Универсалии описательной семантики

2. 1. Мотивированные и немотивированные слова

Проблема отношений между звуком и смыслом всегда была и остается одной из спорных проблем философии языка. Уже в Древней Греции философы, рассматривая эту проблему, разделились на два лагеря — «натура­листов», которые считали, что значение слов связано с формой «по природе» (physei), то есть в силу вну­треннего соответствия между формой и смыслом, и «конвенционалистов», утверждавших, что значение про­извольно и базируется на социальном соглашении (thesei).

2.1.1. Три типа мотивированности. В ан­глийском и многих других языках слова могут быть мо­тивированы тремя разными способами. Глаголы swish ‘свистеть’, sizzle ‘шипеть’ и boom ‘греметь, гудеть’ явля­ются фонетически мотивированными, потому что сами звуки представляют собой прямое подражание соответ­ствующему действию.

Могут ли эти три типа мотивированности рассматри­ваться как семантические универсалии? Первый и тре­тий типы, по-видимому, встречаются во всех языках; морфологический тип, однако, более ограничен в своем распространении, так как он зависит от фонологической и морфологической структуры каждого языка. Можно представить себе язык, включающий только одномор­фемные слова, в котором поэтому не будет места для морфологической мотивированности. С другой стороны, наличие инфиксов в некоторых языках обусловливает новый вид мотивированности, неизвестный английскому языку.

2.1.2. Некоторые количественные аспек­ты мотивированности. Количественное соотно­шение немотивированных и мотивированных слов и от­носительную частоту разных видов мотивированности можно рассматривать как важные типологические крите­рии. Именно это имел в виду Соссюр, когда он делил языки на два типа — «лексикологический», где превали­рует принцип произвольности, и «грамматический», где преобладают мотивированные слова.

Ознакомление со структурой слова в английском, французском и немецком языках полностью подтверж­дает классификацию Соссюра. Имеется много таких слу­чаев, когда неанализируемым словам английского и французского языков в немецком соответствуют моти­вированные сложные слова: skate — patin—Schlittschuh ‘конек’; chive — cive — Schnittlauch ‘зубок чеснока’; glove—gant — Handschuh ‘перчатка’ и т. д. Часто одно и то же понятие выражается в немецком сложным сло­вом, а в английском и французском—ученым термином, взятым из классических языков. Например, понятие ‘гиппопотам’: англ. hippopotamus — франц. hippopota- me — нем. Nilpferd; понятие ‘фонетика’: англ. phone­tics— франц. phonetique — нем. Lautlehre; понятие ‘во­дород’: англ. hydrogen — франц. hydrogene — нем. Was- serstoff и т. д. Немецкий язык обладает большей свобо­дой словообразования, чем французский и английский. Так, например, от существительного Stadt ‘город’ в не­мецком может быть образовано прилагательное stadtisch ‘городской’, а в английском и французском соответствую­щие пары состоят из слов с разными основами: англ. town — urban, франц. ville — urbain. Аналогично обстоит дело с парами слов со значением ‘епископ — епископ­ский’, ‘язык — языковый’: ср. англ. bishop — episcopal, франц, eveque— episcopal, нем. Bischof — bischoflich и англ. language — linguistic, франц. langue — linguistique, нем. Sprache — sprachlich; список примеров можно про­должить. Указанные соотношения можно было бы обо­сновать статистически. Соответствующие подсчеты дол­жны были бы базироваться на примерах из словарей, на представительных выборках из текста или на том и на другом одновременно.

Различие между двумя указанными типами структу­ры слова имеет далеко идущие последствия, о которых здесь можно лишь упомянуть. Для преподавания иност­ранных языков особенно важно, представляет ли собой словарь данного языка относительно мотивированную систему, для которой характерно большое число слов с внутренней формой и большое число тесно связанных (по форме) ассоциативных рядов, или он содержит зна­чительное количество немотивированных слов, форма которых не подсказывает их значения. Если в языке одного языкового коллектива изобилуют ученые термины классического происхождения, то это может воздвиг­нуть «языковый барьер» между людьми разного уровня культуры²⁰. При создании новых слов язык, в котором легко образуются сложные и производные слова, может широко использовать собственные ресурсы, как это под­черкнул Фихте в своем труде «Речи к немецкой нации»; это обстоятельство может быть использовано поборни­ками пуризма и языкового шовинизма. Морфологиче­ская мотивированность дает толчок к тому, что некото­рые философы в тщетной надежде вскрыть «истинное» значение слова начинают заниматься беспочвенным эти­мологизированием; к этому часто сводится, например, словесная акробатика Мартина Хейдеггера²¹.

Другие типы мотивированности в меньшей степени допускают подсчеты, так как они являются более измен­чивыми и субъективными, нежели тип, связанный с мор­фологической структурой. Принято считать, например, что немецкий язык богаче ономатопоэтическими образо­ваниями, чем французский, но трудно придумать такую объективную проверку, которая могла бы подтвердить или опровергнуть это мнение.

