных языков. Наряду с пейоративными изменениями смысла имеют место также и изменения в обратном направлении95, когда неприятный оттенок в значении либо ослабляется, либо даже переходит в положительный. Примером ослабления может служить англ. blame ‘порицать’, которое является этимологическим дублетом слова blaspheme ‘богохульствовать’; случай положительного изменения представлен, например, английским словом nice ‘приятный’, восходящим к латинскому nescius ‘невежественный’. Создается впечатление, что «положительные изменения» встречаются реже, чем «отрицательные»; возможно, объясняется это тем, что число последних увеличивается за счет эвфемизмов и псевдоэвфемизмов. Однако это впечатление должно быть подтверждено более широкими исследованиями. Другая проблема, которую интересно было бы рассмотреть,— это проблема развития нейтральных слов, «voces mediae», которые часто стремятся специализировать свое значение либо в положительную, либо в отрицательную сторону. Так, слова luck и fate являются нейтральными словами с одинаковым значением (‘судьба’), но прилагательные lucky ‘счастливый, удачливый’ и fatal ‘роковой’ имеют противоположные значения: первое — положительное, а второе — отрицательное. Интересно выяснить, является ли какое-либо из указанных двух направлений развития преобладающим и, если да, то какое именно.
3. 4. Выводы, полезные для сравнительно-исторического языкознания
Рассмотренные в этом разделе явления (к ним могут быть добавлены еще и некоторые другие) имеют непосредственное отношение к этимологии и сравнительному языкознанию. Говоря о традиционном изучении семантических изменений, Блумфилд утверждал, что «все эти факты, интересные в экстралингвистическом аспекте, дают известное представление о степени вероятности тех или иных этимологических сравнений...»96. Достоверность сравнений значительно возросла бы, если бы некоторые из указанных выше тенденций оказались семантическими универсалиями. Семантические универсалии могут быть полезны этимологу и компаративисту в двух отношениях. Во-первых, они могут подсказать ему, каких изменений следует ожидать и каким, судя по его внешним признакам, является некоторое частное изменение — частым или редким, нормальным или исключительным. Во-вторых, они могут помочь ему сделать выбор между альтернативными решениями. Допустим, например, дальнейшие исследования покажут, что преобладание синестетических метафор с направлением «от низших ощущений к высшим» является семантической универсалией. Допустим далее, что этимолог столкнулся с двумя древними значениями некоторого данного слова, из которых одно относится к осязанию, а другое — к слуховому восприятию. При решении вопроса о том, какое из двух значений первично, было бы логично допустить, что первое значение предшествовало второму, поскольку переход от осязания к слуховому восприятию происходит гораздо чаще, чем противоположный переход. Верно, конечно, что эти тенденции чисто статистические, и вполне возможно, что в каком-то отдельном случае произошел как раз противоположный переход. Тем не менее гипотеза, которая согласуется с общей тенденцией, имеет больше шансов быть правильной, чем другая гипотеза; по-видимому, можно будет вычислять вероятность ошибки, которая в одних случаях окажется большой, а в других — настолько малой, что ею можно будет пренебречь.
4. Универсалии в структуре лексики
В течение последних трех десятилетий структурные методы стали применяться и в семантике, и теперь в центре внимания исследователей стоят не отдельные слова, а лексические единицы более высокого уровня. Важность этой новой ориентации доказывается хотя бы тем фактом, что проблемы структурной семантики стояли на повестке дня Восьмого Международного конгресса лингвистов (Осло, 1957) 97. Структурная семантика переживает еще период детства и стоит лицом к лицу со значительными трудностями. Хотя никто не утверждает всерьез, что словарь не имеет никакой организации, очевидно, что методы структурного анализа, которые успешно применялись к другим областям лингвистики, не могут быть непосредственно применимы в семантике; достаточно вспомнить, что, как указано в Меморандуме, число фонем в любом языке не превышает 70, а Оксфордский словарь содержит свыше 400 ООО слов98. Однако, несмотря на эти трудности, уже получены некоторые обнадеживающие результаты99, и структурная семантика все больше и больше привлекает к себе внимание исследователей. В этой области выделился ряд проблем, связанных с универсалиями, и три из них мы кратко рассмотрим здесь. Они относятся к разным уровням лингвистического анализа: уровню отдельных слов, уровню концептуальных сфер и, наконец, к уровню словаря в целом.