Была также высказана мысль, что существует своего рода равновесие между морфологической и семантиче­ской мотивированностью. Одни 'языки, как утвержда­лось, стремятся заполнить пробелы в словаре с по­мощью образования новых слов, а другие — добавить новые значения к словам, уже существующим²². Воз­можно, в этом утверждении и есть зерно истины, но в указанном процессе играют важную роль и другие фак­торы. То, что современный английский и современный французский являются гораздо менее мотивированными языками, чем их более древние формы, объясняется прежде всего большим количеством заимствований — французских и греко-латинских в английском и, глав­ным образом греко-латинских во французском. Трудно доказать, что семантическая мотивированность, осно­ванная на метафоре или каких-то иных средствах, в зна­чительной степени обязана понижению продуктивности словосложения и словопроизводства в этих языках.

2.1.3. Разные типы звукового символиз- м а. Общеизвестно, что между ономатопоэтическими элементами (при всей условности многих из них) раз­ных языков часто наблюдается поразительное сходство;

эти элементы свидетельствуют, по знаменитой формули­ровке Шухардта, не об исторических связях, а об «из­начальном родстве». Таким образом, здесь, на первый взгляд, имеется благоприятная почва для межъязыко­вых исследований, направленных на обнаружение уни­версалий. Так как на обсуждаемую тему написано очень много работ, желательно, по-видимому, начать с изло­жения тех обширных данных, которые уже известны, отделяя научно установленные факты от дилетантских измышлений, которые могут дискредитировать всю эту область исследования.

Более важными и более тонкими являются пробле­мы, связанные с вторичными ономатопоэтическими элементами. Здесь связь между звуком и смыслом менее

очевидна, чем в предыдущем случае; однако даже и здесь имеется много случаев сходства между различны­ми языками. Знаменитый пример такого ёходства — «символическое значение» гласного [і] как выражения идеи ‘маленький’²⁴. Подтверждение это находят в ря­де языков: англ. little, slim, thin, wee, teeny-weeny;

франц. petit; итал. piccolo, рум. mic, лат. minor, mini­mus, греч. mikros, венг. kis, kicsi, pici и т. д. К этим при­лагательным можно добавить немало существительных, обозначающих маленькие существа или вещи, такие, как англ. kid ‘козленок', chit ‘ребенок’, imp ‘чертенок, по­стреленок’, slip ‘худенький ребенок’, midge ‘мошка’, tit ‘синица’, bit ‘кусочек’, chip ‘щепка’, chink ‘щель’, jiffy ‘миг’, pin ‘булавка’, pip ‘косточка’, tip ‘кончик’, whit ‘капелька’, а также уменьшительные суффиксы, такие, как англ. -ie, -kin и -ling²⁵. При тщательном исследова­нии большего количества языков можно будет устано­вить, насколько всеобщим является указанный факт и, прежде всего, можно ли в принципе описать его стати­стически. При этом мы обязательно обнаружим при­меры, противоречащие отмеченной общей тенденции. В самом деле, имеются такие пары антонимов, где ономатопоэтическая модель оказывается обратной по отношению к названной модели, то есть где звук [і] встречается в элементе, обозначающем что-то большое, а противоположный по смыслу элемент характеризуется открытым гласным: англ. big ‘большой’ — small ‘малень­кий’, русск. великий — маленький. То же самое можно сказать о нем. Riese ‘гигант’, венг. арго ‘крошечный’ и лат. parvus ‘маленький’, хотя для последнего случая, возможно, не случайно то, что это прилагательное не сохранилось в романских языках и было заменено сло­вами, фонетический состав которых лучше соответствует идее ‘маленький⁵.

Использование ономатопоэтических элементов очень распространено в поэзии, причем отмечается замеча­тельное постоянство в том, как именно определен­ные звуковые модели используются для стилистических целей в разных языках. Приведем один пример. По­следовательность боковых сонантов обычно использует­ся для того, чтобы вызвать ощущение нежного, мяг­кого. Ср. следующие строки Китса («Эндимион», Книга I):

Wild thyme, and valley-lilies whiter still.

Than Leda’s love, and cresses from the rill.

(‘Дикий тимьян и лилии еще белее, чем любовь Леды и кресс из ручья’.)

Знаменитая строка из поэмы В. Гюго «Booz endor- mi» построена по той же модели:

Les souffles de la nuit flottaient sur Galgala.

(‘Вздохи ночи парили над Галгалой’.)

Этот прием очень древен, он используется уже в «Одиссее»:

aiel de malakotsi kal haimylfoisi logoisi thelgei

(‘и всегда нежными и льстивыми словами она обма­нывает его...’) (I, 11, 56—57).

Интересно, что в финской и венгерской поэзии мы встречаем сходное использование боковых сонантов²⁶:

Siell’on lapsen lysti olla,

Ilian tullen tuuditella.