4. 1. Лексические константы
Сравнение большого числа языков должно быстро показать, существуют ли «лексические константы» — предметы, события или другие явления, столь существенные, что они должны быть тем или иным способом обозначены в любом языке100; то, как они выражаются — связанной основой, простым словом, сложным словом или даже словосочетанием, — является уже вторичным вопросом. Даже если фактов, свидетельствующих о наличии лексических констант, было бы так много, что мы могли бы счесть эти последние абсолютными универсалиями, мы должны были бы все же смириться с существованием различий между разными языками. Допуская, например, что смысл ‘отец’ является лексической константой, мы обнаруживаем в латинском два слова, обозначающих отца: genitor — для обозначения просто родства и слово pater, имеющее социальные коннотации (ср. paterfamilias ‘отец как глава семьи’) 101. Но это ничуть не подрывает характерный для указанного смысла статус лексической константы; это просто означает, что его различные аспекты могут быть выражены в отдельных языках разными словами.
Если было бы можно составить список лексических констант, являющихся либо абсолютными, либо статистическими универсалиями с высокой степенью вероятности, то такой список представлял бы большой интерес для компаративистов. Тогда, изучая словарь индоевропейского или любого другого мертвого языка, мы могли бы быть уверены, что в этом языке существовали слова или какие-то другие элементы для выражения лексических констант. В некоторых случаях эти базисные слова сохранились в языках, восходящих к праязыку, например: англ. mother, лат. mater, греч. meter, скр. matar- и т. д. В других языках эти слова по разным причинам могли заменяться другими элементами. Часто причиной отклонения от модели соответствий были, в частности, запреты типа табу. Так, ‘левый’ — это вполне возможная лексическая константа, однако в разных индоевропейских языках имеются разные слова для обозначения этого смысла. В некоторых языках соответствующее слово заимствовано; например, франц. gauche взято из германского, исп. izquierdo — из баскского. Данное раз-* личие, очевидно, обусловлено тем, что во многих странах существовали религиозные предрассудки и табу, связанные с левой стороной. Другая возможная лексическая константа — ‘луна’ — также была предметом многочисленных предрассудков, которые слабо ощущаются еще и в современных английских словах lunatic ‘сумасшедший’ (ср. русск. лунатик) и lunacy ‘безумие*. Как указывал Блумфилд, «в индоевропейских языках для названия луны, например, используются самые разнообразные слова; примечательно, что русский язык заимствовал лат. ['lu:na] как [lu'na], хотя обычно им заимствовались из латыни только ученые слова»102. Когда название лексической константы подвергается табу или перестает употребляться по какой-то другой причине, то должна быть найдена замена, и это может привести к заимствованию слов, которые нормальным путем не перешли бы из одного языка в другой.
4. 2. Семантические поля
Одним из самых плодотворных понятий, хорошо разработанных в структурной семантике, является понятие «семантического поля», восходящее к й. Триру и его последователям. На эту тему в последние годы было написано так много103, что нет необходимости вдаваться в детали. Достаточно напомнить, что семантические поля — это представляющие собой единое целое понятийные области со сложной внутренней организацией, состоящие из отдельных взаимно противопоставленных элементов, которые получают свое значение в рамках всей этой системы как единого целого. В каждом поле соответствующая сфера опыта, конкретного или абстрактного, анализируется, делится и классифицируется некоторым уникальным способом, то есть с помощью определенной шкалы значимостей и в соответствии со специфическим взглядом на мир. В качестве примеров семантических полей можно назвать систему цветов, систему родственных отношений, или — из абстрактной сферы — интеллектуальные качества, этические и эстетические ценности, религиозную и мистическую сферу опыта.
В многочисленных статьях и монографиях на тему семантических полей, опубликованных недавно, подчеркиваются различия между этими полями в разных языках; внимание исследователей концентрируется на моментах различия, а не на моментах сходства. Однако за всеми этими поверхностными различиями, по-видимому, стоит принципиальное единство, которое, несомненно, обнаружилось бы в результате систематического сравнения семантических полей. Так, мы говорим о поразительной разнице в числе и характере цветовых различий 104: в латинском нет специальных слов для обозначений коричневого и серого цветов; в русском существует различие ‘синий — голубой* [и то и другое в английском обозначается одним словом blue]; в языке навахо находим два слова для обозначения черного цвета: одно обозначает темные предметы, а другое — предметы, черные, как уголь. Английским словам gray ‘серый* и brown ‘коричневый* в навахо соответствует только одно слово, так же как и английским словам blue ‘синий* и green ‘зеленый*105. Эти различия чрезвычайно поучительны, но было бы не менее интересно выяснить, существуют ли какие-либо элементы, присущие всем членениям спектра, или какие-либо различия, которые должны быть выражены повсюду и которые могут поэтому считаться лексическими константами.