(‘Приятно ребенку быть там и качаться, когда насту­пает вечер’) (Алексис Киви, Песня моего сердца).

Ah! Lagyan kel az eji szel

Milford obol fele.

(‘О! Ночной ветерок нежно дует над гаванью Мил­форд’) (Янош Аран и, Барды Уэльса).

По крайней мере некоторые из этих ономатопоэтиче­ских моделей глубоко укоренились в наших моделях восприятия, как показали недавние психологические экс­перименты ²⁷.

Таким образом, ясно, что мотивированность в ее раз­личных аспектах может изучаться в нескольких много­обещающих направлениях, которые могут привести к обнаружению языковых или стилистических универса­лий.

2. 2. Слова с частным и общим значением

Одни языки отличаются изобилием слов со специфи­ческим значением, а другие предпочитают общие назва­ния и пренебрегают теми частными названиями, кото­рые не являются необходимыми. Французский язык обычно считается языком с высокой степенью абстракт­ности²⁵, а в немецком преобладают конкретные, частные слова. Заметим, что термины «конкретный» и «абстракт­ный» используются здесь не в их обычном смысле, а как синонимы слов «частный» и «общий». Известны различные проявления указанного контраста между эти­ми двумя языками.

1. В некоторых случаях одному французскому глаго­лу с родовым значением соответствует в немецком три или четыре специфических глагола: франц. aller = нем. gehen ‘идти’, reiten ‘ехать верхом’, fahren ‘ехать’; франц. £tre = нем. stehen ‘стоять’, sitzen ‘сидеть’, liegen ‘ле­жать’, hangen ‘висеть’; франц. mettre = нем. stellen ‘ставить’, setzen ‘сажать’, legen ‘класть’, hangen ‘ве­шать’. Детальные различия, выражаемые немецкими глаголами, во французском часто остаются невыражен­ными или выражаются с помощью контекста, за исклю­чением случая, когда эти различия необходимо подчерк­нуть и когда для их выражения добавляются дополни­тельные элементы: Stre debout ‘стоять’ (букв, ‘быть стоя’), aller a cheval ‘ехать верхом’ (букв, ‘идти на ло­шади’) и т. д.

2. Немецкий язык, как мы уже убедились, характе­ризуется высокой степенью мотивированности. Он ши­роко использует префиксы для спецификации разных видов действия, выражаемого глаголом. Эти добавоч­ные оттенки значения обычно игнорируются во француз­ском языке: ср. нем. setzen ‘ставить’, ansetzen ‘пристав­лять’— франц. mettre; нем. schreiben ‘писать’, nieder- schreiben ‘записывать’ — франц. ecrire; нем. wachsen ‘расти’, heranwachsen ‘вырастать’ — франц. grandir. В английском языке имеется тенденция к передаче этих оттенков значения с помощью наречных выражений: to put on ‘надевать’, to write down ‘записывать’, to grow up ‘созревать, вырастать’.

3. Во французском часто употребляются производ­ные слова там, где в немецком и английском использу­ются более специфические сложные слова: франц. cend- rier ‘пепельница’, — англ. ashtray (букв, ‘поднос для пепла’), нем. Aschenbecher (букв, ‘поднос для пепла’); франц. theiere ‘чайник’ — англ. teapot (букв, ‘горшок для чая’), нем. Teekanne (букв, ‘кружка для чая’); франц. ramoneur ‘трубочист’ — англ. chimney-sweep (букв, ‘чистильщик труб’), нем. Schornsteinfeger (букв, ‘протиратель труб’).

4. Помимо чисто лексической сферы, указанная тен­денция проявляется в наречно-предложной системе не­мецкого языка, например в различиях между herein ‘сюда внутрь’ и hinein ‘туда внутрь’, herunter ‘сюда вниз* и hinunter ‘туда вниз’ и т. д., соответствующих разли­чию в местоположении говорящего, а также в скопле­нии наречий и' предлогов, очерчивающих всю «траекто­рию» действия: «Wir segelten vom Ufer her iiber den Fluss hin nach der Insel zu» (‘Мы поплыли от этого бе­рега через реку туда к острову’) ²⁹. Во французском и английском большинство соответствующих значений ос­тается невыраженным.

Если бы с указанной точки зрения было изучено до­статочное количество языков, относительная частота слов с частными и общими значениями могла бы стать для лингвистической типологии полезным критерием, хотя получить точные статистические данные в этой об­ласти было бы трудно.