Сказанное выше еще лучше видно на другом примере поля с четкой внутренней структурой — поля, образуемого терминами родства, которое также интенсивно изучалось на материале разных языков. Для иллюстрации возьмем слова, означающие ‘брат* и ‘сестра’. Эти два понятия кажутся нам столь фундаментальными, что нам трудно представить себе язык, который обходится без них. Однако обращение к другим языкам показывает, что эти понятия не являются лексическими константами ни в каком смысле. В венгерском языке не было единого слова со значением ‘брат’ или ‘сестра’ вплоть до XIX столетия 106; там были (и сейчас есть) две пары отдельных слов, означающих ‘старший брат’ и ‘младший брат’, ‘старшая сестра’ и ‘младшая сестра’. В индонезийском же языке, наоборот, существует одно общее слово, означающее и брата и сестру вместе, включая и двоюродных. В своем докладе, посвященном структурной семантике, на конгрессе лингвистов в Осло профессор Ельмслев сзбобщил различие между указанными тремя случаями’ в следующей таблице 107:
Венгерский Английский Индонезийский «старший брат» batya
«младший брат» ocs brother
«старшая сестра» nene saudara
«младшая сестра» hug sister
Эти три случая при всем своем различии имеют одну общую черту: каждый из них выражает отношение, в котором находятся между собою дети одних и тех же родителей или одного из родителей (это отношение может быть выражено либо само по себе, либо в комбинации с другими критериями). Обращение к другим языкам покажет, является ли это отношение семантической универсалией. Оно покажет также, как много имеется способов «структурирования» этой части рассматриваемого семантического поля и как часто встречаются различные способы. Тот же самый метод может быть использован по отношению к другим частям этого поля. Даже языки, принадлежащие к одной и той же семье и культуре, иногда обнаруживают удивительное несходство. Так, в шведском отсутствуют слова для понятий ‘дедушка’ и ‘бабушка’: проводится различие между отцом отца (farfar) и отцом матери (morfar) и, аналогично, между матерью отца (farmor) и матерью матери (шогшог). В латинском нет единого слова для понятия ‘дядя’, так же как и для понятия ‘тетя’: проводится различие между братом отца и братом матери (patruus — avunculus) и между сестрой отца и сестрой матери (amita — matertera); в конце концов, сохранились лишь слова avunculus и amita, к которым и восходят (через французский) англ. uncle ‘дядя’ и aunt ‘тетя’. Языки с разной социальной и культурной основой различаются еще более заметно. В дравидских языках, например, существует сложная иерархия терминов родства, основанная на четырех наборах различий: различия по полу, поколению, брачным отношениям и возрасту, из которых самым важным оказывается третье, единственное небиологическое различие 108. В индонезийском, помимо вышеупомянутого общего слова saudara, означающего и братьев и сестер вместе, включая двоюродных, есть отдельные слова, с одной стороны, для младших братьев и сестер, а с другой стороны, для старших, и, кроме того, существуют разные слова для понятий ‘старшие сестры’ и ‘старшие братья (включая двоюродных)’109.
Заметим попутно, что теория семантических полей в некоторых чертах сходна с гипотезой Сепира — Уорфа. Трир и его последователи охотно согласились бы с Уор- фом в том, что каждый язык имеет свою «философию» и что «мы рассекаем действительность на части в соответствии с нашим родным языком» по. Имеются, однако, два важных различия между этими двумя школами: 1) семантические поля серьезно изучались главным образом на материале хорошо известных европейских языков, в то время как Уорф сознательно отворачивался от «европейского стандарта» и обращался к иным языковым системам, преимущественно к языкам американских индейцев; 2) предметом теории семантических полей является словарь, а самые значительные результаты, полученные Уорфом, относились к сфере грамматики. Нам кажется, однако, что эти два подхода, возникшие независимо друг от друга ш, взаимно дополняют друг друга, и, по-видимому, настанет время, когда на их почве возникнет некоторая единая теория.