С названным критерием тесно связана одна пробле­ма, привлекавшая внимание лингвистов и антропологов в течение многих лет. Часто утверждалось, что языки «примитивных» народов богаты словами со специфиче­ским значением и бедны словами с родовым значением. Так, считалось, что в языке туземцев Тасмании, напри­мер, нет ни одного слова для понятия ‘дерево’, а есть только специальные названия для каждой разновидно­сти эвкалипта и акации, что зулусы не имеют слова, обозначающего корову вообще, и должны каждый раз указывать, имеют ли они в виду красную корову, бе­лую корову или еще какую-нибудь корову³⁰. К сожале­нию, эти сведения слишком часто исходят из недостаточ­но достоверных источников, например из наблюдений первых миссионеров, которые затем некритически вос­принимаются лингвистами и повторяются из поколения в поколение. Только в 1952 г., например, был опроверг­нут миф о том, что в языке чироки нет отдельного слова для понятия, соответствующего англ. washing ‘мытье, стирка’³¹. Кроме того, упомянутые выше утвер­ждения о языках «примитивных» народов дискредити­ровали всю теорию «дологического мышления»; на сим­позиуме, посвященном гипотезе Сепира — Уорфа, состо­явшемся в Чикаго в 1953 г., один философ отметил, что «все, очевидно, склонны говорить о примитивности той или иной культуры, но большинство ученых предпочи­тает не говорить о примитивности того или иного языка»³²» Следует выяснить, однако, нет ли в этой ста­рой теории хотя бы зерна истины. Определенные факты детской психологии и истории наших собственных язы­ков как будто говорят о том, что есть. Тот факт, что зу­лус имеет отдельные слова для красной и белой коров, удивительно сходен с тем фактом, что один четырехлет­ний голландский мальчик по-разному называл корову с красными пятнами и корову с черными пятнами; прав­да, этот мальчик также знал и общее слово, обозначаю­щее корову, усвоенное, вероятно, из материнского языка³³. Точно так же отсутствие слова, обозначающего ‘дерево’, в языке туземцев Тасмании напоминает исто­рию латинского слова planta и его потомков в совре­менных языках. Это латинское слово означает ‘отросток, побег’. В латинском не было отдельного обозначения для родового понятия ‘растение’: слова arbor ‘дерево’ и herba ‘трава’ соответствовали самым широким класси­фикационным понятиям в сфере ботаники. Как свиде­тельствуют недавние исследования, значение ‘растение’ у указанного латинского слова появляется впервые в XIII в. в сочинениях Альберта Великого, а французское слово plante приобретает это значение еще на 300 лет позже³⁴.

Необходимо твердо помнить, что избыток специфи­ческих слов может объясняться не недостаточной спо­собностью к абстрактному мышлению, а влиянием климата и окружающей обстановки. Так, совершенно естественно, что у эскимосов и саами имеется большое количество слов, соответствующих различным видам снега.Аналогично «индейцы пайют — жители пустыни — говорят на языке, который позволяет дать самое подроб­ное топографическое описание местности, что является необходимым в стране, где для обнаружения место­нахождения воды могут понадобиться весьма сложные указания»³⁵. По словам Э. Сепира, «язык есть сложный инвентарь всех идей, интересов и занятий, которые при­влекают внимание коллектива»³⁶.

Ввиду большой важности указанной проблемы как для лингвистов, так и для антропологов, было бы в вы­сшей степени желательно наметить широкую програм­му исследований по комплексной проблеме отношений между словарем и культурой, внутри которой была бы выделена проблема использования слов с частными и общими зцаченщщи на различных ступенях цивилиза­ции и в различных условиях. Нет необходимости гово­рить о том, что результаты такого исследования были бы непосредственно связаны с гипотезой Сепира — Уор­фа и пролили бы свет на проблему влияния языка на мышление.

2. 3. Синонимия

В своей книге «Essai de semantique» М. Бреаль сформулировал следующий языковый закон, который он назвал «законом дистрибуции»: слова, некогда синони­мичные, постепенно дифференцируются тем или иным способом и таким образом перестают быть взаимоза- менимыми³⁷. Блумфилд пошел еще дальше, утверждая, что полная синонимия в языке невозможна: «Каждая языковая форма имеет постоянное и специфическое зна­чение. Если какие-то формы фонематически различны, мы предполагаем, что и их значения также различны, например, что каждая форма из такого ряда, как quick ‘быстрый’, fast ‘скорый’, swift ‘поспешный’, rapid ‘стре­мительный*, speedy ‘проворный*, отличается от всех ос­тальных какими-то постоянными и общепонятными от­тенками значения. Короче говоря, мы полагаем, что подлинных синонимов в действительности не суще­ствует»³⁸. На самом деле изредка в системе терминов встречаются такие случаи, когда два полностью взаимо- заменимых синонима некоторое время сосуществуют друг с другом, как, например, фонетические термины «спирант» и «фрикативный» или медицинские термины caecitis и typhlitis, обозначающие «воспаление слепой кишки»³⁹. Однако совершенно верно, что мы автомати­чески стремимся различать синонимы и склонны счи­тать, что два или более слова, различных по форме, не могут обозначать в точности одно и то же или не могут обозначать нечто совершенно одинаковым способом. Дифференциация синонимов может реализоваться раз­ными путями: она может затрагивать содержание

рассматриваемых слов, их эмоциональные оттенки, социальный статус или стилистическую характеристику. Один лингвист обнаружил не менее девяти разных спо­собов дифференциации синонимов⁴⁰. «Закон дистрибу­ции» формулирует тенденцию, конечно, широко рас­пространенную, но отнюдь не универсальную. Есть основания считать, что дифференциация синонимов яв­ляется довольно сложным процессом, возникающим относительно поздно в ходе развития языка. В старо­французском, например, от глагола livrer могло быть образовано несколько синонимичных производных слов: livrage, livraison, livrance, livre, livree, livrement, liv- reiire. Постепенно этот переизбыток стал ощущаться как embarras de richesse, и тогда вместо этого ряда форм стала употребляться только одна форма — liv­raison ⁴¹.

Другой общий принцип синонимии — это принцип, который можно было бы назвать «законом притяжения синонимов». Часто замечали, что существует тенденция обозначать лица или явления, играющие важную роль в том или ином коллективе, большим числом синонимов. Некоторые случаи значительной концентрации синони­мов были обнаружены, например, в древнеанглийской литературе. В «Беовульфе» встречается 37 слов, обозна­чающих героя или принца, и по крайней мере дюжина слов со значением ‘битва’ или ‘борьба’. В том же эпосе содержится 17 выражений для понятия ‘море’, и к ним можно добавить еще 13 выражений из других древнеан­глийских поэм⁴². Анализ словаря французского поэта XII в. Бенуа де Сент-Мора свидетельствует об аналогич­ной ситуации: 13 глаголов для ‘победить’, 18 глаголов для ‘нападать’, 37 существительных для ‘битва’ и ‘борь­ба’ и т. д.⁴³. Для слэнга характерны целые группы си­нонимов (многие из них имеют шутливый оттенок или являются эвфемизмами) для понятий ‘кража’, ‘пьянство’ и ‘смерть’, а во французских диалектах имеется избы­ток обозначений для понятий ‘лошадь’, ‘богатый’, ‘бед­ный’ и особенно ‘скупой, жадный’; последнее свойство описывается приблизительно двумя сотнями разных вы­ражений, девять из которых обнаружены внутри одного и того же диалекта⁴⁴.

Частной формой «притяжения» является так называ­емая «иррадиация синонимов», которая впервые была отмечена во французском слэнге⁴⁵. Замечено, что если отдельное слово начинает употребляться в переносном смысле, то его синонимы испытывают тенденцию к ана­логичному развитию. Так, глагол chiquer ‘бить’ стал упо­требляться в значении ‘обмануть’; после этого другие глаголы со значением ‘бить’: torcher, taper, estamper, to- quer — также получили вторичное значение. Такие изме­нения ограничиваются иногда двумя словами: когда ан­глийский глагол overlook ‘наблюдать’ получил перенос­ное значение ‘обмануть’, его синоним oversee тоже под­вергся параллельному изменению⁴⁶. Было бы интересно исследовать, насколько широко эти процессы распро­странены в различных языках.

2. 4. Полисемия

Так называется, по Бреалю, употребление одного слова в двух или более разных значениях. Полисемия есть, по всей вероятности, семантическая универсалия, глубоко коренящаяся в фундаментальной структуре языка. Иное положение трудно себе представить: это означало бы, что мы должны держать в мозгу чудовищ­ный запас слов с отдельными названиями для любого явления, о котором нам понадобится говорить; это озна­чало бы также, что в языке не должно быть метафор, а тогда язык в большой мере оказался бы лишенным сво­ей выразительности и гибкости. Философ У. М. Урбан справедливо указывает, что «эта двойная соотнесен­ность словесных знаков... является основным диффе­ренциальным признаком семантического значения. Тот факт, что знак может означать одну вещь, не переста­вая означать другую вещь, что самим условием сущест­вования его как экспрессивного знака для второй вещи является то, что он есть также знак для первой вещи, делает язык инструментом познания»⁴⁷.

Распространенность полисемии в различных язы­ках— это переменная, зависящая от ряда факторов. Прогресс цивилизации приводит к необходимости не только образовывать новые слова, но и добавлять новые значения старым словам; как говорил Бреаль, чем боль­ше значений собрано в одном слове, тем больше разных аспектов интеллектуальной и социальной деятельности оно представляет⁴⁸. Вероятно, именно это имел в виду Фридрих Великий, когда он видел в множественности значений показатель превосходства французского язы­ка⁴⁹. Было бы интересно исследовать в более широких масштабах отношения между полисемией и культурным прогрессом. Однако распространенность полисемии за­висит также и от чисто языковых факторов. Как уже от­мечалось, языки, в которых словообразование развито слабо, имеют тенденцию заполнять пробелы в словаре добавлением новых значений к уже существующим сло­вам. Точно так же полисемия возникает у слов с общим значением, где значение меняется в зависимости от кон­текста чаще, чем в словах с частным значением, смысл которых менее подвержен изменениям. Относительная частота полисемии в различных языках, следовательно, может служить еще одним критерием для семантиче­ской типологии, хотя опять-таки трудно представить, ка­ким образом эту частоту можно измерить точно.