4. 3. Классификация понятий
Время от времени проводились эксперименты, цель которых заключалась в разработке новых принципов организации словарей, отличных от обычного алфавитного принципа. Известный Тезаурус Роже был первой попыткой этого рода. В последние годы было выдвинуто несколько серьезно продуманных схем устройства идеологических словарей 112 и проблема эта стала такой актуальной, что была включена в повестку дня Лондонского конгресса лингвистов в 1952 г.пз. На этом конгрессе проф. фон Вартбург представил еще более смелый проект, над которым он совместно с Р. Халлигом работал в течение ряда лет: общая классификация понятий, приложимая к любому языку114. В этой работе понятия классифицированы по трем основным разделам — «Мир», «Человек», «Человек и мир»—и образуют четкую структуру взаимозависимых элементов. Цель указанного проекта практическая: если бы все описания словаря разных языков или разных периодов одного языка придерживались бы — в пределах разумного — одинаковой модели,то можно было бы легко сравнивать результаты и быстро замечать различия. Еще до опубликования работы Халлига и Вартбурга и после этого их классификационная схема была положена в основу исследований словаря французских писателей разных периодов 115; эта схема была применена к одному памятнику на ретороманском языке116. Хотя данная конкретная классификация вряд ли имеет какие-то особые преимущества, представляется крайне полезной сама постановка задачи: разработка такой системы понятий, которая могла бы быть повсеместно принята в качестве единой — пусть даже и допускающей определенные вариации — модели для дальнейших лексических исследований117.
5. Заключение
Перечень тем, которые были затронуты в этой статье, ни в коей мере не претендует на то, чтобы быть исчерпывающим. Я просто пытался предложить некоторые направления поисков семантических универсалий, или, говоря более скромно, общих семантических тенденций. Если будет составляться координационная программа исследований некоторых из указанных проблем, тогда мы должны будем установить — хотя бы приблизительно— порядок и£ исследования, так чтобы начинать с относительно простых вопросов и постепенно переходить к более сложным. С этой чисто практической точки зрения рассмотренные выше темы можно распределить по следующим четырем широким категориям.
1. Начать лучше с некоторых ясных проблем, которые можно сформулировать в точных или даже количественных терминах. Таковы, например, проблема отношений между полисемичностью и частотой слова, между омонимичностью и структурой слова, а также проблемы исходных и конечных точек метафор типа синестезии или числа и природы лексических констант.
2. На следующем этапе можно приступить к изучению некоторых более сложных явлений, таких, однако, для которых уже имеются обширные данные по многим языкам. К этой категории принадлежат ономатопоэтические явления, табу и параллельные метафоры.
3. На более поздней стадии мы должны будем взяться за такие сложные вопросы, как соотношение мотивированных и немотивированных слов; соотношение слов с частными и общими значениями; частота отрицательных (пейоративных) и положительных смысловых изменений, а также изменений с расширением значения или с сужением значения; структура некоторых семантических полей в различных языках.
4. И, наконец, с некоторыми важными исследованиями придется повременить, пока мы не соберем необходимые данные. Так, если и имеются какие-то общие тенденции в процессах, обусловленных полисемией и омонимией, то мы будем в состоянии обнаружить эти тенденции тогда, когда будут составлены лингвистические атласы для гораздо большего числа языков, чем в настоящее время.
Если в процессе указанных исследований будут точно установлены некоторые семантические универсалии, это будет иметь большое значение не только для лингвистики, но также и для других отраслей знания. Некоторые из рассмотренных выше проблем представляют интерес только для лингвистики, зато другие, несомненно, носят более общий характер. Например, различие между мотивированными и немотивированными словами важно с точки зрения обучения языкам; типы метафор и ономатопоэтических явлений имеют прямое отношение к стилистике, синестезия является главным образом фактом психологии, широко проявляющимся, однако, и в языке, и в литературе. Такие проблемы, как проблемы табу и семантических полей, будут изучены более успешно при совместных усилиях лингвистов, антропологов, этнологов, психологов и социологов. Исследование семантических полей и структуры словаря в целом очень важно с точки зрения гипотезы Сепира — Уорфа; оно прольет свет на проблему влияния языка на мышление, являющуюся одной из главных проблем современной философии. Несомненно, что из всех отраслей лингвистики семантика имеет самые многочисленные и самые тесные связи с другими дисциплинами, и открытие семантических универсалий будет иметь далеко идущие последствия для этих смежных дисциплин.
* * *
Выражаю искреннюю благодарность за дружескую помощь и критические замечания следующим моим коллегам: Д. X. Хаймсу, Ф. В. Хаусхолдеру, Ч. Ф. Хоккетту и профессору Г. К. Конклину.