Существует, впрочем, другой аспект проблемы поли­семии, при котором возможны более точные измерения: отношение полисемии к частоте слова. Систематически сравнивая относительную частоту разных слов с числом присущих им значений, Дж. К. Ципф пришел к интерес­ному выводу, который он сформулировал в виде «прин­ципа множественности значений». Согласно Ципфу, мож­но зафиксировать «прямое соответствие между числом разных значений слова и относительной частотой его встречаемости»⁵⁰. Он пытался даже найти математиче­скую формулу для этого отношения: в соответствии с его вычислениями «число разных значений одного слова стремится стать равным корню квадратному из его от­носительной частоты (исключение возможно для не­скольких дюжин наиболее частых слов)»⁵¹. Другими словами, m = Fl\ где m выражает число значений, a F— относительную частоту встречаемости слова⁵².

Большое достоинство формулы Ципфа состоит втом, что ее легко можно проверить, обратившись к любому языку, для которого подсчитаны частоты слов. Однако к выводам Ципфа следует относиться с крайней осто­рожностью. При подсчете значений слов Ципф опирался на материал словаря, в то время как общеизвестно, что лексикограф при выделении разных значений одного слова часто принимает произвольные решения. Во мно­гих случаях нельзя обнаружить четкой границы между этими значениями; многие наши понятия имеют, как выразился Виттгенштейн, «размытые края» (blurred edges) ⁵³, и мы не всегда можем решить, имеем ли мы дело с разными оттенками одного значения или с разны­ми значениями одного слова. Многое зависит также от полноты различных словарей, от той степени, в какой они учитывают специальные и полуспециальные употре­бления слов. Так, подсчеты, базирующиеся на Оксфорд­ском словаре, приведут к результату, сильно отличаю­щемуся от результатов, которые основываются на менее подробном словаре. По-видимому, подобные «сверхточ­ные» формулы нецелесообразны, когда имеешь дело с таким туманным, субъективным и непостоянным явле­нием, как значение. Наиболее правдоподобным является наличие более общей корреляции между полисемией и частотой слова; этот факт заслуживает того, чтобы быть проверенным в различных языках. Так, уже сейчас яс­но, что для некоторых из самых распространенных слов языка характерно большое разнообразие значения: по словарю Литтре глагол aller имеет приблизительно 40 значений, mettre — около 50, prendre и faire — около 80⁵⁴.

Полисемия — это неиссякаемый источник неоднознач­ности в языке. В ограниченном числе случаев разные значения одного слова дифференцируются с помощью формальных средств, например с помощью рода (франц. le pendule ‘маятник’ — la pendule ‘часы’, нем. der Band ‘том’ — das Band ‘лента, узкая полоска’), словоизмене­ния (англ. brothers ‘братья’ — brethren ‘собратья, бра­тия’, англ. hanged ‘вешал’ — hung ‘висел’, нем. Worte ‘связная речь’ — Worter ‘слова’), порядка слов (англ. ambassador extraordinary ‘посланник’ — extraordinary ambassador ‘чрезвычайный посол’, франц. une assertion vraie ‘верное утверждение’ — un vrai diamant ‘настоя­щий бриллиант’), орфографии (англ. discreet ‘осторож­ный’ — discrete ‘раздельный’, англ. draft ‘чертеж, план, набросок’ — draught ‘сквозняк, тяга’, франц. dessin ‘рису­нок’— dessein ‘схема, план’) и т. д.⁵⁵. Однако в преоб­ладающем большинстве случаев только контекст помо­гает исключить все нерелевантные значения. Когда же все эти средства различения полисемии отсутствуют, возникает конфликт между двумя или более несовме­стимыми значениями слова, что может привести к ис­чезновению некоторых из этих значений или даже к исчезновению самого слова. При существующем уровне наших знаний невозможно сказать, имеются ли какие- либо общие тенденции в процессе возниковения этого конфликта и способах его разрешения. В одной обстоя­тельной монографии о полисемии английских прилага­тельных показано, что упомянутая неоднозначность только изредка приводит к полному исчезновению слова; обычно же исключается одно или больше из не­совместимых значений. Из 120 рассмотренных прилага­тельных исчезли только 3 прилагательных (2,5%) ⁵⁶. Дальнейшие исследования должны показать, проявля­ется ли в этом какая-то общая тенденция или нет. Ра­боты в области лингвистической географии также про­лили некоторый свет на условия, при которых могут воз­никнуть подобные конфликты. Обнаружено, например, что при наличии значений одного ранга (co-ordinated), принадлежащих к одной и той же сфере мысли, часто возникают трудности, тогда как значения, относящиеся к разным сферам, могут сосуществовать совершенно без­болезненно; так, неудобно иметь одно и то же слово для понятий ‘кукуруза’ и ‘сорго’, но вполне допустимо, чтобы одно и то же слово означало виноградную лозу и конец мотка пряжи. Кроме того, два значения не всту­пают в конфликт, если связь между ними ясно ощутима, как, например, в случае использования одного слова для понятий ‘голова’ и (в переносном употреблении) ‘ступи­ца колеса’. Ситуация усложняется еще больше под воз­действием социальных факторов, таких, как, например, проникновение литературного языка в диалекты⁵⁷. Ко­гда мы будем располагать большим количеством дан­ных из разных языков, мы будем в состоянии судить о том, какие из этих тенденций имеют общую значи­мость.

2.5. Омонимия

В отличие от полисемии омонимия не является абсо­лютной универсалией, обязательно присущей всем язы­кам. Полисемия, как мы видели, связана с самой сущ­ностью языка. Что же касается омонимии, то легко мож­но представить себе язык без омонимов; такой язык был бы более эффективным средством общения, чем язык с омонимами. Существует ли такой язык в дейст­вительности, может быть выяснено только с помощью исследований эмпирического характера. Независимо от того, существует он или не существует, омонимия явля­ется статистической универсалией с высокой степенью вероятности.

Некоторые омонимы возникают благодаря расхож­дению значений в процессе развития языка: разные зна­чения одного и того же слова могут так далеко отойти друг от друга, что одно это слово в двух разных значе­ниях начинают рассматривать как два разных слова. Это случилось, например, с английскими словами flower ‘цветок’ и flour ‘мука’; различие в написании подчер­кивает тот факт, что с синхронической точки зрения мы имеем здесь дело с разными словами, хотя происхожде­ние этих слов общее. Однако не все случаи столь про­зрачны; иногда лексикограф колеблется при установле­нии того, имеет ли он дело с одним словом или двумя, с полисемией или омонимией⁵⁸. Преобладающее большин­ство омонимов возникает, впрочем, другим путем — бла­годаря совпадению звуков в процессе развития языка. Это приводит к совпадению двух или более слов, кото­рые раньше были фонетически различными; так, древне- англ. mgte и metan совпали друг с другом и стали в со­временном английском омонимами — meat ‘мясо’ и to meet ‘встречать’. Шансы такого совпадения зависят глав­ным образом от двух факторов: длины слов и струк­туры слов. Языки, в которых преобладают короткие слова, имеют, очевидно, больше омонимов, чем языки, для которых характерны преимущественно длинные слова. Отсюда большая распространенность омонимии в английском и французском языках по сравнению с не­мецким или итальянским. Еще более важным фактором является продуктивность различных типов структуры слова в том или ином языке. Для английского языка имеются некоторые интересные статистические данные, полученные Б. Трнкой⁵⁹ на основе анализа слов, вклю­ченных в Карманный оксфордский словарь разговорно­го английского языка (Pocket Oxford Dictionary of Cur­rent English). Трнка выделил 14 разных типов одно­сложных слов— от слов с одной фонемой до слов с шестью фонемами. Его таблицы показывают, что самым распространенным типом является последовательность CVC [согласный + гласный + согласный]: ей соответ­ствует 1343 односложных слова из 3178,то есть 42% анг­лийских односложников. Эта категория слов содержит самое большое число омонимов — 333. Однако в некото­рых меньших группах процент омонимов еще выше: в группе типа CV, например, из 174 слов 91 слово омони­мично. Совсем иначе устроено французское слово; во французском, в частности, немало односложников, со­стоящих только из одного гласного или из согласного и последующего гласного. Нет нужды говорить, что крайняя простота такой структуры слова обусловливает изобилие омонимов. Иногда здесь встречается по шесть омонимич­ных слов: au, aux (предлоги), еаи ‘вода’, haut ‘высокий’, oh ‘ой!’, os ‘кость’; ceint ‘опоясанный’, cinq ‘пять’, sain ‘здоровый’, saint ‘святой’, sein ‘грудь’, seing ‘подпись’⁶⁰. Если бы подобные данные удалось получить для боль­шого числа языков, мы могли бы установить, имеются ли в этой области какие-то универсалии или хотя бы широко распространенные тенденции; мы могли бы так­же получить точный типологический критерий — относи­тельную частоту омонимии вообще и ее разных типов.

Омонимы, как и несколько значений одного и того же слова, иногда дифференцируются с помощью фор­мальных средств: рода (франц. le poele ‘печь’ — la poele ‘сковорода’, le vase ‘ваза’ — la vase ‘ил’) или словоизме­нения (англ. ring, rang ‘звенеть’ — ring, ringed ‘окру­жать кольцом’; нем. die Kiefer ‘челюсти’ — die Kiefern ‘пихты’). В таких языках, как английский или француз­ский, для дифференциации омонимов в очень большой степени используется орфография, и этот факт часто приводят в качестве аргумента против ее реформы. Блумфилд скептически относился к мнению о том, что орфография играет роль защитной меры против омони­мии. «Нет никаких оснований опасаться,—говорил он,— что, если омонимы (например, англ. pear ‘груша’, pair ‘пара’, pare ‘подрезать, чистить’ или piece ‘кусок, часть’, peace ‘мир’) будут изображаться на письме одинаково, написание будет непонятным; написание, отражающее фонемы языка, столь же понятно, как и сам язык»⁶¹. Это, конечно, правильно, но суть в том, что написание должно быть в этом отношении более понятным, чем речь. Английский и французский языки показывают, что языки, богатые односложниками и, следовательно, омо­нимами, стремятся сохранить нефонетический характер орфографии, и, видимо, нетрудно проверить, проявля­ется ли в этом определенная общая тенденция.

Однако основным средством различения омонимии является контекст. Многие омонимы принадлежат к раз­ным классам слов; другие расходятся по значению столь сильно, что никогда не могут встретиться в одном вы­сказывании. Однако случаи «столкновения омонимов» [т. е. неразличения омонимов] встречаются все-таки до­вольно часто и могут быть с большой точностью пред­сказаны на основе лингвистических атласов. Эти «стол­кновения» и различные способы их ликвидации изучены Жильероном и другими специалистами по лингвистиче­ской географии⁶² так основательно, что нет нужды об­суждать их здесь. Иногда достаточно лишь слегка изме­нить форму одного из омонимов: например, во француз­ском присоединение так называемого придыхательного h в случае heros дает возможность избежать смешения les heros ‘герои’ и les zeros ‘нули’. В других случаях приходится искать для омонима подходящую замену — производное слово, синоним, слово из той же самой или смежной сферы, слово, заимствованное из другого язы­ка, или даже шутливую метафору; когда, например, в одной части юго-западной Франции слова, обозначающие петуха и кошку, совпали, петуха стали называть словом, которым обозначали фазана и — более игриво — помощ­ника приходского кюре. Большее количество географи­ческих и исторических примеров указанных столкнове­ний во многих языках предоставит нам возможность судить о том, насколько общими являются эти разные способы ликвидации столкновений. Следует отметить, что сами эти столкновения между омонимами или раз­ными значениями одного слова представляют собой факт синхронический, а изменения, к которым они приводят, являются диахроническими процессами. В данной обла­сти лингвистики строгое разделение описательного и исторического подходов полностью не осуществимо. Сле­дует сочетать эти подходы, не смешивая их⁶³.

2. 6. Семантическая типология

Уже было отмечено, что четыре из пяти рассмотрен­ных в этом разделе признаков — мотивированность, сло­ва с общим значением versus слова с частным значени­ем, полисемия, омонимия — могут служить критериями для типологии языков, если изучить их распространение на достаточно большом материале. Все эти четыре кри­терия являются статистическими: они связаны с относи­тельной частотой соответствующих явлений. Точность, с которой могут выполняться соответствующие подсчеты, зависит от природы самого признака: самой высокой она будет для признака «омонимия» и самой низкой — для признака «слова с общим значением versus слова с ча-

стным значением»; что касается мотивированности и по­лисемии, то измерения возможны и здесь, по крайней мере при рассмотрении этих проблем в определенных аспектах. Следует отметить еще два момента. Во-пер­вых, некоторые из указанных признаков взаимодейству­ют: как мы видели, полисемия тесно связана, с одной стороны, с мотивированностью, а с другой стороны, с ис­пользованием слов с общим значением. Во-вторых, все наши типологические критерии, за исключением, может быть, мотивированности, имеют прямое отношение к се­мантической автономности слова, то есть к степени за­висимости понимания слова от контекста. Очевидно, что такое французское слово с общим значением, как aller, имеет самостоятельное значение в меньшей степени, чем более специфические немецкие глаголы gehen ‘идти пеш­ком’, reiten ‘ехать верхом’, fahren ‘ехать’, и, следова­тельно, aller — слово в большей степени связанное с контекстом, чем указанные немецкие глаголы. Точно так же слово с несколькими значениями неоднозначно, если оно употребляется изолированно, вне контекста, напри­мер, как заголовок в газете или как название книги или спектакля, а омонимы в изолированном употреблении не имеют значения вовсе. Из этого следует, что языки, в которых распространены слова с общим значением, а так­же полисемия и омонимия, будут в значительной сте­пени «контекстно-связанными»; французский язык, как я пытался показать в работе «Precis de semantique fran- faise», является классическим языком с семантической структурой такого типа. Естественно, что мы не можем определить степень важности контекста для того или иного языка совершенно точно; однако при вниматель­ном изучении указанных признаков мы можем получить об этом вполне четкое представление.

3.